Я в глаза твои упаду - можно?

Иван смотрел в голубые и чистые как небо глаза Альфреда. Глаза чистые, невинные, ясные, чуть ли не светящиеся – открытые и добрые глаза ребенка, еще не поперхнувшегося холодной жестокостью взрослых. Наивные глаза, светлые. Искренние, полные настоящей неподкупной надежды. Такие же были и у него самого – когда-то очень, очень давно, тысячу тысячелетий назад, пока кровь не подкрасила их таинственным пурпуром. Его враг пялился на него открыто и продолжал улыбаться этой неискренней улыбкой идиота, за которую так и хотелось смазать по лицу. Альфред молчал. Иван молчал тоже, как будто тишина была нерушимым барьером, чем-то священным, первозданным, и нарушить это было бы кощунством, смертным грехом. Иван много раз слышал, что глаза – зеркало души. В случае Альфреда глаза отражали лишь душу Ивана, а собственная душа американца как будто пряталась за радужками – под ними – словно под чернотой солнцезащитных очков. Можно, я упаду в тебя? Альфред моргнул, чуть склонил голову к плечу, прищурил глаза, вглядываясь в Ивана. Улыбка его стала еще шире и еще противнее в своей неискренности, она едва-едва держалась на губах и напряженно дрожала. Мы как инь и ян. Красивые, очень красивые и искренние глаза, две яркие искренние голубые искры, и такая жуткая, такая страшная улыбка в своей безупречной искусственности – он как робот, которого запрограммировали улыбаться постоянно. Я в глаза твои упаду – можно? Два пронзительных прожектора – большие, огромные, глубокие, как мировой океан – и такие наивные, глупые. Они видят Ивана насквозь – мудрые глаза ребенка. Я упаду с обрыва твоей души. В двух голубых кусочках ясного весеннего неба – яркие лучи солнца – задорные искорки упрямства, воли. В его глазах Иван видит отражение собственных – колебание, сомнение, потерянная решимость. Твоя душа и есть мой обрыв. Глаза Альфреда были прекрасны – так по-настоящему прекрасны, что ни одно слово не может передать всю красоту, всю глубину, всю ясность. Иван морщился от мысли, что столь прекрасные глаза – в самом деле глаза Альфреда. Глаза Альфреда не шли Альфреду. Искренние и добрые – они никак не подходили к лживой улыбке и уж точно не шли ни в какое сравнение с его честолюбивыми помыслами. Из глубины американца на Ивана смотрел ребенок – каким Альфред был когда-то, и, быть может, каким до сих пор оставался в самой глубокой своей глубине – верящий в чудо, наивный, добрый. Ребенок, который стремился доказать всему миру, что он не ребенок. Глаза – зеркало души. Ивану казалось потрясающе, вопиюще несправедливым, что в глазах Альфреда он видит отражение своих, и его жизнь – жестокая, суровая, мирная, тяжелая, полная свободы и горя, жизнь в зелени полей и жизнь, окрашенная кровью – разная, многоцветная, настоящая, также отражается в них, проносится фоном поверх ясного неба – изящное, искусное наложение прошлого на настоящее. На обрыве стою. Альфред все скалился, невозможно обнажая белые ухоженные зубы, и хотелось выбить эти зубы, вырвать – клещами, пальцами, чем угодно – все до единого, лишь только чтобы они не мешали смотреть в эти чудесные глаза, не отвлекали внимания. На обрыве останусь. Иван медленно кивнул, спрятал пистолет под полой плаща и развернулся лицом к своим, спиной к Альфреду, глупо, необдуманно подставляя себя под удар, невольно напрягаясь всем телом, страшась услышать выстрел посреди ненарушенной трепетной тишины. Иван услышал щелчок, а потом мягкий шорох ткани и тихие неторопливые удаляющиеся шаги. Он обернулся, чтобы увидеть, как американец повторяет его изящный и совершенно необдуманный жест, возвращаясь к своим. Зеленая волна военных расступилась, как перед Ноем, пропуская Альфреда. Иван обернулся и ждал, невольно подмечая, что зелень формы солдат напоминает траву, а глаза Альфреда – отражение неба в ручье, ждал, что Альфред передумает и отдаст своим последний приказ. Неужели мир стоит того, чтобы за него воевать? Он нашел эти глаза, глаза, которые никогда ни с чем не спутает, и под ними впервые не было ослепительно лживой улыбки. Эти глаза задорно, по-детски, подмигнули ему, контрастируя с общей непривычной серьезностью лица. Иван улыбнулся своими глазами этим чудесным глазам и тоже смешался с множеством лиц-пятен в море военной зелени. Враги развернулись, подставляя спины друг другу, и начали слаженно двигаться прочь, увеличивая расстояние – две колонны людей, машин, две половинки смерти. Два пальца – так близко и одновременно дальше, чем на двух концах света, по разные стороны невидимой стены – над одинаковыми невидимыми красными кнопками лишений, насилия и боли дрогнули, не решаясь на последний шаг, замерли. Два невидимых пульта управления жизнями многих миллионов людей с неслышным стуком упали на пол. Третья мировая закончилась, так и не начавшись.