Lummer

Сехун полной грудью втягивает пропитанный ягодами, смолой и скошенной травы запах лета. На улице уже невыносимо печёт, но в уютной прохладе бабушкиного дома запахи через открытое окно ощущаются мягче, смешиваясь с привкусом утренней росы. С кухни ветерок доносит шлейф от аппетитных оладий, а плетёные занавески почти невесомо щекотят подставленные под солнце скулы. Сехун жмурит довольные глаза и откидывается обратно на незаправленные простыни, собираясь ещё немного подремать, впитав полной грудью летний эфир счастья. Его будит через некоторое время топот чужих босых ног. Детский смех заставляет Сехуна чуть приподняться на локтях и приветливо улыбнуться маленькому соседскому мальчику, в чьих тёплых ладошках лежат лучшие ягодки черешни. Лениво свесившись в пружинистой кровати, Сехун благодарно треплет прохвоста по волосам, узнавая в этих детских чертах знакомые морщинки от солнечной улыбки и точно такой же тёплый взгляд. — Ты с каждым годом всё больше и больше походишь на старшего братика, — мило подмечает Сехун, разрешая этому сорванцу, чьи коленки украшают ряды мелких царапин, забраться на матрас вместе со своими грязными пятками. Тот устраивается удобнее, согретым от солнца плечом приваливаясь к боку Сехуна, а потом, откинув непослушные волосы с глаз, закидывает себе в рот одну черешенку. — А родители говорят, что я совсем-совсем на него непохож, потому что слишком шебутной, — произносит он, — и что они вообще не в курсе, от чего я таким уродился, — тот растягивает губы в забавной улыбке и, весело дёргая ногами, рассматривает свои измазанные в ягоде пальцы, а потом поворачивается и, пару раз хлопнув своими длинными угольными ресницами, дёргает Сехуна за край свободной рубашки, заговорчески шепча, — Сехун-хён, а расскажи мне что-нибудь о Лу-гэ. Ну, как вы подружились. Сехун по-кошачьи тянется, а потом, усадив к себе на колени солнечного мальчишку, задумчиво прикрывает глаза на пару секунд. В его голове сразу же всплывают образы хрупкого восьмилетнего Ханя, что при первой же их встрече сносит Сехуна наповал своей солнечной улыбкой и теплым взглядом. // Тот протягивает испачканную в песке руку и, смешно сморщив нос от солнца, нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Сехун, не отрывая взгляда от большого игрушечного трактора, улыбается ему в ответ застенчиво. Ведь всё ещё не до конца верит, что такие люди вообще существуют. Такие тёплые, от которых при первой же встрече что-то приятно горячее растекается по телу и становится так хорошо, словно в руках оказывается кружка горячего шоколада в холодный зимний вечер, плед и вкусные зефирки. — Привет, я Лухан, твой сосед, — голос у него тоже мягкий, не очень громкий и мелодичный. Он потирает тыльной стороной ладони лоб и склоняет голову к загорелому плечу. И в этой его манере именно так наклонять голову читается что-то дружелюбно-забавное. А Сехун молчит и только пристально изучает Лухана из-под чёрной чёлки своими пронзительными глазами. — Ну же, у меня уже рука устала, — надувает щёчки тот, придерживая вытянутую для рукопожатия руку. Сехун ещё раз внимательно осматривает его с ног до головы и немного нерешительно пожимает чужую ладошку, не без удовольствия отмечая, какая у его нового друга мягкая кожа и крепкая, но не сильная хватка. — Сехун, — чуть шепелявя, тихо отвечает он, пряча взгляд. Она — надежная, понимает Сехун, когда хватка от радости усиливается, а чуть позднее улыбается ему в ответ, позволяя настырному мальчонке увести себя из песочницы. Дома у маленького Лухана пахнет чаем. Тот что-то быстро тараторит маме на кухне по поводу нового друга и, не слушая ответа, убегает в свою комнату, обхватив заинтересованно оглядывающегося Сехуна за тонкое запястье. В комнате у Лухана, как вспоминает Сехун, уже пахнет по-другому. В ней пахнет чем-то домашним и тёплым, в ней пахнет располагающе. И Сехун расслабляется. Подходит ближе к полке с игрушками и внимательно изучает каждую. Недоуменно останавливается на отдельно стоящей ото всех кукле и, протянув руку, бережно распрямляет подол её платья. — Я не люблю эту куклу, — откуда-то сзади раздаётся немного раздраженный голос, — взрослые наивно полагают, что доставляют мне удовольствие, когда с дежурно умиленными интонациями восхищаются моей «женственной» красотою. Он в несколько шагов подходит к этой же полке и пристально смотрит то на куклу, то на замеревшего с вытянутой рукой Сехуна. — Просто её рост и внешние достоинства всё время сравнивают с моими, — вздыхает он, — и знаешь, от того, что все, восхищаясь этой хрупкостью, именуют её «изяществом», а меня — «статуэткой», мне не становится легче. Он замолкает на некоторое время, о чём-то раздумывая, а потом поворачивается к Сехуну и говорит уже тише и будто по секрету: — Представляешь, даже учительница в школе, словно стараясь подчеркнуть мою хрупкость, выстроила первого сентября всех по росту, начиная с самых высоких и кончая мною. Она так и определила моё место в общем строю: «замыкающий», — в его голосе проскальзывает лёгкая и такая детская обида. И Сехун сейчас понимает, что замашки на мужественность у подросткового Ханя пошли именно из-за этой дурацкой привычки родителей сравнивать мальчишку с девчачьей куклой, — «не огорчайся», — говорит, — «конец —делу венец». Лухан ещё раз осматривает куклу с ног до головы тяжелым взглядом, а потом, прикрыв глаза, поворачивается к Сехуну и улыбается. Снова искренне и без тени того недовольства. — Пойдём лучше с машинками играть, — вместо этого предлагает он, хватая с полки две самые крутые игрушки, — мне недавно купили новую гоночную трассу. И Сехун, допоздна сидя в доме у Лухана, понимает, что пусть венца на голове того нет, но венценосные замашки явно имеются, и командовать восьмилетний Хань любит очень. На следующее лето Сехун всю весну упрашивает родителей летом снова отправить его к бабушке. А в июне, только выбежав из автобуса, он закидывает вещи в старый дом и со всех ног мчится к калитке Лухана. Около веранды, как и в прошлом году, миссис Лу высаживает нарциссы и, завидев Сехуна, жмущегося к кованым прутьям, приглашающе машет рукой. Лухан во дворе лениво раскачивается на качелях, но услышав голос Сехуна, расплывается в солнечной улыбке и пододвигается, позволяя Сехуну, забравшись, пристроиться рядом. — Лухан… В голосе Сехуна столько предвкушения от их предстоящих летних разговоров, что Лухан быстро его прерывает, прикладывая палец к губам Сехуна. — Тш… — тот моментально навострят уши, — спугнёшь ещё. — Кого? — шепчет Сехун, оглядываясь по сторонам. Качели приятно скрипят, пока они раскачиваются туда-обратно, а летний лёгкий ветерок шевелит волосы у них на макушках, даря лёгкую прохладу. От волос Лухана по-прежнему пахнет тем самым чаем, а его улыбка всё такая же тёплая и ласковая, словно сотканная из счастья. - Особенную тишину, — спустя минуту всё же отвечает Лухан, жмуря глаза от удовольствия. «Особенную тишину?», — про себя повторяет Сехун и хмурится, ничего не понимая. — Почему же она «особенная»? — также тихо переспрашивает Сехун, смотря на ещё по-детски милое лицо летающего в грёзах друга. — Потому что мы будем слушать её вместе, — тот улыбается ещё сильнее, и его глаза загораются изнутри, теплом согревая все внутренности Сехуна. — Вот представь, будто мы летим в пространстве. В космосе, где не существует звуков. Там-то она и существует. Ну же, прислушайся. Лухан отпускает качели и закрывает Сехуну глаза, пока тот встревоженно шумно выдыхает и сильнее впивается пальчиками в металлические тросы. — Лухан, что ты делаешь? — испуганно зовёт Сехун, чувствуя, как теряет равновесие. — Обостряю твоё чувство слуха, — шепчет тот над самым ухом, — отпусти руки от троса, Се. — Но мы же тогда грохнемся. Хань, я же ничего не вижу, я не смогу отпустить. Это не поможет нам услышать «ту» тишину. Пару секунд Лухан терпеливо молчит, а потом говорит фразу. Ту единственную фразу, после которой они неосознанно переходят на новый уровень взаимоотношений. — Просто доверься мне. И Сехун доверяется. Он отпускает трос и понимает, что та тишина в космосе действительно существует, когда они с Луханом вместе падают с качели и видят перед глазами разлетающиеся звёзды. В десять у Лухана просыпается жажда к авантюризму. Он таскает Сехуна по самым страшным и опасным местам, чтобы вдоволь насытить свою непомерную фантазию, а потом с криками прижимается к ещё тощему плечу семилетнего Хуна и просит побыстрее увести его домой, потому что, оказывается, в старых домах полы скрипят слишком громко. Однажды их запирает в таком доме погода. И именно тогда Сехун впервые узнает, что грозы Лухан боится больше, чем приведений. При мелькнувшей на небе молнии, тот со страху затаскивает его на чердак и там, нерешительно выглядывая из затянутого паутиной окна, с тревогой смотрит на качающиеся внизу рослые дубы и вязы. А потом неожиданно резко при очередном раскате грома обхватывает ещё мелкого Сехуна за запястье и шепчет: — Хунни, как думаешь, если они сломаются, они же упадут в сторону поля, а не этого ветхого дома? — Конечно. Деревья всегда знают, куда лучше падать, — убеждает его Сехун, натягивая на трясущегося от холода Лухана свою длинную кофту. На чердаке неприятно завывает влетающий холодный ветер через выбитое старое окно, а Сехуну почему-то не очень нравится видеть напуганное до крайности лицо его любимого хёна. Поэтому он подходит сзади и, зажмурив от страха глаза, впервые обнимает Лухана крепко-крепко, зарываясь носом тому в макушку. От Лухана пахнет яблоней, мятным чаем и дождём. И Сехун долго не решается поднять взгляд, только дышит, очень медленно и глубоко. Под своими ещё совсем маленькими ладошками чувствуя вздымающиеся и опускающиеся мышцы Лухана. И это всё так по-детски, что и стесняться-то нечего, но Лухан ведь хён, и к тому же, они никогда до этого не обнимались, наверное, потому что Лухан считал это прерогативой девчонок. — Ты удобный, — спустя пару минут шепчет Лухан, расслабляясь в объятиях. Сехун жмурится сильнее и говорит тихо-тихо, почти прося: — Тогда давай постоим так ещё. И они стоят. Стоят так ещё долго. И вдвоём почти забывают о ненастной грозе. // — Сехун-хён, — тянет примостившийся на его коленях мальчишка, — а вы с Луханом спорили? Сехун открывает глаза, рассматривая чёрные кудри завивающихся мягких волос, и согласно кивает, показывая ему шрам на левом локте. — Конечно спорили, мы же мальчишки, — многозначительно хмыкает Сехун. — Но обычно не дрались, правда… один раз всё-таки довели ссору до драки. Это было в мои десять, мы поругались из-за девчонки. Первый раз. «И последний», — про себя добавляет Сехун. Потому что больше они никогда из-за девчонок не ругались. Позднее они ругались совсем не за девчонок. Перед глазами прямо яркая картинка: // В один из летних солнечных дней Лухан, натянув козырёк почти до носа, смотрит на дом напротив, удобно расположившись с Сехуном в тени ветвистого дуба. В его ногах лежит новый футбольный мяч, который они не могут погонять из-за невыносимой жары, а сам он одет во вчера выглаженную футболку любимой футбольной команды. — Эй, Се. Ты когда-нибудь бывал в гостях у Джан Джун? Сехун поднимает голову и, оторвавшись на минуту от карты, которую они с Луханом рисовали на прошлой неделе, щурит темные глаза. — Не-а. А ты зачем спрашиваешь? — Сехун подозрительно косится на теребящего низ футболки друга. — Да так. Просто, — говорит Лухан таким голосом, что Сехун не верит ему ни на йоту. Он приподнимается и, подползя к Лухан ближе, обхватывает его лицо ладонями, рассматривая близко-близко, так, что кончики их носов соприкасаются. — Что за дела, Хань. Колись! Лухан только фыркает и отворачивается, впервые в жизни заливаясь краской. — Я же сказал, — недовольно ворчит Хань, — просто. — Не может быть, — шепчет Сехун, неверяще мотая головой. В его детском сознании что-то щёлкает, когда он видит это ни с чем несравнимый румянец. — Да ты же влюбился! Фи, — Сехун искривляет губы в отвращении. — Влюбляться ведь противно. Зачем ты это сделал? Она же страшненькая! — Нет! — громко возражает Лухан, стыдливо поднимая глаза на нахмурившегося Сехуна, — она красивая, но тебе не понять. Ты ещё мелкий. Сехун надувается и, пихнув Лухана в плечо, возражает. — Я не мелкий! — Мелкий-мелкий! — вторит Лухан из-под съехавшей кепки, — и глупый! Ты глупый, Сехун, потому что ничего не понимаешь о влюбленности. — А вот и понимаю! — А вот и нет! У тебя не будет девчонки, Сехун, потому что ты неправильно любишь. Сехун стискивает зубы от обиды и, издав вопль, валит Лухана на траву. Они моментально мажутся в травяном соке и земле, портят волосы песком и оставляют красочные синяки на нежной коже. Вопят, тыкая кулаками под рёбра, и тузят друг друга, не отдавая отчета себе в том, зачем дерутся. — Батюшки! — с порога кричит мама Лухана, — Ханни, Хун, вы что устроили такое! А ну-ка прекратили махаться кулаками. — Он первый начал! — обиженно кричит запыхавшийся Лухан, утирая кулаком кровь из разбитой губы, — ты дурацкий друг! — А ты просто дурацкий! Сехун отворачивается, скрестив руки на груди, и шипит, чувствуя на языке горячую солоноватую кровь. — Оба наказаны. Се, пошли, я обработаю тебе рану на локте. Лу — марш в свою комнату! — Ну, мама! — отчаянно бросает Лухан. — Наказан! Сехун поворачивается и с должным наслаждением показывает ему язык. Лухан встаёт и, метнув в Сехуна обиженный взгляд, передёргивает плечом от негодования, топает ногой, но всё же послушно плетётся в дом, ни разу больше не оглянувшись на Сехуна. — Лу сказал, что у меня никогда не будет девушки, — мямлит Сехун, пока сидит на пропахшей запахом вкусного чая кухне, внюхиваясь в принесенный ветром запах цветущих нарциссов и яблок. — Он пошутил, — добродушно улыбается миссис Лу, зажав в зубах бинт, — ты красивый, у тебя обязательно будет девушка. — А вдруг Хань накаркал! Ну и подумаешь, что красивый. Неужели только девушкам красивые нравятся? — испуганно прижимает ладошки ко рту Сехун, едва сдерживая слёзы в уголках глаз. Руку нестерпимо жжёт от какой-то чудодейственной мази, но одинокая старость среди кошек гораздо сильнее убивает его детские мечты о счастье. — Не мели ерунды, Се, — недовольно ворчит женщина, перетягивая бинт, — ну вот и всё, теперь можешь бежать. Сехун встаёт с табуретки и медленно бредёт на выход, замирая в самых дверях. Разворачивается и робко спрашивает, перехватившись за косяк: — А у Лу скоро наказание закончится? — он прикусывает губу от волнения. — Через три дня. — Так долго! — Он уже взрослый, должен был предотвратить драку, а он позволил ей случиться. — Я тоже взрослый! — Конечно, — бросает миссис Лу, вытирая руки полотенцем, — конечно взрослый. Она улыбается, стоя в дверном проёме, и Сехун ей тоже не верит ни на йоту. // — Как здорово, — восклицает младшенький, хлопая в ладошки от переизбытка эмоций, — а мне вот Лу эту историю не рассказывал. — Потому что гордый. Наверное, до сих пор не смирился с поражением. — Ты его разве победил? — недоверчиво прищуривается тот. — А ты разве сомневаешься? — передразнивает его Сехун, закидывая в рот вкусную черешню. Та оказывается сладкой до невозможности и вкусной настолько, что Сехун прикрывает глаза, слизывая с губ брызнувший сок, а потом тянется за второй, в блаженстве прикусывая губу. — Лу рассказывал, что ты тащишься от черешни, — говорит младший, не сводя с Сехуна зачарованных глаз, — а я не верил. Не думал, что люди могут так её любить. Сехун улыбается, закидывая себе в рот ещё парочку. — Это потому что она напоминает мне о наших совместных летних днях. // Они с Луханом, сидя на увитой плющом веранде, кушают черешню, полностью измазюкав руки в ягодном соке. — Эй, — тот толкает Сехуна плечом, — а давай проберёмся в заброшенный сад миссис Ван? — предлагает Лухан, в глазах которого, как по щелчку, зажигается азарт. — Давай, — пожимает плечами Сехун, расплываясь в такой же заговорческой улыбке. Он вскакивает, когда Лухан срывается с места, босыми пятками топая по пыльной земле, и, наплевав на обувь, тоже бежит за Луханом босиком. Догоняет где-то уже в поле и валит на мягкую высокую траву. А Лухан смеётся, так красиво и звонко, пальцами нагло забирается в чужие волосы и оттягивает отросшие за лето пряди, весело смотря на запыхавшегося Сехуна. — Ты, зараза, тяжёлый. Совсем не весишь на одиннадцать. — Зато ты по-прежнему весишь, а тебе уже четырнадцать! — Злая шутка, — наигранно обижается Лухан, спихивая с себя Сехуна. И намеривается встать, но его наглым образом валят обратно. — Ты милый, — Лухан брезгливо морщится, пока Сехун гладит его по скулам, — тебе идёт быть младше своего возраста. Не обижайся. Лухан закатывает глаза и пропускает колосящуюся траву сквозь пальцы, позволяя той приятными ощущениями шёлка оседать на коже. А потом вздыхает, как-то расслабленно, но глубоко: — Ты снова подлизываешься, Се, — не упрёк, просто мнение. — Нет, это я тебя люблю, — шепчет Сехун, заставляя Лухана смущенно засмеяться. А потом пальцами щекотит Лухана, отчего тот сковывается судорогой и, ёрзая по земле, жалобно умоляет прекратить, жмуря мокрые от смеха глаза. — Без нас сейчас всё съедя-А-т, Се-Е-е, — тянет Лухан, ногтями скребя землю и утыкаясь невидящим взором в бескрайнее голубое небо над головой Сехуна, — ну отпуст-И-и. Он всеми силами старается спихнуть с себя приятную тяжесть, но Сехун, как назло, усмехается и просто заваливается всем весом, впечатывая до сих пор хрупкого Лухана в землю. Они дурачатся в поле ещё долго и пробираются в сад только к обеду. А потом до самого вечера бегают среди заброшенных, разросшихся деревьев, срывая с веток налившиеся под солнцем плоды, и к сумеркам, вдоволь наевшись яблок, возвращаются домой. С минуту они шагают в молчании, глядя себе под ноги. Оба уставшие, но довольное. Пока перед ними не показывается высокий ветхий забор, обросший тёмно-зелёным плющом. — Кто перепрыгнет последний, тот девчонка, — говорит Сехун, оценивая высоту. Лухан улыбается, пожимая плечами и… … потом всю оставшуюся дорогу, хохоча, называет надувшегося Сехуна Сехуниттой. // — Забавно, мне эту историю Лу-гэ тоже не рассказывал. — А что он тебе рассказывал? Мальчишка хмурится, приложив пальцы к вискам, и, прикусив губу, жмурит глаза, пытаясь вспомнить. — Про кофе. — Кофе? — Да. Про тот момент, когда Лухан начал варить кофе. Сехун вспоминает. Да, это было, когда Лухану исполнилось шестнадцать. // У бабушки Сехуна, по правде говоря, кофе никогда не водилось, да и родители Сехуна пили его нечасто. А вот Лухан, вступив на путь бесконечных экзаменов и зачётов, даже летом больше не мог отказать себе в кофе. — Сехун? — ломающийся подростковый голос Лухана заставляет только проснувшегося Сехуна быстро сбежать из комнаты лучшего друга на кухню, — ты снова предлагаешь мне одному готовить завтрак на двоих? — Лухан стоит у плиты, весь такой домашний и уютный, в растянутой дачной футболке. Его первый раз перекрашенные волосы по цвету напоминают колосящуюся августовскую пшеницу, но пахнет от них тем самым неизменным чаем. Он, шурша, распечатывает хрустящий пакет и высыпает твёрдые зёрна в ручную кофемолку. А Сехун облокачивается о стену и улыбается, подходит сзади под одобрительный взгляд Лухана неспешно и аккуратно берёт кофемолку со спины. Ему на самом деле хочется покрутить тугую пластмассовую ручку, очень тонкую и поэтому неудобную, но ещё больше хочется, чтобы Лухан развернулся в его дружеских объятиях и дал на пробу одно зёрнышко. — Ханни, а можно… — начинает Сехун, облизав губы. — А нельзя. Ты не завтракал, — Лухан несильно пихает его локтем под ребра, заставляя ослабить хватку. — Ты меня в своих недообъятиях задушишь. — Ну прошу. Одно единственное, — уламывает Сехун, мило хлопая глазками, и чувствует, как жарко становится под опущенными на талию друга ладонями. — Тебе всего тринадцать. Кофе вредно для молодого организма. — Один раз. Никто не узнает. Лухан закатывает глаза и, выудив из привезенного пакетика зёрнышко, требует: — Открой рот. Сехун послушно исполняет просьбу и тут же радостно улыбается, чувствуя на языке вкус разгрызенного кофейного зерна. Он напоминает шоколад и в тоже время кажется другим, даже лучше, чем шоколад. — Нравится? — спрашивает Лухан, растягивая губы в улыбке. — Ещё бы. Сехуну нравится, но он до конца сам не может понять: только вкус ли влияет на это или тот факт, что всё это делает Лухан. Но от чего бы это ни зависело, больше Сехуну всё равно нравится именно кофейный запах. Ведь когда он остаётся у Лухана с ночёвкой, то просыпается именно от него, и он до сих пор помнит то радостное ощущение на границе меж сном и явью, когда трудно открыть глаза и понять, отчего это так хорошо на душе… И лишь потом, разлепляя веки, осознать, что это теплая рука Лухана нежно перебирает волосы на макушке, пока от него уже пахнет свежезаваренным кофе. И он сидит на краю кровати, и улыбается своей неизменной тёплой улыбкой, которая только для Сехуна и ни для кого больше. И он говорит ему — сонному, но уже счастливому — что-то неизменно милое или забавное, а Сехун улыбается в ответ, зная, что впереди у них целый долгий безмятежный летний день, счастливый и беззаботный. А ещё он знает, что от волос Лухана всё равно пахнет чаем, как много бы литров кофе он в себя не заливал. И это ещё одна простая истина, от которой Сехуну хорошо. // Сехун улыбается, вспоминая всё это, а его глаза сладко жмурятся. — Вот так у нас и сложилось, — говорит Сехун, перебирая чужие кудри тёмных волос. Мальчишка смотрит внимательно и спрашивает только спустя пару минут, растерянно почёсывая макушку: — Тогда почему Лухан не приезжает сейчас, вы же были самыми-самыми лучшими друзьями? Сехун вздыхает и, заведя за ухо прядь чужих непослушных волос, отворачивает голову к распахнутому окну. От дома напротив, как и каждое лето, пахнет нарциссами и яблоками, и, если чуть-чуть приподняться на кровати, Сехун знает, что обязательно увидит те подвесные качели и увитую плющом большую веранду, пропустит сквозь пальцы шёлковую траву их газона и неизменно найдет на кухне в верхнем ящике ту чудодейственную мазь. Но если он напряжёт слух даже настолько, чтобы суметь услышать «ту» тишину, он не сможет услышать звонкий и весёлый смех Лухана, не сможет расправить подол ненавистной ему куклы и вряд ли уловит тот особенный для его сердца запах чая. — Потому что у Лухана университет, — выдыхает Сехун, грустно улыбаясь уголками губ. — Ему ведь уже двадцать, ты можешь в это поверить? Он занят в городе. А меня по привычке родители ссылают к бабушке. Куда угодно, лишь бы не связывался от нечего делать с плохими компашками в городе. Семнадцать лет — возраст нестабильный. — Лухан бы не дал тебя испортить! Сехун заливается смехом, откидывая с глаз мешающие волосы. — Конечно не дал бы. Но его здесь нет третье лето подряд, — просто пожимает плечами Сехун, чувствуя, как чужая горячая от солнца кожа приятно нагрела его ноги. — И ты не злишься на него? — с распахнутыми глазами спрашивает сорванец. — Уже нет. Мы давно помирились. Каждое Рождество в городе справляем вместе, часто гуляем до самой ночи по набережным и ходим в кафе. Я до сих пор иногда остаюсь у него дома с ночёвкой, когда ваша мама отвозит тебя куда-нибудь к дедушке или приглашаю к себе, когда родители уезжают в командировку. Но тогда… тогда мы повздорили. В день его отъезда он сообщил о том, что на следующее лето сюда больше не приедет. А я был к этому не готов. // Сехун бежит через огромное поле, позволяя запаху травы, словно ветер, гнаться за ним, преследовать, нападать и окутывать. В кармане звенят ключи от бабушкиного дома, а лёгкие уже горят от быстрого бега, но ему плевать. Солнце нещадно припекает макушку, но ему хочется только смеяться, потому что вокруг такой чудесный августовский день, когда на улице жарко, но прохладный ветер приятно ласкает кожу и дарит ни с чем несравнимое ощущение свободы. Лухан сзади уже несколько минут негромко что-то говорит. И Сехун внезапно останавливается как вкопанный, и, обернувшись, смотрит на него ошарашенно: — Погоди-ка, что ты сказал? — Ты же слышал, Се. — Ты и вправду… ты серьезно уезжаешь? — Мне жаль, — глаза Лухана грустнеют. Он неловко засовывает руки в карманы бридж и, отвернув голову в сторону чернеющего на окраине поля леса, добавляет едва слышно, — мне нужно. Сехун подбегает к нему и, выхватив из кармана билет на автобус, пораженно ахает: — Сегодня! — Лухан рядом ковыряет носками кроссовок землю под ногами. — Но ведь мы сегодня собирались смотреть кубок мира по футболу до самого утра. Почему же ты не сказал, что так спешно? Каждое лето до самого сентября был тут, а теперь сорвёшься и уедешь в самом начале августа? Что я буду делать здесь без тебя весь остаток лета?! Ветер тревожит их волосы. И огромное облако, ползущее по небу, внезапно перекрывает солнце, заставляя всё вокруг потемнеть. — Понимаешь, — начинает Лухан, — мне ведь экзамены в этом году сдавать на поступление в университет. И надо ещё в Китай съездить до школы, чтобы нужные бумаги оформить и… в общем, бумажные дела решить, да и мама не может всё лето с младшеньким одна дома сидеть. Я ей нужен. — На этой неделе же приезжает дедушка, он обещал свозить нас на рыбалку. Неужели ты не можешь немного отсрочить поездку? Лухан громко вздыхает и отрицательно качает головой. А у Сехуна внезапно подкашиваются ноги, и он почти безвольно садится на высокую траву. Холодный ветер теперь со всей мощью бьёт в спину, заставляя обхватить свой торс руками. А Лухан возвышается над ним, смотрит с сожалением и поджимает губы в тонкую полоску, а потом присаживается на корточки и аккуратно вплетает пальцы в волосы Сехуна. Под горой раскидывается их деревня, и Сехуну хочется, чтобы она внезапно обросла большим забором, замкнула бы уже взрослого Лухана кольцом и не дала бы вырваться в дурацкий город. — Но мы же лучшие друзья, — беспомощно говорит Сехун, вскидывая глаза. — Да, конечно… конечно мы… конечно друзья… Лухан отворачивается и медленно убирает руку. — Ты же приедешь на следующий год, да? Лухан опускает голову ещё ниже и Сехун впервые не чувствует успокающего запаха чая от чужих волос. — Боюсь, что нет, Сехун. У меня слишком поздно начнутся каникулы, и родители вообще собираются следующим летом сослать меня в Китай к родным. Что-то внутри Сехуна бьётся вдребезги и на глаза почему-то наворачиваются слёзы от досады. — Но… мы же каждое лето проводим вместе. Чёрт, Лухан, так нельзя! Ты не можешь уехать, не можешь бросить меня одного с целым летом! Мы же всегда всё делаем вместе с самого детства! — Детство для меня закончилось, Сехун. Я почти совершеннолетний. И эта фраза бьёт Сехуна под дых. С-о-в-е-р-ш-е-н-н-о-л-е-т-н-и-й. Лухану скоро восемнадцать. Когда же они успели так повзрослеть? Ведь в мозгу до сих пор только тот восьмилетний маленький мальчишка, отряхивающий руки от приставучего песка, а перед глазами Лухан, настоящий Лухан. Взрослый Лухан. И от этого почему-то становится плохо. — Я не могу вернуть время вспять. Мне правда очень жаль, но я не в состоянии что-нибудь изменить. Он замолкает и через пару минут молча встаёт, а Сехун поспешно хватает его за кисть руки и просит, запинаясь: — Давай поговорим про что-нибудь. — Про что? — Ну как всегда: про всякую бессмыслицу. Ведь раз ты уезжаешь, нам надо поговорить обо всём том, о чём мы не успели. — Это невозможно, — уголками губ грустно улыбается Лухан. — Мы не можем поговорить обо всём. Лучше уж больше ни о чём не говорить. Иначе мы можем сказать друг другу от отчаяния слишком много того, чего не следует. — Лухан как-то странно заламывает пальцы, отбрасывая с глаз длинную розовую чёлку. — Пойми, Сехун, я очень хочу сохранить сейчас нашу дружбу, не проси меня остаться. Я не могу. Лухан аккуратно высвобождает руку и, засунув билет в карман, делает первый шаг к деревне. — Когда-то ты заставил меня поверить в «ту особенную» тишину, — едва слышно шепчет Сехун, — ты просил тебе доверять. Я не уверен, что смогу после этого. Ведь мы могли бы нормально попрощаться. Так, как надо, чтобы уезжать можно было бы тебе с чистой совестью. Лухан резко останавливается и, повернувшись к Сехуну, крепко-крепко жмурит глаза, а потом возвращается обратно и садится близко-близко, совсем как раньше, приваливаясь своим плечом к чужому. Закрывает глаза и упирается носом за ухо, розовыми волосами щекотя Сехуну скулы. — Могли бы. Конечно мы могли бы попрощаться так, как я хочу, если бы не твои четырнадцать. Они сидят в тишине ещё пару минут, а потом Сехун вдруг говорит: — Лухан, постой. Пообещай мне только одну вещь. Пообещай мне, что ты будешь помнить каждое наше лето, что ты будешь помнить дорогу в эту деревню и вкус спелых яблок в заброшенном саду мисс Ван. Пообещай мне, Лухан, что будешь помнить моё лицо и вообще всё. Обещаешь? — Я ведь не навсегда с тобой прощаюсь … Но Сехун не слушает, только внезапно поднимает Лухана за подбородок и всматривается в глаза. Близко-близко, так, что носы трутся друг о друга и дыхание едва разделяет обветренные губы: — Просто пообещай. — Обещаю, — шепчет Лухан на выдохе, опуская взгляд. А потом высвобождается как-то почти нервно и судорожно облизывает губы. — Хорошо, — выдыхает Сехун медленно. Ветер перед их лицами колышет высокую золотистую траву, а тень от высокого дерева тянется вниз, кажется, до самого конца бескрайнего поля. — Давай поиграем в догонялки? — Се, ну нам же не по десять лет. У меня скоро автобус. — Прошу. Один разок. Напоследок. Лухан пожимает плечами, всё ещё не в силах поднять взгляд, а Сехун, вскочив, через силу натягивает на лицо улыбку, чувствуя, как сердце так и остаётся где-то ухо биться внизу, каждый раз разбиваясь при виде такого Лухана. — Я вожу, — бросает Сехун и, отвернувшись, считает до десяти. Лухан первые несколько счётов стоит на месте, от неловкости переступая с ноги на ногу, а потом закрывает глаза и, позволив себе впасть в детство, удирает куда-то так быстро, что Сехун обрывает счёт. Он догоняет Лухана спустя какое-то время и от нехватки сил валится с ним на траву. Лухан улыбается, но как-то разбито и тревожно. Так, будто с трудом сдерживает подступающие к горлу слёзы. — Давай ещё разок, — просит Сехун, но Лухан отрицательно мотает головой, до боли жмуря глаза и улыбаясь, а потом, перевернувшись, встаёт, фиксируя лежащего Сехуна коленкой. И как только Сехун понимает свою обездвиженность в чужих руках, он моментально начинает вырываться из мёртвого захвата. Но только бестолку. — Время, Сехун. Мне нельзя опаздывать. — Лу, пусти! — Прости, приходится применять меры, иначе ты меня не отпустишь, — он теплой рукой плавно скользит по чужой измазанной в земле скуле, наклоняется и шепчет тихо-тихо в самое ухо: — Я буду скучать, Хунни. Я буду скучать уже с этой секунды по каждой минутке лета, что я упустил без тебя. Но сегодня мне пора. Пока. Что-то шуршит, и Сехун, не оборачиваясь, чувствует, как пропадает хватка на его руках, а позади уже никого нет. Где-то вдалеке слышен шум колёс приближающегося автобуса, а у Сехуна в ушах оглушительно стучит его собственное сердце под стать быстрому бегу. Он хочет догнать Лухана, схватить и не дать никуда уехать. Хочет закричать так, чтобы горло начало саднить. Хочет обнять, приковать и дать, наконец, сердцу успокоиться. Потому что оно стучит в груди оглушительно больно. Впервые. И это пугает Сехуна. Он вскакивает с травы и мчится к деревне так быстро, что ветер свистит в ушах, но от нехватки сил запинается о собственные ноги, заваливается на траву и катится ещё пару метров, сдирая ладошки и оставляя на коленках ссадины. Через секунду с трудом приподнимается на локтях и, вглядываясь в силуэты деревни, старается отличить фигуру Лухана. Глаза нестерпимо жжёт от невыплаканных слёз, а сердце отчего-то впервые так нестерпимо больно рвётся на части. Детское чувство разрыдаться от несправедливости, уткнувшись носом в траву, настигает его с головой, но вместо этого он вдруг вскакивает и, задрав поцарапанный кулак к верху, кричит, голосом разрывая сгущающиеся сумерки: — Лухан! Слышишь, Лухан? Ты мне враг! Враг, понял? Я тебя ненавижу, между нами всё кончено, ясно?! Не приезжай больше. Убирайся! Не хочу тебя никогда видеть! Мы больше не друзья! Слышишь? Не друзья! Сехун внезапно замолкает, заслышав шум ветра. И понимает, что стоит в этом поле один. Совсем один. Впервые. Впервые вот так без Лухана. Впервые с разбитым на части сердцем, которое продолжает биться, но уже не так. И впервые ему становится по-настоящему тоскливо и холодно. Разодранную кожу ужасно жжёт, но он не собирается бежать домой и всё стоит, всматриваясь вдаль. Он уже не видит ни автобуса, ни даже самого близко стоящего дома. Не видит свою бабушку, которая наверняка вышла на крыльцо и зовёт его, не видит и распустившиеся нарциссы, украшающие участок миссис Лу, не видит ничего. И только чувствует, как по щекам текут неостановимым потоком слёзы. Он закрывает глаза и до самой ночи повторяет себе под нос: — Пожалуйста, вернись, Лухан. Я не знаю что со мной, но без тебя так плохо. // — Сехун. Эй, Сехун, ты как? Сехун открывает глаза и натыкается на два кофейных встревоженных омута. — Ты долго молчишь, — поясняет сорванец. — Что-то плохое вспомнил? Ты выглядишь подавленным. — Нет-нет. Всё хорошо, малыш. Всё хорошо, — Сехун улыбается через силу, стараясь отогнать дурацкое воспоминание, зачем-то внезапно всплывшее перед глазами. — Может, хочешь ещё что-нибудь послушать? Тот замолкает на пару мгновений, в задумчивости прикрыв блестящие неутомимые глаза. — Я хотел спросить тебя о кое-чём взрослом, — чуть приглушенным голосом говорит он спустя пару минут. — Это о чём же? — с усмешкой спрашивает Сехун. — О счастье. О настоящем неподдельном счастье. — Счастье? — искренне удивляется Се, почёсывая макушку. — Да. Но только сначала скажи: ты счастлив, Сехун? — тот как-то слишком резко поднимает голову и смотрит на Сехуна пристально, до ужаса серьезно. — Конечно, — не колеблясь отвечает Сехун. Да, он думает, что он счастлив. У него прекрасная дружная и заботливая семья, шикарный аттестат, с помощью которого он смог поступить туда, куда хотел, море верных друзей и огромное количество неповторимых воспоминаний о лучших моментах его жизни: лете. — Но почему тогда всё не так, — озадаченно разводит руками мальчишка, хмурясь. — Ты говоришь, что счастлив сейчас, но у тебя совершенно другой взгляд, когда ты рассказываешь о детстве. И до Сехуна внезапно доходит то, о чём его спрашивает не по годам умный мальчик. — Просто, понимаешь, есть счастье, то самое настоящее счастье, которое можно испытать только тогда, когда лет тебе совсем мало, — аккуратно поясняет Сехун, передвинув того к себе лицом. — И впитать его можно только тогда. И научиться всему можно только тогда, когда этого ещё и сам не до конца понимаешь. — То есть, когда я вырасту, я уже не смогу быть по-настоящему счастливым? Где-то в коридоре хлопает дверь, и запах оладушек усиливается. Бабушка на кухне начинает суетиться, и внезапно Сехуну непонятно отчего становится хорошо-хорошо на душе. — Нет конечно, такое счастье можно сохранить, — Сехун неожиданно замолкает, невольно прикладывая руку к груди, и, ведя носом по воздуху, чувствует, что что-то поменялось. — Кто-то делает это в образах, кто-то в запахах, в ассоциациях, воспоминаниях, в… Сехун резко вскидывает голову, когда дверь неожиданно глухо скрипит, и внезапно сбивается с фразы. По душе медленно-медленно растекается горячий шоколад. — … в людях, — подсказывает фигура, облаченная в форму с университетским логотипом. Сердце у Сехуна сладко сжимается, когда он слышит этот до боли знакомый голос. Лухан стоит, привалившись о косяк, и летний ветер с веранды ласково треплет его мелированные блондинистые волосы. А на губах та же заботливо ласковая улыбка, и в глазах — прежний нежный трепет, от которого сбивается дыхание. — Лу-гэ! — мелкий сорванец вскакивает с голых коленок Сехуна и, пробежавшись босыми ногами по мягкому ворсу ковра, в мёртвой хватке обнимает того за ноги, — ты приехал! — говорит он, утыкаясь в чужие коленки носом. — Ты приехал, — шёпотом повторяет Сехун, видя, как в любимой улыбке растягиваются губы его хёна. Тот ласково перебирает волосы у брата на макушке и, присев на корточки, заговорчески шепчет, не сводя хитрого взгляда с Сехуна: — Знаешь, а бабушка нажарила обалденных оладий, так что советую тебе: дуй на кухню скорее, а то Сехун бегает очень быстро и всегда ест много. Поверь моему опыту. Лухан украдкой подмигивает своему брату, невесомо целуя того в лоб, и, легонько шлёпнув сорванца по мягкому месту, замирает, выглядывая из-за чужой спины. А Сехун по-прежнему сидит на кровати, не в силах отвести взгляда, и любуется двумя братьями, что так похожи друг на друга. Младший кидает в Сехуна подозрительный взгляд, а потом, крадучись обойдя Лухана, быстро уносится на кухню с криками: — Лу, задержи его! Лухан беззлобно усмехается и встает, медленно направляясь к кровати. Делает шаги маленькие, но крадущиеся и заставляет сердце Сехуна предательски громко забиться о рёбра. Когда он подходит близко настолько, что колени упираются в мягкий матрас, то без зазрения совести валит Сехуна обратно на смятые подушки и, запуская руки под футболку, холодными пальцами плавно проводит по впалому животу. — Мне приказано тебя задержать, — сладко шепчет он, прикусывая мочку чужого уха и, рассмеявшись, целует обалдевшего Сехуна в нос, — а ты даже не сопротивляешься, — наигранно обиженно надувает щёчки Лухан, усаживаясь на чужие ноги. От его волос ощутимо пахнет знакомым чаем, и эти глаза с мёдом вместо радужки заставляют Сехуна поджать от переполняющих его счастливых чувств губы. — Тебе невозможно сопротивляться, — тихо шепчет он, присаживаясь и крепко-крепко стискивая того в объятиях. Лухан по-прежнему всё такой же хрупкий и нежный, по-прежнему под метр семьдесят три и ни на сантиметр выше, по-прежнему знакомый и тёплый, насквозь согретый солнцем. А его объятия всё такие же желанные и распахнутые, и даже кожа на ладошках мягкая, гладкая. — Ты снова ел черешню без меня, — игнорируя чужой шёпот, возмущается Лухан, глядя на косточки. Он переводит неспешный взгляд на Сехуна и, склонив голову к плечу, большим пальцем стирает у того брызги в уголке губы. А Сехун подаётся вперёд и ласково целует теплые губы Лухана, оставляя на них терпкий ягодный сок. Целует медленно, но напористо, не углубляет, потому что на страсть у них всегда найдётся время и только чувствует, как едва заметно сбивается чужое дыхание, и трепещут ресницы на прикрытых веках. Лухан отвечает ему неспешно. Смакует момент долгожданной близости и совсем не хочет отрываться от чужих губ, когда Сехун его плавно отстраняет, нежно надавливая на плечо. Он дышит глубоко и прерывисто, несмотря на то, что они не один раз уже вытворяли что-то гораздо более откровенное, чем этот почти по-детски невинный поцелуй, и чувствует, как сердце от счастья бьётся оглушительно громко. — У тебя же сессия, — шепчет Сехун, когда, наконец, поднимает голову. Он притягивает домашнего Лухана ещё ближе, проводя кончиками пальцев дорожки по скулам, губам, щекам. Всё не веря, что Лухан и правда здесь. — Ради тебя я сдал её досрочно. Лухан растягивает губы в ослепительно яркой улыбке, и, садясь, смотрит на Сехуна из-под руки как на маленького, несмотря на то, что теперь Сехун выше его на полголовы. И почти мурчит, когда Сехун начинает руками плавно перебирать чуть жестковатые после высветления пряди. — Я так скучал. Так скучал по тебе. — Я тоже, Сехун. Я тоже. Знаешь, в городе ведь совсем не так, как здесь, — он, наконец, оглядывается по сторонам, чуть привставая, чтобы заглянуть в распахнутое настежь окно, — я так давно здесь не был, а чувство такое, будто ничего не менялось, и вовсе не было этих моих пропусков нашего лета. — Мы должны всё наверстать, Лухан. Мы просто обязаны. Это наше лето. Всегда им было. Оно только для нас, и ты это знаешь не хуже меня. — Да. Знаю. Сехун не сдерживается и снова целует Лухана. Только глубже, сильнее, собственнически. Жмурит глаза от удовольствия и наслаждается ощущением чужой блуждающей руки под футболкой. Тот отстраняется через несколько минут, когда душного воздуха уже не хватает. И улыбается. Так знакомо. Так тепло. — Ну что, спихиваем младшенького на бабушку и на рыбалку? — заговорчески подмигивает Лухан, вставая с кровати и медленно стягивая с неё Сехуна. — А удочки? — Поверь, они тебе не понадобятся, — шепчет Лухан, стягивая с себя университетскую рубашки и с головой ныряя в широкий ворот только выстиранной футболки Сехуна, — что застрял? — через плечо спрашивает Лухан, наспех влезая в чужие зауженные на талии шорты, — ты почему так похудел? Они мне тесные! — Есть меньше надо просто, — усмехается Сехун, тут же получая лёгкий и совсем безболезненный подзатыльник. — Я твой хён, — наигранно строго возмущается Лухан. — Ты мой парень, — говорит Сехун, заключая того в объятиях, и от переполняемой теплоты заботливо целует Лухана в шею. Тот поддевает его локтем и, пряча довольный взгляд под длинными ресницами, шепчет, видя на себе и Сехуне заинтересованный прищур двух глубоких глаз, подсматривающих в щель от двери: — Испортишь мне младшенького — убью. Мои родители не переживут двойного фиаско с внуками. Мама серьезно закопает тебя, Се. Она до сих пор не до конца простила тебе мою оголубевшую ориентацию. — Это, между прочим, ты накаркал. Кто мне в десять сказал, что у меня не будет девчонки, а? — Ты серьезно до сих пор помнишь ту глупую драку из-за Джан Джун? — смеётся Лухан, на крыльце завязывая шнурки. — А ты до сих пор помнишь её имя? — Не ревнуй, — тот поднимается с корточек и, подойдя вплотную, ладошками стряхивает с воротника Сехуна невидимые пылинки. — Она учится со мной на одном потоке в универе. — О нет. — Успокойся, я люблю только свою Сехунниту, — мурлычет Лухан на ухо, махая своей матери рукой через калитку. Та только закатывает глаза и, кажется, ворчит себе под нос что-то типа: « хорошо скуковались, голубки », пока поливает белоснежные нарциссы. — Дурацкое прозвище, — хмурит брови Сехун, едва поспевая за Луханом. Тот смеётся и, резко затормозив, поднимая столб пыли, чмокает его в щёку. — Я говорил, что ты прелесть, Сехун? — О да, это пятьсот семьдесят шестой раз. — Ты прелесть. Я так люблю тебя. — Я ведь скоро устану считать, — Сехун ловит его за запястье, когда тот разворачивается в сторону блестящей среди деревьев реки, и, подтянув ближе, шепчет, обжигая скулу жарким дыханием лета. — Я тоже тебя люблю.