Воротнички Arrow

– То есть, первым делом по приезде ты побывал в мусорном бачке. – Илай! – Ладно, я несправедлив. Сначала в туалете на вокзале, потом на почте, а потом уже в мусорном бачке. – Ты задница, – Джеймс постарался как можно более укоризненно посмотреть на Илая. – Единственная задница, которая согласилась тебе помочь и даже комнату дала. У тебя что, глаз косит? – Илай даже заботливо склонился к Джеймсу. Разыгрывал беспокойство, и очень даже успешно. – Да. Все уговариваю его глянуть на твое лицо, а он пугается и убегает в другую сторону. О, так в той стороне стакан с бренди, ничего удивительного, – вздохнул Джеймс и отвернулся. Теперь он уставился на стакан, поднес его поближе к лицу и действительно скосил глаза к переносице. – И тут я подумал, – Илай опустился в кресло напротив, – ты бы сменил рубашку. А то сначала в туалет, на почту, в бачок, потом на софу в моей гостиной. А если тебе потом приспичит залезть ко мне в постель?.. Джеймс застонал, стукнул себя по лбу стаканом и закрыл глаза. Стекло приятно холодило разгоряченный лоб. В дороге Макэвоя продуло, и теперь у него поднималась температура. Будучи крепким шотландцем, настоящим горцем, он считал виски лекарством от всех болезней. Сейчас алкоголь не помогал, и во всем Джеймс винил дрянной американский бренди, который Илай подсунул ему вместо скотча. Но пил все равно. В одном Илай был прав: рубашку сменить стоило. Джеймс нехотя встал на ноги. Тяжелый стакан встал на стол – прямо на фотографию, которая там валялась. Джеймс застыл, глядя на чужое незнакомое лицо через толстое дно и бренди. Слои искажали черты, но Джеймс и так уже все запомнил: фотографию он рассматривал в общей сложности несколько часов, не меньше. За ней он и лазил в мусорный бачок. Да ладно, не бачок даже – это была небольшая корзинка у фотокабины. Неловко вышло: Джеймсу нужно было сделать фотографию для документов, но перед его снимками машина почему-то выдала еще и чужие. Макэвой едва посмотрел на них – техника иногда ошибается, бывает, – и бросил в корзину. Через секунду он уже полез в нее голыми руками, чтобы достать чужую фотографию. На Джеймса смотрели внимательные светлые глаза, высокий лоб был открыт, но на него падала тень от кепки – вроде тех, что носили ирландские «острые козырьки». Тонкие губы сжаты, но уголки будто чуть подняты вверх – по крайней мере, Джеймсу так казалось. В лице не было ничего особенного, по отдельности все его части были по крайней мере скучными. Но вместе – вместе почему-то заставили Макэвоя по локоть сунуть руку в мусор. Мужчина на снимке был одновременно похож на безродного фермера, который стрижет овец и напивается до беспамятства одновременно, и на аристократа, чей личный парикмахер каждое утро бреет и укладывает своего господина. – Думаешь, мне с ним что-нибудь светило бы? – подал голос Илай, и Джеймс отмер. Илай тоже задумчиво смотрел на стол, он даже склонился и сдвинул с фотографии стакан. – Нет, – отрезал Джеймс и направился в сторону ванной, на ходу раздеваясь. Илай рассмеялся и закурил. – Ты ревнуешь ко мне фотографию? Узнаю Макэвоя. Ты можешь поделиться чем угодно, но не мечтой. – А ты только мечтами и делишься, – Джеймс хмыкнул из ванной. – С тобой – еще и комнатой, оцени щедрость. – Напомни, сколько ты с меня за это берешь? – Полцены. Вот я и говорю: оцени щедрость! Полцены за комнату, и все мечты – твои. – Старый еврей. – Вообще-то я младше тебя, Макэвой. – Что не мешает тебе быть старым евреем вот уже лет двадцать – с тех пор, как ты заработал первый цент, – Джеймс даже высунулся из ванной, широко усмехаясь, и выразительно посмотрел на Илая. – Тогда ты промахнулся, – протянул тот и допил бренди. Сначала свой, потом Джеймса. – Двадцать семь лет. Потому что на своем трехлетии я не позволял тете Марии тискать себя за щеки, пока она не положила мне в карман два цента и конфету. Смех Джеймса отдавался в ванной характерным эхом, а потом перебился шумом воды. * * * – Что ты делаешь? – Джеймс заглянул Илаю через плечо. На бумаге перед тем появлялись уже знакомые им обоим черты лица. Резко очерченные скулы, квадратная челюсть, ровный нос с до смешного треугольным кончиком. – Набросок, – пожал плечами Илай. – Будешь опять ревновать своего незнакомца из эротических фантазий? – он засмеялся. Джеймс нарочито безразлично пожал плечами и поставил на стол две тарелки с горошком и жареным беконом. Он мог бы соорудить завтрак и приличнее, но у Илая был годовой запас кофе, месячный – бренди, а еды толком не наблюдалось. «Художник питается вдохновением», – наставительно прокомментировал Илай, когда Джеймс ему пожаловался. – А он бы смотрелся, – Илай подвинул к Джеймсу свой набросок и журнал, открытый на странице с рекламой. В журнале была изображена пара: девушка в белой матроске отогнулась назад, через бортик, а рядом, у другого такого же, стоял свежий молодой человек. Рукава закатаны, ветер поднял вверх его смешной галстук. Чувственные губы, томный взгляд вдаль. Джеймс невольно опустил взгляд: художник не поленился и не постеснялся выписать складки на светлых брюках – у ширинки. Илай положил поверх головы молодого человека свой набросок. Мужчина с него – с фотографии, которую вчера подобрал Джеймс, – был явно старше рекламного юноши, но от этого только выигрывал. Из-за лучей морщинок взгляд у него был живее, не таким томным, более выразительным. – Смотрелся бы. – Видишь. Если бы ты не был мечтательным говнюком, я мог бы показать чудо миру! – Илай, ты уже четыре года рисуешь открытки с пухлыми младенцами, – усмехнулся Джеймс и отправил в рот еще горячий бекон. – И люди любят пухлых младенцев, а значит – платят за них, – кивнул тот. – Но и красивых мужчин люди тоже любят, и платить будут не меньше. Так в чем разница, чем я хуже Лейендекера? Он рисует своего любовника, а я бы рисовал твоего любовника. Воображаемого. – Разница в том, что у тебя нет контракта с «Воротничками Arrow», – Джеймс, не глядя, кивнул на рекламу. Вилкой он с увлечением гонял по тарелке горошек. Илай вздохнул, откинулся на спинку стула и отодвинул от себя тарелку. Вместо завтрака он плеснул бренди в свой кофе. – Пририсую следующему младенцу твое лицо. – И это будет лучшая работа всей твоей жизни, – Джеймс выразительно поднял брови и поднял вилку с крупной горошиной на зубчиках. После завтрака Макэвой засобирался – суетливо, как всегда. Искал пиджак пятнадцать минут, потом не мог застегнуть манжеты рубашки. Илай раздраженно оторвался от работы над новой иллюстрацией – мельтешение Джеймса ему мешало. – Спасибо, – рассеянно пробормотал Джеймс. Илай дернул его за одну руку, застегнул манжету, потом вторую. – Куда ты? Ведешь себя так, как будто идешь с новым парнем в Карнеги-Холл. А ведь нам до Нью-Йорка – пара сотен километров. – На почту. – Я думал, вчера пришли все документы. – Не все, – уклончиво отозвался Джеймс и вывернулся из рук Илая. – Они не смогли выдать мне все в день приезда. – Это еще почему? – Илай удивленно вскинул брови. Макэвой неопределенно пожал плечами и взметнул пыль в квартире – выбежал. Дверью он прищемил полу пальто. * * * Джеймс врал. И знал, что Илай знал, что он врал. Это знание волновало его еще меньше, чем открытки с младенцами. Правда, Джеймс уже предвидел, что его наплевательства хватит на пару дней, не больше, потому что потом Илай устроит допрос с пристрастием. Хотя сначала наверняка будет поить Макэвоя, пока у него рот не перестанет закрываться. Джеймсу и трезвым было сложно молчать, а после первой бутылки это вообще становилось невозможным. «Нужно найти работу», – напомнил себе Джеймс. Он думал об этом еще когда собирал чемоданы дома, в Порт-Глазго. Потом всю дорогу до Америки, потом – всю дорогу от Нью-Йорка до Бромберга. Не считая тех суток в самом Нью-Йорке, которые он плохо помнил. Но теперь работа была бы предлогом не разговаривать с Илаем лишний раз. К тому же, как Джеймс успел заметить, в Америке деньги имели свойство мгновенно испаряться. Вот у тебя в кармане восемь долларов, а вот ты уже весел, пьян, со сломанной гвоздикой в одной руке и чьим-то париком в другой. Джеймс пешком дошел до почтового отделения и прислонился к фонарному столбу. Он так и стоял минуту или две, сверля глазами фотокабину на углу, пока в нее кто-то не зашел. Макэвой подобрался, сморгнул задумчивость и двинулся вперед. Руки в карманах вспотели. Джеймсу казалось, что он видел знакомый по фотографии козырек. – Простите? Джеймс резко разогнулся. Все время, пока мужчина фотографировался, он жадно всматривался в щель выдачи снимков. Вышедший снимок был бледнее того, что Джеймс сам делал вчера, и бледнее фотографии, которая не шла у него из головы. Кажется, с фотокабиной что-то было не так. – Простите, – повторил чужое извинение Макэвой. Разгибаясь, он чуть не ударил мужчину по носу затылком. – Я все хочу понять, как это работает. Понимаете, мой отец был механиком, и хотя я не достиг его мастерства, отцовская любовь к машинам передалась мне по наследству, – без запинки соврал Джеймс. Улыбку он тоже не забыл. Иногда он жалел, что не пошел в актеры. Тогда не вставал бы вопрос с работой: Джеймс был уверен, что всех актеров, которые приезжают в Америку, мгновенно забирают в рабство бродвейские театры. Джеймс улыбнулся чуть шире, протянул мужчине его фотографию и приподнял шляпу. Он сразу отвернулся и отошел в сторону: лицо было незнакомым и не имело ничего общего с тем, что Джеймс искал. Кроме козырька и морщин, которые с тем же успехом могли быть у самого Макэвоя. Джеймс уныло помешивал кофе. В ресторанчике напротив почты официанты холодно улыбались на просьбу принести что-то покрепче и разыгрывали непонимание. – Хреново вам с сухим законом. У нас в Шотландии такого дерьма не допустили бы, будьте уверены, – вслух высказался Джеймс и тоже холодно улыбнулся. Более жалко он себя в жизни не чувствовал. Без работы, в американской дыре, которую точно в издевку назвали громким именем, пьет пресный кофе и следит за чертовой фотокабиной. Джеймс потер лицо и посмотрел на нее сквозь пальцы. Он всегда был целеустремленным – и неважно, что цели менялись слишком часто. Когда Макэвою чего-то хотелось, он к этому шел: пер напролом, маневрировал, уговаривал, очаровывал, дожимал. Чаще работал на износ. Но что делать, когда хочешь найти совершенно непонятного человека-фантома со случайной фотографии, он не знал. Усугублялось все тем, что он сам толком не понимал, чего хочет от этого человека. Тело понимало, Макэвой – нет, и между первым и вторым была действительно большая разница. * * * Джеймс ощущал себя последним идиотом: бездумно шатался по улицам, заходил в бары, чтобы узнать, где официанты менее законопослушны и более человечны. В этом не было никакой необходимости, раз он жил у Илая – может, тот и был меркантильным евреем, но выпивку не жалел. Джеймс просто не мог себя больше ничем занять. Поиск работы он тоже отложил. Никогда не умел отвлекаться от чего-то, что его занимало. Единственное, о чем он думал теперь – чужая фотография. И немного – собственная патетичность. Пришлось даже заскочить домой и незаметно сунуть фото в карман: Макэвой решил обойти кафе и магазины вокруг почты, поспрашивать про мужчину. В большинстве случаев он повторял свою ложь про отца-механика – показалось, что она удачная – и приплетал что-то про механика с фото, мол, гениальный мастер. Еще пару раз понизил голос, надвинул шляпу на лоб и назвался детективом – ради разнообразия. Ни одна, ни другая легенда плодов не принесла. Рядом с почтой зажглись фонари. Под одним из них Джеймс курил, зажав сигарету в углу рта. Он балансировал на одной ноге: на согнутое колено второй он положил злосчастную фотографию и карандашом нацарапал сзади: «Вы потеряли свое лицо». Выплюнув сигарету, Джеймс решительно направился к фотокабине. Внутри он всегда чувствовал себя неуютно: казалось, будто он в кабинке туалета в баре, и при этом его снимают. Не хватало только заплеванного пола и голосов за перегородками. Джеймс огляделся, подумал и в итоге сунул фотографию под дощечку сбоку – видимо, какая-то панель неплотно прилегала. Край снимка хорошо прищемило, фотография выглядывала так, чтобы ее сложно было не заметить, а при желании ее легко было вытащить. Глупо было надеяться, что мужчина вдруг решит снова сфотографироваться. А даже если решит – вряд ли он станет читать, что там на его старом снимке написано. А даже если станет… в общем, у Джеймса была пара десятков «а даже если», и все они были неутешительными, и каждое было ярким свидетелем глупости его поступка. – Все ваши официанты – зануды, – сообщил Джеймс, едва вошел в квартиру. – Я думал, этот штат уже проголосовал за отмену восемнадцатой поправки. – Ну да, – рассеянно отозвался Илай из комнаты. – Просто у тебя лицо такое – подозрительно неместное. Мало ли. – Господи, да в Нью-Йорке какому угодно лицу наливают, я лично проверил! – Вот и остался бы в Нью-Йорке. А Бромберг – город маленький, люди тут нервные. Джеймс сунул голову в комнату и выразительно поднял брови, медленно окидывая Илая взглядом. Тот лежал на диване, закинув ноги на горку подушек, и курил в потолок. – А ты самый нервный из всех. – О, да, – Илай заулыбался. – Зато ты самый спокойный. Обежал весь квартал вокруг почты, половине города показал своего парня из «Воротничков Arrow». – Что? – Джеймс быстро сориентировался и изобразил удивление. – О чем ты? – Макэвой, ты умеешь врать, но не мне. Сколько мы знакомы? С самого детства, рассудил Джеймс. И начиная лет с двенадцати ему и правда не удавалось обмануть Илая. Хотя, может, это потому что семья Илая уехала в Америку, когда Джеймсу было что-то около шестнадцати. – Он не из «Воротничков Arrow», – Джеймс резко сменил курс. – Но мог бы быть. – И он не мой парень. – Но мог бы быть! – Илай задрал голову, чтобы посмотреть на Джеймса, и улыбнулся. – Откуда ты вообще узнал? – он устало рухнул в кресло и перевел на Илая недовольный кислый взгляд. – От меня, – из ванной так неожиданно появился еще один мужчина, что Джеймс дернулся в кресле. Илай рассмеялся. – У тебя здесь проходной двор, – Макэвой изогнул бровь, оценивающе оглядывая мужчину, но обращался к Илаю. Даже и не думал быть вежливым или тактичным. Мужчина оказался старше него самого, почти того же роста. Невыразительного мышиного цвета волосы уже явно седели, зато глаза блестели совсем по-мальчишески. Он улыбался с открытой насмешкой, легкой издевкой, и губы странно перечерчивали лицо по диагонали, а не горизонтально. Он напоминал Джеймсу что-то среднее между хорьком и песцом. – Это Кристоф, – Илай сделал широкий жест рукой, но встать не соизволил. – У Кристофа есть для тебя заманчивое предложение. – Кристоф, – Джеймс прыснул и весело скривился. – Сразу нет. – Тебе же нужна работа, – Кристоф никак не среагировал, сел в кресло напротив и закурил. Он явно был здесь не в первый раз и чувствовал себя более чем комфортно. Халат на нем подозрительно напоминал тот, в котором Илай появлялся к завтраку. – Все равно нет. – Непыльная, тебе понравится. – На меньшее, чем контракт с «Нью-Йорк Таймс», не соглашусь, – Джеймс вернул Кристофу усмешку. Он не был журналистом, дома он преподавал литературу и всего пару раз писал рецензии на спектакли в местную газету. Но когда дело доходило до резюме, Джеймс преувеличивал и преуменьшал нужные вещи мастерски. – У меня свой бар в городе. Постоишь за стойкой. – Да ни за что, – Макэвой даже рассмеялся. Илай молчал, а они с Кристофом играли в гляделки. Колкий, чуть злой взгляд Джеймса против чужого расслабленного. Кристоф вел себя так, будто знал что-то, чего не знал Джеймс, и наслаждался своим превосходством, снисходительно позволял Макэвою наслаждаться заблуждением. – Бар напротив почты, – медленно, со вкусом произнес Кристоф и снова заулыбался. Джеймсу стоило больших усилий не дать лицу удивленно вытянуться. – Мне рассказали, как ты рыскал там повсюду, – снова эта диагональная усмешка. Джеймс тоже закурил, чтобы дать себе время и скрыть раздражение. Раздражение мешалось с удивлением, нетерпением, Джеймсу казалось, что внутренности превратились в шампанское, и его кто-то растряс. – А если я… – Согласишься. Минимальный оклад, разведешь кого на чаевые – все твое, – перебил его Кристоф. Черты его лица неуловимо смягчились, улыбка из издевательской превратилась в любопытную. – Ладно, давай, показывай фотографию, – Илай даже сел на диване. Оба с нетерпением посмотрели на Джеймса. – Не могу, – спокойно отозвался он и отвел взгляд, сощурился, делая вид, будто в глаза попал дым. – Я ее выбросил, – соврал он. – Чего? – вот у Илая лицо вытянулось сразу же. Макэвой похвалил себя за то, что парой минут раньше удержал себя от такого же глупого выражения. Кристоф разочарованно махнул рукой и вышел в соседнюю комнату. * * * Ранние подъемы давались Джеймсу трудно. Ресницы будто были присыпаны сухим клеем, и любая попытка открыть глаза отдавалась резью в них. Тем не менее, Макэвой выстоял против собственной сонливости. Мысленно выпихивая тело из постели, он чувствовал себя как барон Мюнхгаузен, собственноручно вытаскивающий себя за волосы из болота. Он снова брел к фотокабине рядом с почтой, меланхолично курил и ругал себя за глупость. Что он ожидал там увидеть? Корзина рядом была пустой. Джеймс потоптался на месте, докурил, вытащил из пачки еще одну сигарету, сунул обратно и вздохнул. В кабинке он замер. Смотрел в одну точку перед собой и разрабатывал классификацию глупости от одного до безнадежного Джеймса Макэвоя. – Господи, – пробормотал Джеймс и с силой провел ладонями по лицу. Он даже толком не проснулся. Нужно было бросать эту затею, в конце концов, у него скоро начнется смена в баре напротив. Можно будет пока сделать себе кофе за счет заведения… Сбоку из-за панели на Джеймса смотрел парень из «Воротничков Arrow» («Он не из «Воротничков», сколько можно!» – одернул себя Макэвой). Джеймс моргнул, потом еще раз, потер глаза, но парень никуда не пропал. Уголок снимка дразняще затрепетал от шумного выдоха Джеймса. Фотография была явно хуже предыдущей, как будто уже давно выцветшей. Лицо – почти белое, нос на нем практически не был заметен, но все еще была четко очерчена линия челюсти и темными крупными орехами выделялись глаза. Мужчина казался слегка растерянным, но заинтересованным. Хотя скорее это Джеймс сам придумал: качество снимка оставляло желать лучшего. Если смотреть объективно, там невозможно было разглядеть что-то подобное. Джеймс Макэвой терпеть не мог слово «невозможно». Влажными пальцами Джеймс выдернул фотографию и перевернул. «Спасибо. А где ваше лицо?» Прописные буквы, длинные завитки. Почерк казался Джеймсу женским. Почему-то это казалось особенно очаровательным. Макэвой лихорадочно завозился, сунул фотографию в карман и стал в нем же искать мелочь. Через пару минут он грыз карандаш, прислонившись спиной к той самой панели. На его фотографии лицо походило на белый блин, даже щетины почти не было видно. Он с минуту слюнявил карандаш, теребил собственный снимок, но в итоге мелко порвал его. Если Илай собрал вокруг себя какую-то гей-диаспору Бромберга, это совсем не значило, что все здесь спокойно относились к этому. С сожалением Джеймс достал снимок из кармана и начеркал внизу, под «лицо?». «Я плохо получаюсь на фото». Он скривился. Звучало как дурацкое кокетство, но ничего лучше в голову не приходило. Чтобы не передумать, Джеймс сунул уголок за панель и резко выскочил из кабины. Бар Кристофа действительно был расположен удачнее некуда: из-за барной стойки открывался вид на мощеную дорогу, за ней была отлично видна площадка перед зданием почты и фотокабинка на ней. Макэвой заваривал себе уже вторую чашку кофе и отчаянно зевал, когда увидел движение у кабины. Вся его горячечность вышла, пока он потел над запиской, так что теперь он наблюдал за чужой спиной почти спокойно. Очень зря, понял Джеймс, когда мужчина опустил на землю чемоданчик и повернулся в профиль, шарясь в нем. Макэвой рассыпал себе на руки кофе и засмеялся. К фотокабине он шагал с легким сердцем и такой же легкостью в голове. Холодный воздух почему-то никак не помогал отрезвиться, хотя Джеймс даже не накинул пальто, что в начале декабря было чревато как минимум чистым здравым рассудком. За панелью действительно оказалась новая фотография. «Тогда давайте без фото». Мужчина на снимке был почему-то без кепки. Джеймс вернулся в бар. Посетителей по-прежнему не было – слишком рано. Зато подтянулись коллеги. Точно такие же сонные, каким был Макэвой час назад. Официанты просветили его насчет алкоголя: кому наливать, кому не наливать, кому наливать в ограниченных объемах, кому разбавлять нормальный виски дрянным. Последним появился Кристоф и с прищуром посмотрел на Джеймса. Ничего не спросил, выпил кофе и ушел до вечера. Джеймс сам закрывал бар. Звякнул ключами, прислонился к запертой двери и закурил. Кабинку было видно плохо: она не подсвечивалась, к тому же, пошел мелкий противный снег, который еще больше ухудшал видимость. Хотелось достать из кармана фотографию, но Джеймс рассудил, что при такой сырости она может испортиться. Настроение было таким, что хотелось пробежаться до дома, может, даже подпрыгнуть пару раз. Макэвою казалось, что ему снова лет семнадцать, не больше. Немного портило все то, что завтра подъем намечался такой же ранний, но это было сущей мелочью. Он не собирался пропустить своего записочного собеседника со снимков. – Извините, сэр, – Джеймс поднял голову и чуть не выронил сигарету изо рта. – Вы не могли бы одолжить мне зажигалку? У меня отсырели спички, – парень из «Воротничков Arrow» («Он не… да к черту») смотрел на него сверху вниз. Глаз почти не было видно из-за тени от кепки, зато Джеймс видел легкую улыбку. Вокруг тонких губ пробивалась щетина. – Держите, – Джеймс протянул зажигалку деревянными пальцами и широко улыбнулся. – А вам зачем? – в любой неловкой ситуации веди себя как естественно. То есть, совсем естественно, как ребенок. Заповедь первая от Джеймса Макэвоя. – А вам зачем? – вернул вопрос «воротничок» и усмехнулся. У Джеймса дрогнули колени, а улыбка стала еще шире. – Вот и мне за тем же. Хотя, вы не будете против, я на секунду? – кивок на фотокабинку. – Проверю кое-что. Джеймс преувеличенно беззаботно пожал плечами. Когда мужчина скрылся в кабинке, Макэвой быстро вытащил фотографию. Хотелось удостовериться, что он не ошибся. В темноте, да еще при мелкой снежной мороси это было проблематично, но Джеймс успокоился уже ощущением фотобумаги под пальцами. «Воротничок» вернулся слегка растерянным и будто даже разочарованным, молча вернул Джеймсу зажигалку. – Вы ведь так и не закурили, – Джеймс выгнул бровь. – А, ну да, – мужчина снова взял зажигалку и рассеянно оглянулся на фотокабину, пока подносил огонек к сигарете. – Что-то случилось? – Да. То есть, нет. В смысле, это уже не первый день, – он явно старался взять себя в руки. – Меня здесь иногда нанимают чинить всякие механизмы, а кабина уже который день выдает снимки один хуже другого, – пояснил он. Макэвой даже несмотря на тень кепки по лицу видел: врет. Не совсем, но врет. – Я заметил, – выдал Джеймс и сразу прикусил язык. – Ну вот, видите, – кивнул «воротничок». – Никак не могу понять, в чем дело. Приношу детали по утрам, уже штук пять заменил. – Я могу помочь, – Джеймс тут же сориентировался и снова выдал широкую улыбку. – Вы механик? – Нет, но мой отец был, и мне передалась его любовь к машинам… – даже задумываться не пришлось, чтобы повторить свое недавнее вранье. Все-таки очень, очень удачное. – Сегодня уже темно, если утром… – Утром отлично, – сразу кивнул Джеймс. * * * – Ту ты зря выбросил, – прокомментировал Илай. Он разглядывал новую фотографию и щурился. – Не совсем выбросил, – признался Джеймс и перевернул снимок в его руках, чтобы показать надпись. – То есть, ты намереваешься с ним познакомиться. – Не совсем намереваюсь… Джеймс рассказывал, пока Илай подкладывал ему в тарелку макароны с фасолью. – Ты, Макэвой, старше меня, – в конце протянул Илай, усевшись напротив него за столом. – А ведешь себя все равно что в пятнадцать. Как будто до сих пор бегаешь в Порт-Глазго за алтарными мальчиками. – Я не бегал. – Ну да. – Не бегал. Илай молча взялся за свои наброски. Джеймс вздохнул. – Из твоей задницы это шило все никак не выветрится, – улыбнулся Илай. – Когда ты сказал, что приедешь, я думал, ты вроде как остепенился. – Зачем? – не понял Джеймс. – Ну, приехал бы с парой искать лучшей жизни. А тебя просто уволили из преподавателей, потому что ты с кем-то там переспал. Джеймс мгновенно ощетинился, забрал со стола фотографию и спрятал в задний карман брюк. С плеча сползла подтяжка, и он резко подтянул ее, даже зло щелкнул ей себя по плечу. Но промолчал. – Ты слишком доверяешь людям. Не тем. – Хочешь сказать, не нужно было тебе доверять? – Хочу сказать, что тебе со мной очень повезло, – Илай поднял брови, посмотрел на него и вернулся к наброскам. Джеймс ложился спать с откровенно хреновым настроением. Все воодушевление куда-то улетучилось, он ощущал себя выдохшейся содовой. Вставать утром не хотелось, и с кровати он себя соскреб из чистого упрямства. – Плохое утро? – сразу спросил «воротничок». Он уже ждал Джеймса у фотокабинки и выглядел ничуть не лучше. – Как и у тебя, – от досады Джеймс не следил за вежливостью. – Что надо делать? – он постарался сразу перейти к делу. Поднял на «воротничка» глаза и запнулся. В самом деле, чего он вообще расстраивался? Что такого Илай сказал? Он и сам не остепенился, а еще надумал Джеймса учить. К тому же, при чем здесь все это к «воротничку»? Он – вот, стоит, высокий, чуть хмурый, с внимательными глазами и бороздками морщин вокруг глаз. Еще лучше, чем на фотографии. Джеймс улыбнулся. Вышло виновато. – Майкл Фассбендер, – вместо ответа «воротничок» протянул руку. Макэвой от души пожал ее – длинные мозолистые пальцы. Теплые. – Джеймс Мкэвой. Майкл отпустил его руку, достал сигареты и стал оглядываться. Джеймс сразу поднес к его лицу зажигалку. – Ждешь кого? – Да нет, – прозвучало рассеянно – и снова не очень правдиво. Джеймс присел у чужого чемоданчика и открыл его сам, не спрашивая разрешения. Ни один инструмент он не узнавал даже и близко. – Девушку? – поинтересовался он, проигнорировав отрицательный ответ, и стал с умным видом рассматривать инструменты. – Не знаю, – снова рассеянность. Зато уже честно. Макэвой поднял глаза и сощурился. Снова шел снег – уже что-то более серьезное, можно было отличить отдельные хлопья. Хотя он все равно таял, как только касался земли. Чуть дольше снежинки задерживались на плечах и кепке Майкла, но и они таяли через пару секунд. – Скоро рождество, – невпопад сказал Джеймс просто для того, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Лучше вообще из дома не выходить, – Майкл чуть ожил, усмехнулся, тоже присел перед чемоданчиком и достал какие-то ключи – по крайней мере, Джеймсу казалось, что это ключи. – Это еще почему? Майкл скрылся в кабинке. Секунд десять он молчал, потом заговорил. Он снова звучал расстроено: – Говорят, скоро сухой закон отменят. Представь себе, что это будет. – Да ладно, – Джеймс весело фыркнул. Вспомнил, как ему не хотели наливать, и как рассказывали, как и кому отказывать в выпивке. – Ну да. Наш штат еще летом проголосовал за отмену. Остальные потихоньку подтягиваются. Дай отвертку, вон ту, – из кабинки показались голова и рука Майкла. – Ты что, новости не читаешь? – Не успеваю, – Макэвой протянул отвертку и пожал плечами. Он очень постарался, чтобы как можно более ненавязчиво дотронуться пальцами до ладони Майкла. Вторую руку Джеймс невольно сунул в карман и сжал там чужую фотографию с запиской на обратной стороне. – Пару дней назад голосовали в Кентукки, – поделился Фассбендер. Рука и голова исчезли. Джеймс сдержал разочарованный вздох. – Еще через пару дней должны высказаться в Пенсильвании и где-то еще, не помню точно. Хотя и так уже все понятно, считай, это последние гвозди в гроб восемнадцатой поправки. Ужасно, ужасно сильно хотелось съязвить насчет официантов Бромберга и их идиотских правил. – Ладно, давай проверим, – Майкл снова высунулся и дернул Джеймса к себе в кабинку. От неожиданности Макэвой выдернул из кармана руку, и фотография Майкла выпала. Джеймс очень отчетливо ощутил чужой бок, к которому прижимался в тесноте – не помешали даже два пальто. И наверняка еще две рубашки, и, может, еще у Майкла тоже был пиджак или хотя бы жилетка, как у Джеймса… Макэвой глубоко вдохнул и прижался. «Чтобы вместе влезть в кадр», – успокоил он себя и улыбнулся. Через полминуты он уже вывалился из кабинки и рассматривал фотографии. Все такие же белесые, может, даже еще более бледные. Все равно было отчетливо заметно, какая наглая улыбка у него получилась. Майкл тоже держал в руках снимок. Только другой. Сердце ухнуло вниз, глаза у Джеймса широко распахнулись. – О, – только и произнес Майкл. – Ага, – согласился Джеймс. По дороге перед баром Кристофа проехала машина. По ушам так резануло урчанием ее мотора, что Джеймс скривился. Когда автомобиль обогнул площадку с почтой и кабинкой и скрылся, снова стало тихо. Макэвою показалось, что он слышит, как с шипением тают снежинки у Фассбендера на плечах. Очень уж тот был горяч. Даже сейчас, когда неловкость плотным слоем окутала их обоих, Джеймс не мог перестать думать об этом. «Как будто тебе снова пятнадцать и ты бегаешь за алтарными мальчиками», – прозвучал в голове голос Илая. Джеймс помрачнел. Неловкость стала больше раздражать, чем волновать. – Где ты отмечаешь рождество? – Майкл резко забрал их общую фотографию у Джеймса из рук. – Чего? – Рождество, говорю. Где отмечаешь? – Майкл спрятал все снимки в карман своего пальто. Хотелось залезть туда рукой и отобрать. Джеймс заставил себя сосредоточиться. Где? У Илая, конечно. Он наверняка соберет огромную компанию, где не будет ни одной женщины, а если и будут, то исключительно лесбиянки или те, кто вообще никем не интересуется. Из писем, которыми они периодически обменивались, пока Джеймс еще был в Шотландии, он мог составить картину стандартного празднования у Илая. К тому же, если Фассбендер прав и восемнадцатую поправку отменят, Илай захочет ликвидировать свои запасы спиртного. И чем рождество не повод для этого? Заманчивая перспектива, но для Джеймса это совсем… не то. – Нигде, – решительно ответил он. Усмешка Майкла напомнила о Кристофе, Джеймс даже дернулся. Вокруг глаз Фассбендера собралось еще больше морщин, он медленно обнажил ровные ряды зубов. – К какому дантисту ты ходишь? – выпалил Макэвой. * * * Майкл все пытался починить фотокабину. Джеймс каждое утро приходил в бар пораньше. Он привыкал: вставать было пусть совсем немного, но легче. Добирать от дома до почты или бара Кристофа он мог с закрытыми глазами. Пару раз, кажется, он так и сделал – когда до поздней ночи засиживался с Илаем и его бренди. Пятого декабря Джеймс вообще остался ночевать в баре. Вся страна праздновала принятие двадцать первой поправки, и Джеймс праздновал вместе со всеми. У него не было выбора – как у бармена. Кристоф дал разнарядку: работать до последнего посетителя. Последним посетителем оказался Майкл. Около пяти утра Джеймс опустил гудящие руки. За тремя столиками в зале спали особенно упорные или просто не знающие меры. Майкл сидел на высоком стуле напротив Джеймса, перегибался через стойку и выглядел… счастливым. Фассбендер был очевидно пьян, хотя сам Джеймс тоже не отказывал себе ни в чем в этот федеральный праздник. Несмотря на это, Майкл казался будто моложе, чем был на самом деле. Улыбка у него стала совсем безобидной и почти наивной – даже несмотря на пугающие ряды зубов. Джеймс очарованно пялился на его губы. Они говорили о Бродвее и «Нью-Йорк Таймс», о хорьках, о барах в Бромберге, о цене на жилье, о тусклых и грустных ФБРовцах, которых, может, прямо в этот момент снимали с жирных дел о нелегальной продаже алкоголя. – Отправь меня домой, – Майкл прервал собственный монолог и улыбнулся. В следующую секунду его локти соскользнули по полированной поверхности барной стойкий, и с ней встретилась щека. Макэвой тоже улыбался. Он протянул руку и провел ей по торчащим на затылке Майкла волосам – оказалось, что они удивительно мягкие, а от влажности заметно вьются. Джеймс вызвал машину и глянул на часы. Было около семи утра. Ни шестого, ни седьмого Майкл не появлялся. Потом он снова стал объявляться со своим чемоданчиком, зависал у фотокабины, а позже заходил к Джеймсу за кофе. Макэвой бесстыже любовался кофейной пенкой на верхней губе Майкла. – Как там продвигается? – спросил он как-то. Не то чтобы Джеймсу было интересно. Ему было вообще плевать и на фотографии, и на кабину с тех пор, как он мог видеть Майкла живьем. – Никак. Почти, – Майкл легко улыбнулся и отпил кофе из чашки. – Ее скоро уберут и поставят новую. – Зачем тогда ты каждое утро ходишь и что-то там делаешь? – Джеймс недоуменно поднял бровь. Майкл только пожал плечами. Он в упор смотрел на Джеймса, не улыбался больше, но глаза его явно смеялись. В канун рождества Джеймс послал Кристофа к черту. То есть, пришлось отдать ему с Илаем одну из фотографий Фассбендера, которые тот успел сделать. Картинка все еще оставляла желать лучшего, но черты лица были видны достаточно отчетливо. Джеймс снова вытащил этот снимок из мусорки: не мог же он прямо попросить его у Майкла. Дом Фассбендера был странным. Простым, как стакан «олд фешн»: прямоугольник, три окна с одной стороны, три с другой, то же самое – на втором этаже. Горело только одно. Вокруг – ни души. Метров через двести или триста уже начинался пляж. – Кристоф знает, где ты живешь, – поделился Джеймс, как только Майкл открыл ему дверь. – А если знает он, знает Илай, а если знает Илай… – он пожал плечами. Майкл пожал плечами в ответ и забрал у него пальто. – Ну и что? Они поедут за город в рождественскую ночь – ради чего? – Ради приключений, конечно, – Джеймс посмотрел на него так, будто Майкл заснул в консервативной викторианской Англии, а проснулся в дивном новом мире. – А это что? – Джеймс остановился в кухне, разглядывая блюдо посреди стола. На нем было навалено что-то невразумительно, хотя пахло все это даже аппетитно. – Мясо, – Майкл встал напротив. – И-и-и?.. – Мясо. – Ладно, – легко согласился Джеймс. В конце концов, пока это было съедобно, ему было не на что жаловаться. Ближе к полуночи они сидели с тарелками на полу спальни, под самым окном. Джеймс настоял, чтобы они выключили свет во всем доме. Из спальни было лучше всего видно подъездную дорогу. Джеймс снова чувствовал себя мальчишкой – бурлящим, как шампанское и содовая одновременно. С Майклом это было легко, даже если нельзя было сказать ему об этом. – И почему ты думаешь… – в очередной раз завел разговор Майкл. Он как раз дожевывал кусок – мяса, просто мяса. – Потому что! Слышишь? – Джеймс резко отложил свою тарелку, схватился пальцами за подоконник и приподнялся. Ему поминутно казалось, что он слышит то мотор автомобиля, то смех Илая. Но смеялся Майкл: – Господи, Джеймс, сколько тебе лет? У тебя уже челка седеет, а ты… – Нет, стой! Майкл как раз поднимался на ноги, чтобы отнести тарелку на кухню, но Джеймс схватил его за штанину и следом практически прыгнул, сваливая его с ног. Это было частью конспиративного плана Макэвоя: никто не должен был понять, что они дома, а значит, их не должно было быть видно в окно. Майкл охнул, неловко взмахнул руками и с грохотом рухнул на пол. Деревянные половицы жалобно скрипнули, Майкл – жалобно замычал и поморщился. Вокруг него валялись кусочки мяса и осколки тарелок. Сверху лежал Макэвой. Глаза уже давно привыкли к темноте, и Джеймс отчетливо различал и тонкие линии чужих ресниц, и широкие круги зрачков, и напряженные складки между бровями. – С рождеством, – пробормотал он, глубоко вдохнул и закрыл глаза. Ощущение было, будто он нырнул в ледяную воду. Такую холодную, что она обжигала, в первую очередь – чувствительные губы. Джеймс целовал Майкла и с силой сжимал пальцы на вороте его рубашки. Фассбендер отстранился первым, просто уронил голову на пол и стукнулся затылком. Он глубоко вдохнул, и Джеймс поднялся на его груди – как на аттракционе. Было трудно сдерживать нервный смех. – С рождеством. Слава богу, – выдохнул Майкл, и Джеймс опустился ниже вместе с его грудью. Майкл почему-то шептал и смотрел на Джеймса слишком спокойно, даже умиротворенно. Это нервировало еще больше. – Чего? – недоверчиво переспросил Макэвой. Он был готов подняться и скрыться прямо сейчас. Возможно – сразу в океане, что тут до него, всего пара сотен метров. – Я думал, если сейчас этого не произойдет, ты взорвешься. Или я. В любом случае, кому-то пришлось бы оттирать ошметки со стен, – губы Майкла медленно растягивались в улыбке. Джеймс тут же захохотал. Так громко, что уже через минуту в горле першило. – Слезь, ты не пуховое одеяло, – Майкл тоже смеялся, так что сквозь смех это «слезь» вышло сдавленным и неубедительным, но Джеймс все равно сполз вбок. Он так и не разжал пальцы, все держался за ворот рубашки Майкла. – Ты не носишь воротнички или рубашки «Arrow»? – вдруг спросил Макэвой, приподнимаясь на локте. Удивленное лицо Майкла дорогого стоило. Колкая рыжая щетина и мягкие тонкие губы – еще дороже.