Купи душу

Пальцами невротично по стойке барабаню. Проклятый заказ не несут слишком долго. Ожидаю. Ожидаю, то и дело оглядываясь через плечо и пальцами левой руки вцепляясь в дужку солнцезащитных широких очков, сквозь линзы которых почти ни черта не вижу. Но скорее сдохну, чем сниму в помещении. Потихоньку собирается очередь, и девушка позади меня делает полшага вперёд. Касается моей спины своей сумкой, и только благодаря титаническим усилиям воли мне удаётся заставить себя остаться на месте. Не отскочить в ужасе, не отодвинуться, не вдарить ей локтем в лицо и броситься бежать. Я. Жду. Чёртов. Холодный. Кофе. Потому что это вроде как шажок назад, к нормальности, или, во всяком случае, к тому, что моё сознание подразумевает под этим понятием. Например, перестать ненавидеть всё живое, оказавшееся в радиусе ближайшего метра. Например, перестать бояться всего живого. Сумка, качнувшись, упирается в мою куртку снова. Перебарываю порыв натянуть шапку по самый нос, прямо на очки. А за стойкой всё так же никого нет, заминка и не то пиздец кофейному аппарату, не то стаканчики закончились. Давай, возьми себя в руки, Лекс! Как по заказу, сводит спрятанную в широкий карман правую. Ей вообще не хило так перепало, этой правой. Судорога растекается по пальцам, и не вижу – чувствую, как корёжит их. Карман оттопыривается, болезненный спазм не отступает, и мне становится ещё хуже. Хуже от быстрой птичкой промелькнувшей мысли, что кто-то может заметить. Обстебать припадочного или, того хуже, сочувствующе поинтересоваться в порядке ли. Жарко становится, от плывущих с кухни запахов подташнивает. Кажется, даже люди за столиками стали говорить громче. Глубоко вдыхаю через нос, пытаясь заглушить первые тревожные сигналы, которые оповещают о скорой панической атаке. Нельзя. Тебе нельзя, Лекс. Нельзя психовать, когда изо всех сил пытаешься притворяться нормальным. Не конченным наркоманом, которого вот-вот разобьёт ломками, не припадочным эпилептиком, не чёртовым изломанным неудачником, мозги которого, кажется, уже никогда не встанут на место. – Ваш кофе, пожалуйста. Извините за задержку. Непонимающе пялюсь на вернувшуюся за стойку девушку в фирменной кепке. Улыбается шире с явным таким раздражением во взгляде и пододвигает закрытый стаканчик ближе. Сглатываю. Неловко кривлюсь, изображая улыбку, и ощущаю, как капля пота катится по виску. – Спасибо, – выдавливаю, словно подсохшую пасту из сплющенного тюбика, и, вцепившись в стакан, неловко налетаю на всё ту же девушку с сумкой, слишком резво развернувшись на пятках. – Эй! – Возмущённо вскидывает брови и отгораживается вытянутыми руками. Мельком бросаю взгляд на её лицо. И вместо размытого, нечёткого из-за тёмных линз в очках и не хренового минуса вижу вдруг мельчайшие черты. Разрез глаз и ямочку над верхней губой. И тщательно сдерживаемая, подступающая к горлу паника обрушивается. Если бы мог, наверняка услышал, как, ломаясь, трещат опоры, поддерживающие плотину, которую я так тщательно выстраивал просто для того, чтобы заставить себя выбраться из безопасного дома. Отталкиваю её рукой с чудом не расплескавшимся прямо на куртку кофе и, едва не влетев в столик, бросаюсь к выходу. Мелочь остаётся в лотке на стойке. Недоумённые взгляды в притихшей кофейне, брошенные вслед, чувствую пылающей кожей. Плевать! Убраться побыстрее! На воздух! Вдох! Мне необходимо сделать хотя бы один чёртов вдох! Тяну на себя дверную ручку, ожидаемо не поддаётся, тогда что есть сил толкаю стеклянную вставку плечом и едва не падаю на четвереньки, вываливаясь на улицу. Левая нога всё ещё подводит, плохо гнётся, приходится подволакивать её, почти таскать за собой. Полшага вперёд чисто по инерции, обернувшись через плечо, с какой-то долей мазохистского удовольствия даже поймать целую кучу недоумевающих взглядов и на всём ходу влететь в кого-то, чьему чёрному, явно недешёвому пальто повезло куда меньше, чем одежде той девчонки с сумкой. Как в замедленной съёмке… Оборачиваюсь, с ужасом наблюдая за тем, как со стакана соскакивает пластиковая крышка и прежде чем падает на асфальт, холодный кофе щедро расплёскивается по лацканам. Струйками стекает вниз, пачкает карманы, и я расширенными от ужаса глазами, только лишь что не распахнув рот, слежу за движением этих капель. Взглядом в пол. Взглядом зацепляя вдруг кожаные классические ботинки с зауженным носом. Твёрдым, укреплённым носом, ударом такого же мне выбили передние зубы. Глохну и слепну разом. В горле не ком застрял – его пальцами поверх сжали и душат, дожидаясь, когда сгорят остатки кислорода в лёгких. Картинка плывёт, и ужаса, самого настоящего, кристально чистого ужаса так много, что колени слабеют. Темно уже не из-за линз солнцезащитных очков, тёмно потому что отключаюсь. Отключаюсь, слава богу, до того, как в очередной раз впишусь лицом в бордюр. *** В своё тело возвращаюсь медленно, как если приходилось залазить назад в неподвижную вялую плоть. Насильно втискиваться через рот и кое-как, словно заевшей лебёдкой, поднимать веки. Сразу же слишком светло. По сетчатке лупит, и я, привыкший к потёмкам, инстинктивно подношу к лицу ладонь, закрываясь ей от слепящего потока света. После понимаю, что сижу, и даже не на холодном асфальте, а в мягком кресле. Голова упирается в спинку, и понимаю вдруг, что шапки, равно как и очков, на мне нет. Дёргаюсь, озираясь по сторонам, и понимаю, что не где-нибудь, а в чужом авто. На переднем сидении. В авто чувака, которого облил кофе. В панике хватаюсь за ручку, дёргаю на себя, мечтая как можно скорее вывалиться и убежать. Дёргаю. Щелчок. Ещё раз. Неудачно снова. Понимаю, что двери заблокированы, но от этого вовсе не легче. Сердце бьётся под подбородком, и я боюсь, что, сглотнув, отправлю его не назад в грудину, а куда-то в желудок, где оно переварится, расплавленное желудочным соком. Идиот… Какой же идиот! Надо же было так, а… Собраться с духом и тут же всё изгадить. Теперь вовек из дома не вылезу. Здравствуй, доставка и ставший родным фриланс. Здравствуй, под тонной пыли погребённая жизнь. Вдох. Медленно поворачиваюсь, как был, лопатками вжимаюсь в спинку и жду, разглядывая свои коленки. Правая в норме, перебитая левая почти не гнётся, и ступня упирается в пол под бардачком. Угроз, потока нравоучений и требования оплатить химчистку, жду даже хорошего удара в челюсть, но никак не появившегося в поле зрения стакана с кофе. Сглатываю, решаясь посмотреть в сторону водительского кресла, и тут же, опомнившись, отворачиваюсь к окну. – Возьми, – негромко приказывает голос, и я, готовый сжаться до размеров эмбриона, тут же подчиняюсь, не глядя протягивая руку. Голос взрослого мужчины, не моего ровесника. Стаканчик горячий, приятно греет ладонь. Умудрились не столкнуться пальцами. – Пей. Поспешно делаю глоток и обжигаю глотку. Едва не выплёвываю горьковатую сладкую жидкость, давлюсь и кашляю. Негромкий смешок, и от робости скачет до накатившей злобы. Оборачиваюсь к нему с совершенно зверским выражением лица и… застываю, почти оскалившись. Потому что его лицо тоже меняет выражение. Медленно. Ухмылка выцветает, возвращая уголки губ в исходное положение, а глаза становятся колючими, прищуренными, насилу удерживающими мои. Во рту пересыхает. Потому что запоздало припоминаю: мой единственный левый глаз. Правый заменяет не особо-то изящный и хоть сколько-то бы канающий на натуральный, пластиковый протез. Сглатываю, жалея, что не в силах разжать челюсти и сделать ещё один глоток, и, дёрнувшись, смотрю только прямо перед собой. В лобовое стекло. Понимаю теперь, почему стало так непривычно ярко. – Мои очки, – прошу, стараясь делать это как можно равнодушнее, но, чувствую, плоховато выходит. Особенно когда ни дать ни взять ощущаешь себя бомжом, старыми джинсами трущим чехлы в чужой дорогой тачке с лаконичным "L" на руле. В тачке, в салоне которой не пахнет дешёвой ёлочкой или табаком. Только кожей, парфюмом владельца и пропитавшим всё и вся кофе. Молча тянется в мою сторону и на этот раз просто кладёт оправу на мои колени. Тут же суетливо разгибаю дужки, удерживая стаканчик непослушной правой рукой, молясь только о том, чтобы она не подвела меня сейчас, и водружаю свои окуляры на нос, прячась в спасительный тонированный сумрак. Осторожно отставляю стаканчик с кофе в сторону, на подставку, и продолжаю молчать. Хотя, наверное, стоило бы самому уже предложить оплатить чистку, но по губам словно степлером прошлись. Оба молчим. Я, впадая в тихую истерику, готовый вот-вот начать стучать зубами и одной рукой пытаться утихомирить судороги в пальцах другой, и он, невозмутимо пытающийся справиться со свежими пятнами влажной салфеткой. Разумеется, херово выходит. – Я… Я оплачу чистку, – давлю из глотки, и для меня это настоящий маленький подвиг, заговорить первым. Ещё и с человеком, который по всем правилам должен был наорать на меня да ещё и пнуть съехавшее по стенке бездыханное тельце для острастки. Издаёт какой-то неопределённый звук, похожий на ещё один глухой смешок, и коротко мотает головой: – Не оплатишь. – И продолжает возиться с салфетками. Осторожно наблюдаю за движениями его рук, чуть повернув голову для удобства. Слепое пятно с потерей глаза сильно разрослось, чтоб его. – Почему? – интересуюсь полушёпотом, заранее втянув голову в плечи, и испытываю крайне смешанные чувства только от того, что мы вроде как разговариваем. – Потому что я тебя туда не повезу, – объясняет как маленькому и, критически осмотрев результат своих трудов, заталкивает упаковку салфеток назад в бардачок, а испачканные комкает в ладони. Поднимает голову, снова смотрит. И на этот раз, спрятавшись за своей импровизированной заслонкой из затемнённого пластика, я могу рассмотреть его. И то, что на белую рубашку с идеально повязанным, затянутым под горло галстуком кофе попал тоже. Гладко выбритый, светловолосый, с длинными уложенными назад прядями, ямочкой на подбородке и, должно быть, светлыми глазами. – Я заплачу, сколько скажете, только двери откройте. Говорить на удивление всё легче. Не то оттого, что противный ком таки ухнул вниз, не то оттого, что он не собирается набрасываться или орать на меня. Скорее, поглядывает заинтересованно и не скривился, заметив мой замечательный правый глаз. Замечательный и один из самых дешёвых. Сейчас бы запросто мог заказать новый – фриланс неплохая вещь, учитывая, что единственное, на что я трачу заработанные деньги, это оплата счетов да одна из самых дешёвых доставок дрянной еды. Мог бы, но… Есть ли смысл? Перестану ощущать себя уродом? – Боюсь, у бродяжки вроде тебя нет "сколько скажете". Скрип моих зубов ему отчётливо слышен. – Я не бродяжка. Хитро улыбается и, вскинув брови, двумя пальцами указывает на расплывшиеся, подсохшие в тепле салона пятна: – Тогда можешь попробовать оттереть сам. У себя дома, "не бродяжка". Даже подпрыгиваю на сидении, почти не рабочей коленкой стукнувшись о дно бардачка. Как это, дома? Разве можно вести кого-то к себе домой? Подсознание отзывается решительным протестом и готовностью тут же развезти сопли. Даже нижняя челюсть подрагивает. Не то от желания разреветься, не то от злости. На себя. На него. На проклятый кофе. – Что?! Нет! – Тогда я подам в суд? Впаяю тебе по полной за порчу имущества и моральный ущерб? И, главное, повесткой обязую явиться в зал заседаний. На открытые процессы частенько приходит посмотреть несколько десятков зевак. А тут такое дело, как же, яблоку негде будет упасть. Хочешь? Каждое слово – маленькая колючая иголочка, крепкая заноза, засевшая у меня в голове. Дурно становится не по-детски. Задыхаюсь снова, явственно вспоминая зал заседаний и клетку для осужденных. И толпа. Куча народу. Бесчисленное число вспышек, направленных прямо в моё лицо, руки, едва не выбившие у меня костыли, сующие микрофон. Глотаю, грудину распирает от тянущей боли, как если бы, постепенно разрастаясь, набухало что-то внутри, и, понимая уже, что не владею проклятущей правой рукой, тянусь ею к виску. Прижимаю к голове и ощущаю, как всю охватывает зародившейся на кончиках пальцев судорогой. Ещё бы поджать колени. Зажмуриться… – Эй, ты живой? – Крепкие пальцы насилу отводят мою скрюченную конечность в сторону, сжимают её, и спазм гаснет. Не то потому, что у него хватка твёрдая, не то потому, что это первое осмысленное прикосновение к ставшей мне чужой конечности извне. – Вы же понимаете, щёткой не отчистить такие пятна… Сжимает пальцы ещё сильнее и, выдохнув, закатывает глаза. Так, как если бы я только что проглядел что-то очевидное. – Я просто хочу отвезти тебя домой. Чтобы не грохнулся где ещё по дороге. Послышалось или слуховые галлюцинации начались? – Что?.. – А ты ещё и глухой, да? Вспыхнув, выдираю свою руку и спешно прячу в карман, пальцами наталкиваясь на запиханную в него же шапку. – Вроде не глухой. Давай, говори адрес, не бродяжка. – А что с пальто? – интересуюсь, буркнув себе под нос, но он расслышал. Неопределённо передёргивает плечами. – Что-нибудь. Так мы едем? Адрес? Сдаюсь и киваю, смыкаю веки и, пока он заводится и выруливает с маленькой, примыкающей к кафешке парковки, думаю о том, что первым, кому относительно не всё равно, оказался левый мужик, облитый кофе. Может быть, давно стоило окатить кого-нибудь? *** Сидит на моей маленькой захламлённой пустыми коробками из-под пиццы и прочего пищевого мусора кухоньке и смотрится так, словно кто-то не очень пряморукий запихнул его туда при помощи фотошопа. Вертит в руках одну из двух имеющихся вообще в квартире чашек и ждёт, пока закипит древний, на последнем издыхании работающий чайник. Да у него машина тише в три раза заводится, чем закипает этот агрегат. Я же, скинув куртку и закатав рукава застиранной, некогда чёрной толстовки из той, прошлой жизни, пытаюсь очистить лацканы. Вроде даже выходит что-то, но я настолько боюсь испортить тонкую шерсть, что подрагивают руки. Впрочем, когда они не подрагивают? – Да брось ты его уже. Иди сюда, – перекрикивая чайник, зовёт, и, сдавшись, оставляю пальто подсохнуть на вешалке. Захожу на кухню и застываю в дверном проёме. Вопросительно приподнимает брови и, подцепив одноразовый пакетик из коробки, валяющейся там же на столе, забрасывает его в чашку. – Просто это непривычно. Видеть кого-то… здесь. Я вроде как живу один. Совсем. – Оно и неудивительно. В таком-то свинарнике. – Знаешь, что!.. – Вспыхнув, поджимаю губы, и, отгораживаясь, складываю руки на груди. Он меня вроде как сейчас бесит, но, блин, это, оказывается, вовсе не плохо – просто поговорить с кем-то не посредством онлайн конференции, да и то решая незначительные рабочие вопросы. – Что? И очки сними уже, будь так добр. Бесит. Отрицательно мотаю головой, отчего-то даже не испытывая желания удариться в панику, как бывает всякий раз, стоит только лишиться привычной защиты. – Я не могу. Тянется за выключившимся чайником, заливает сиротливо болтающийся в чашке пакетик и, вернув его на место, кивает. Понимающе даже, вроде как. Но это "вроде как" растворяется, стоит ему только встать со своего места и подойти. Не совсем понимаю, что он хочет сделать, пока не хватает за локоть и, не позволяя отстраниться, тянется к оправе другой рукой. Тут же перехватываю его за запястье. Сжимаю, понимая, что это чёрт знает какой по счёту физический контакт за этот день, от которого я не бегу блевать, и ценность этого резковатого типа неебически возрастает. Или в этом и дело? В том, что он не боится ляпнуть того, что может обидеть калеку? Не отводит глаза и вместо того, чтобы деликатно не замечать мою ущербность, так и лезет потыкать в неё метафорической палкой. – Снимай. – Мы всё ещё про очки? – Жалкая попытка отшутиться. Давай, хочу посмотреть на протез. Во рту сухо. С привкусом того самого остывшего, оставленного в коридоре кофе. По пальцам пробегает дрожь. Нервозность подскакивает, и ладони мокнут. Перебарываю себя, по одному разжимая пальцы. Отпускаю его запястье. Опускаю руки. Кивает и, мимолётно коснувшись моей скулы, аккуратно стягивает очки. Тут же смыкаю веки, уже даже не морщась от пощипывающего ощущения сухости под правым. Слышу, как сделав буквально полшага назад, кладёт негромко клацнувшую пластиком оправу на стол и, вернувшись ко мне, пристраивает ладонь на моей пояснице, а второй приподнимает лицо. Дышать тяжелее, даже чем когда отключают подающую кислород маску, и приходится делать это так, самому. – Открой. Подчиняюсь почти сразу и, пока он внимательно вглядывается в мои глаза, сравнивает глазные яблоки, я рассматриваю его лицо. Брови, ресницы, серые глаза, поджатые губы, даже тёмную, наметившуюся после бритья щетину. Сердце стучит ровно. Мне на удивление тепло. Спокойно. Спокойно, как не было ни в зале суда после оглашения приговора, ни с мамой, от жалости которой я и сбежал в собственную необжитую однушку. – Расскажешь?.. – О протезе? Ну, знаешь, эта такая круглая штука, которую засовывают тебе в… – Как получил его. Пытаюсь отвернуться, но не даёт, удерживает и большим пальцем нажимает на подбородок, вынуждая приоткрыть рот. – Не слишком ли личные вопросы для того, кому я просто испортил пальто? Ты даже имени моего не спросил. – Тогда сейчас спрашиваю. – Серьёзно? – Абсолютно. Давай познакомимся, не бродяжка. Я Рей. – Лектер. Улыбается, и насмешка так и проскальзывает искорками в его глазах. – Как Ганнибал? – Именно. Всё ещё рад, что напросился в гости? – Не увиливай. Что с глазом, да и с рукой тоже? Смотрю в сторону, хоть и понимаю, как это выглядит, учитывая, что протез абсолютно недвижим. Комично, глупо, уродски… Облизываю губы. Поделиться хочется. Отчасти потому, что старая рана покрылась корочкой, и стоило бы, наверное, выпустить скопившийся гной, отчасти потому, что, услышав мою незамысловатую историю, он, скорее всего, понимающе кивнёт, подхватит пальто и скроется из виду. Впрочем, он в любом случае скроется, что я теряю? – Хочешь с самого начала? Ты, случаем, не писатель? Подобрал меня в надежде накропать новый бестселлер? – Простой юрист. – О… А я решил, что ты грозил судом так, чтобы посмеяться над моей социофобией. Тогда мне вдвойне страшно. Это профессиональный интерес? – Это просто интерес. Я жду. – Тогда, может, отпустишь? Не бродяжке очень некомфортно, когда кто-то вторгается в личное пространство. – Только когда не бродяжка расскажет. Ладонь на пояснице горячая, даже сквозь мягкую затасканную кофту ощущается. Не нажимает, не давит, просто удерживает её, и это, наверное, не является совсем уж личным, но полушёпот, на который он переходит, и то, как цепляется за мой взгляд… подкупает. Причитать он явно не станет, морду от отвращения не кривит тоже. Собираюсь с мыслями, решая, с чего именно начать. Вернее, как начать так, чтобы не проехаться по всем больным мозолям разом. – Всё началось с девушки. Светлые брови в удивлении приподнимаются. – Девушка? Я думал, ты не по девушкам. Ответная усмешка выходит горькой. – Поэтому зажимаешь меня между делом? Должность не мешает тебе быть извращенцем, западающим на убогих? Но ты прав, я не по девушкам. Сейчас я не по кому. Отбили желание встречаться и строить отношения вместе с почками. Улыбается и качает головой: – А кто сказал, что я запал? Жалость, она такая. Никогда не знаешь, где прикусит, – продолжает дразнить и, рассматривая моё лицо, отводит неровные, кусками выстриженные пряди в сторону. – Моя племянница тоже как-то притащила щенка. Одноглазого, хромого, совсем как ты. Родители не разрешили оставить это чучело, и она не придумала ничего лучше, чем притащить его ко мне. – И ты его выкинул? Или решил проявить милосердие и усыпил? – Расскажу после того, как расскажешь ты. Хватит отговариваться и увиливать. Что с тобой сделали, Лектер? Прочищаю горло. Настраиваюсь по новой и, чтобы было легче, смотрю поверх его плеча, взглядом упираясь аккурат в некогда белый, а сейчас посеревший от слоя пыли карниз, на котором уныло висят засаленные занавески. Как я до такого докатился? – Была девушка. Мы познакомились совершенно случайно. Ну, знаешь, я вроде как играл на гитаре, до того как… До того как мои пальцы перестали гнуться настолько, что не то что струны перебирать, шнурки завязать не выходит. Ну так вот, мы с ребятами собрали группу и потихоньку начали выступать в одном из местных клубов. Что ты улыбаешься, интересно тебе или нет? – Тут же кивает, и я, воспользовавшись этой паузой, снова наполняю лёгкие воздухом. – Я не сразу её заметил. А когда заметил, понял, что она приходит почти каждый вечер, даже начал сам высматривать, явилась или нет. Мы начали переглядываться, после одного из выступлений я подвалил к ней, и мы тут же переспали. Прямо там, в подсобке. У нас начались отношения вроде как, и знаешь, было даже неплохо, учитывая то, что любить я её так и не полюбил. А вот она меня любила. Любила так фанатично, что шарила по карманам, вытаскивала чеки из мусорки, проверяя, не покупал ли я презервативы, обижалась, если во время выступлений я смотрел на кого-то ещё. Устраивала сцены, а после неизменно плакала, обещая шагнуть в окно, если я брошу её. Поначалу было не так плохо. Через пару месяцев мне хотелось выть только от одного её вида, и мы расстались. Думал всё, закончилось, но нет, ягодки были впереди. Она караулила меня, звонила, плакала, плакала и ещё раз плакала, говорила даже, что беременна, а когда поняла, что это не сработает, заявила, что я её изнасиловал. – Это тебя в камере так? Отрицательно мотаю головой, пытаясь набраться смелости, и сжимаю левую руку в кулак. Обе хотел бы, но… По пальцам правой пробегает судорога. – Нет. Её брат со своими друзьями. Подкараулили буквально здесь же, во внутреннем дворике. У одного из них были такие же ботинки, как у тебя. В светлых глазах напротив проскальзывает понимание, и он кивает. – Поэтому ты вырубился и умолял не бить. – О, чёрт! Пытаюсь вырваться, накрытый волной тщательно сдерживаемой паники, но он, должно быть, был готов к этому, потому что ловко перехватывает мою взметнувшуюся руку, заводит её за спину и вжимает в себя. Сердце колотится, кажется, даже не о мои рёбра, а о его, долбится прямо сквозь некогда безупречную белую рубашку, которая безнадёжно испорчена брызгами кофе. Всё ещё дёргаюсь, кручу шеей и щекой мажу по его предплечью. Весь твёрдый, словно стальной, ни единого намёка на женственные округлости. – Тш… Горячий. Растворяюсь в этом тепле, невольно успокаиваюсь и понимаю, что так он не видит моего лица. Не увидит сечку, оставшуюся тонкой полоской-напоминанием о сломанном носе, не увидит глазницу. – Так ты поэтому… Да? – Да. Не каждый день мелкий беспризорник пугается меня настолько, что даже в беспамятстве просит не трогать. Не делать больно. – Мне двадцать один. Вяло сопротивляюсь, но всё чёртово опутавшее тепло виновато. Почти транс. Сонная кома. – Продолжай. – А что тут продолжать? Переломанные рёбра, сломанные ноги, коленному суставу, как видишь, досталось тоже. Отбитые внутренности. Пара шрамов от нанесённых вскользь ножевых. Ряд штифтов вместо передних зубов. Но самое страшное… лицо. Глаз. Смешно даже. Осколок разбитой бутылки отскочил, повредил только роговицу, но вот инфекция… Заражение не удалось предотвратить. Удалили уже намного позже, перед самым судом. Меня оправдали. Их – нет. – А девушка? Выдыхаю, чтобы набрать полные лёгкие пропитанного его одеколоном воздуха, таким странным и непривычным в моей квартире. – Продолжает плакать. – Звонит? Киваю, носом проводя по гладкой ткани. Так близко, что даже со своей развившейся после травмы миопией могу разглядеть волокна на галстуке. – Приходила в больницу. Извинялась, умоляла забрать заявление. И плакала. Много плакала. Так много, что этот звук, пожалуй, будет преследовать меня даже в аду. Фоном врубят, знаешь, чтобы было не так скучно переворачиваться на сковородке. – А ты, оказывается, разговорчивый. Отступает назад, утаскивая за собой и такое уютное ощущение безопасности, и я уговариваю себя не сделать шаг следом. Не потому что неправильно, это как раз меня меньше всего интересует, потому что, доверившись, получить пинок куда больнее. – Иногда. Теперь ты, Рей. Про щенка. Поглядывает на свои часы, цокает языком и, обогнув меня по дуге, выходит в коридор. Не понимая, тянусь следом и думаю было, что он решил молча уйти, но роется по карманам пальто, выуживает визитку из внутреннего и протягивает мне. Бежевая, с парой лаконичных строчек. – Расскажу, если позвонишь и позовёшь на чай ещё раз. Нормальный, не дерьмо в размокшем пакетике. Ловко, учитывая, что за "нормальным" мне придётся выползти в ближайший супермаркет. Беспомощно пожимаю плечами, прекрасно понимая, что предлог так себе. – Для чего? Ты не похож на сестру милосердия. И я не звал, ты сам поднялся. – А на любителя чинить сломанные вещи похож? Позвони мне, если хочешь сделать что-нибудь со своим "не по кому". – Нет, ты не понял. Мне нравятся девушки, правда. Они красивые, мягкие, вкусно пахнут. Но я боюсь их больше, чем Джек Воробей – Дэйви Джонса. Боюсь, что очередная красотка психанёт и выткнет мне оставшийся глаз вилкой или напоёт дяде, отцу или ещё кому, и меня попросту закопают заживо. – Я бы отделал сам. – "Успокаивает" меня и, критически осмотрев пальто, не спешит надевать его, закидывает на согнутую в локте руку. – Очень весомый аргумент. – Что это, неужто сарказм проклюнулся? Да ты не так плох? – Не успеваю даже скривиться в ответ на это замечание, как ловко цепляет меня за ворот толстовки и чуть тянет на себя. – Я жду приглашения, Лектер. Выходит, а я комкаю в ладони его визитку. Комкаю и, уже намереваясь выбросить в коробку, приспособленную для всякого бумажного мусора, останавливаюсь. Разглаживаю. А если всё-таки позвоню?.. Хуже быть уже просто не может, правда? Что если попробовать оттолкнуться от дна? Ниже всё равно больше некуда. *** Распахиваю шкаф, и хлам с верхних полок буквально валится мне на голову. Старые толстовки, которые ныне мне слишком уж велики, коробки из-под мобильников, бережно хранимые хрен пойми за каким чёртом, обёрточная бумага… Немного неловко сгребаю всё в кучу и заталкиваю в чёрный мусорный пакет, которых скопилось уже целых четыре в узком коридоре, и все они забиты доверху. Пластиковая посуда, опустевшие упаковки из-под хлопьев, да даже пустых тюбиков с зубной пастой нашлось не меньше четырёх. Оказалось, стоит только взять себя в руки, и окружающий адский свинарник перестаёт казаться надёжным убежищем. Занавески прокручивает стиральная машинка, а мне бы добраться до карниза, но страшно с негнущейся-то ногой. Вместо этого выворачиваю наружу содержимое дивана, который я раскладывал ещё до травмы в прошлый раз, и всё постельное белье, ещё наше с ней общее, отправляется туда же, в больше смахивающий на мешок для трупов карликов пакет. Находится какая-то косметика, открытки, даже парочка так и не использованных презервативов. В очередную траурную упаковку. Как выяснилось, нормальной, не одноразовой посуды у меня почти не осталось – поразбивал к чертям подаренный мамой набор на четыре персоны, а чтобы включить плиту, мне потребовалось не меньше семи минут. Попросту забыл, как это делается. Чайник тоже выкинул, и на его месте теперь стоит новенький, поблескивающий хромированным боком термопот. И тут же рядом керамический заварник. Пока пустой, но, увлёкшись, я закинул в тележку сразу несколько видов чая, так что, глядишь, в этот раз и не скривит морду. Скажи мне кто раньше, что под чаем я буду подразумевать именно чай и ожидать не девчонку, а взрослого и по всем параметрам не тянущего на манерного гея мужика. Посмеялся бы? Возможно. А вот теперь жду. Решился, спустя четверо суток. Да и не на звонок, а на коротенькое смс даже без подписи. Потому что в ту ночь, когда он привёз меня домой, спать не мог. Не мог никак провалиться в спасительные полубредни и всё думал, разглядывая потолок, как же так происходит. Как же так, что иногда хорошего кровотока и от этого тёплых рук достаточно? Достаточно для того, чтобы думать. Чтобы прижиматься щекой к твёрдой груди, которую и в глубоком подпитии не перепутаешь с женской, и чувствовать, что быть слабым не зазорно. Что можно. Можно спрятаться и сделать вид, что так и должно быть. Что абсолютно не важно, кто тебя обнимает. Так и не смог уснуть, а когда встал, чай в пакетиках действительно оказался гадостью, а срач вокруг – просто колоссальным. Единственно пригодными для использования оказались ноутбук да стиральная машинка. Остальное давно стоило заменить. И меня тоже. Заменить стоит. На другого, нового, который не будет испытывать приступы неконтролируемого страха каждый раз, когда придётся смотреть кому-то в глаза. Заглядываю за диван, отодвинутый от стенки на добрых полметра, и выуживаю оттуда запылившуюся, в приступе гнева на самого себя отброшенную акустическую гитару. Стираю ладонью пыль с гладкого лакированного бока и провожу неверными пальцами по струнам. Оставляю её на диване, оглядываюсь по сторонам в поисках специальной мягкой тряпки для полировки, но в окружающем меня хаосе ничего не найти. Глухой стук по внешней обшивке двери раздаётся очень вовремя. Как раз тогда, когда тягучее уныние и ностальгия по прошлой, куда более интересной жизни почти схватили меня своими липкими щупальцами. Поднимаюсь и, огибая не до конца выпотрошенные коробки, место которым на свалке, протискиваюсь в коридор. Мельком заглядываю в глазок и, удостоверившись, что это не обладательница огненно-рыжей гривы, отпираю замок. Тут же пячусь назад, широко распахнув глаза от неожиданности: – Ого! Потому что первым заходит вовсе не Рей, а огромная лохматая зверюга, по ошибке втиснутая в собачий ошейник. И, действительно, её правую глазницу пересекает длинный шрам, делая массивную морду ещё более устрашающей. Хозяин псины входит следом и прикрывает за собой дверь. Щёлкает ручка. – А сегодня ты почти не похож на бродяжку. – Ободрение проскальзывает в голосе. Избегаю его взгляда, потому что дома я предпочитаю обходиться без тёмных очков. Да и что толку прятаться от него теперь? – Во всяком случае, теперь я знаю, что ты сделал со щенком… Ещё раз оглядываю натурального такого зверя и, только убедившись, что он не сожрёт меня – без команды, по крайней мере, перевожу взгляд на его хозяина. В деловом костюме на этот раз, снова при галстуке. – Может, уже пропустишь? Киваю и пячусь, стараясь не влететь в груду сваленных мешков. Псина оглядывается на хозяина и следует за мной. Они оба. Возвращаюсь в комнату, к волшебным образом не испарившемуся хламу, и даже хрен его знает, с чего теперь начать. А вот Рей, кажется, знает, чем занять руки. Тянется к гитаре, берет её и, повертев, отставляет назад. Расстёгивает пиджак и, небрежно отбросив на спинку дивана, закатывает рукава светло-серой рубашки. Его псина тоже: обходит комнату и прижимается к полу около окна. Следит за нами обоими, вывалив длинный розовый язык. Смотрю на него и всё никак не могу взять в толк, что такой мог забыть посреди моей свалки. Замечает взгляд и вопросительно приподнимает брови: – Что? – Нелепо смотришься. Даже хмыкает и, заприметив выглядывающий из-за шкафа бок сноуборда, направляется к нему. – Это я-то? – К декорациям ночлежки для маргиналов не подходишь. Вытаскивает доску и осматривает крепления для ног. – А к чему подхожу? – К ресторанному столику? Красотке в красном? Гольф-клубу? Как вы, успешные, проводите свободное время? Всё никак не оторвётся от борда, и так его и эдак, даже по стёршемуся запылённому рисунку пальцами водит. – С пивом на диване. – О… А я-то подумал… Собака недовольно урчит и трёт морду лапой. Понимаю, что это из-за летающих в воздухе частиц пыли и вообще не самого чудесного запаха. Даже псине некомфортно, как же вышло так, что сам не замечал? Несколько минут проходит в молчании. Слышу, как звякнуло что-то о дно широкой стеклянной вазы, подаренной мне ещё в незапамятные времена одноклассницей, чьего имени и под пытками не вспомнить. Поворачиваюсь так, чтобы видеть, чем он там гремит, и холодею. Потому что в смуглых пальцах длинная тонкая металлическая заколка для волос. Вроде модных пару лет назад японских палочек для пучков. Только эта острая, с крупной красной бусиной на конце, только эта осталась от неё. Сглатываю и, глядя на то, как ловко вертит вещицу в пальцах, сам невольно вспоминаю, как, бывало, осторожно вытягивал её из рыжих, собранных в неаккуратный пучок локонов. – Её? Понимания во взгляде хватает, чтобы не отмахиваться. Скупо киваю и пытаюсь избавиться от фантомного ощущения шёлковых прядей под пальцами. С трудом уходит. – А не выкинул почему? Пожимаю плечами и осторожно приближаюсь, вымериваю каждый шаг, как если бы, не делай я этого, заколка окажется воткнутой в моё бедро. Снова. – Руки всё как-то не доходили. Протягиваю ладонь, чтобы забрать заколку, но он отдёргивает пальцы. Осуждающе качает головой и насмешливо цокает, грозя указательным пальцем. – Врёшь. Но я готов заплатить за неё. Сколько хочешь? Фыркаю и не решаюсь ввязываться в пусть и шуточную борьбу. Потому что дремлющая собака не так расценит, потому что мне не выиграть. Остаюсь рядом и не знаю, куда деть руки. На домашних штанах карманов не предусмотрено, а в единственный нагрудный на футболке можно запихать разве что сложенный вчетверо платок. – Душу мою купи, – вырывается. Невольно, неосознанно, едва ли даже совпадая с ходом мыслей. Испуганно замолкаю и таращусь так, что правое веко начинает жечь. Внимательно наблюдает, молчит, осмысливает и, помедлив, соглашается: – А взамен что хочешь? О, разумеется, понимаю, что речь и не могла идти о деньгах. А что взамен? Что я могу получить за то единственное, что нельзя изувечить, нельзя выдрать из тела? Взгляд блуждающе проходит по комнате и натыкается на положившую голову на лапы псину, которая вовсе не выглядит несчастной или изувеченной. Её ты починить смог, это верно. А меня? Меня починишь? И прорывает… Не то так тщательно затаившейся, не посещавшей меня уже несколько дней паникой, не то какой-то странной бурной истерикой, но, начав говорить, я уже не могу заткнуться: – Да нормальность! Ногу, которая будет гнуться, и я смогу снова встать на бесполезную доску, пальцы, которые не будет судорожить, нормальный правый глаз! Который видит, понимаешь? Нос, который не выбивали, и свои зубы, а не насаженные на штыри куски керамики! Шагает ко мне, сгребает в охапку одним широким жестом, обхватывает, притискивая к себе, и я, растерянный, обозленный собственной тирадой, упираюсь ладонями в его грудь. Грязными, с частицами пыли и остатками чистящего средства, но мне плевать. Пускай тоже немного запачкается. – Действительно готов душу продать? Сглатываю, каким-то новым чувством понимая, что сейчас произойдёт нечто из ряда вон, и киваю: – Всё что угодно готов. Так ты купишь? Купишь мою душу? – На грани слышимости последнее, отчаянно, как утопающий хватается за соломинку, которая вот-вот обломится под пальцами, как тонущий – на ломкий трескающийся лёд… Наклоняется ко мне, серьёзный-серьёзный, и страшно. Страшно, потому что вовсе не выглядит так, как то, что привыкли трогать мои пальцы. Страшно, потому что сейчас хрупким и слабым выступаю я. Сглатываю, понимая, что вовсе не хочу становиться девчонкой. Ещё ближе, дыханием касается моих губ, и пытаюсь отшатнуться. Подташнивает от ужаса, и тогда, превозмогая себя, выговариваю резиновыми чужими губами: – Не могу… Едва-едва окрашено интонациями, едва-едва… Жалобно, сдавленно и почти со злым удовлетворением ощущаю, как кисть дёргает. Снова. Так мне и надо. Потому что трус. Потому что готов сбежать из собственной квартиры, бросив его здесь среди гор хламья. – А ты попробуй. Советует, так и не позволив отступить, и говорит это так уверенно, что… Киваю. Хорошо, ладно, да… Трусливо жмурюсь, и в этот момент прижимается своими к моим губам. Осторожно, не торопясь, без языка. И всё одно, прошивает. Потому что это что-то совершенно другое. Потому что он абсолютно твёрдый под моей скомкавшей серую рубашку ладонью. Потому что губы у него горячие, тонкие, сухие, без следа увлажняющего бальзама или помады с восковым привкусом. Потому что он сжимает меня так, что я действительно плавлюсь. Ноги неверные. Вдохнуть бы… Размыкаю губы, чтобы продышаться, и вместе с таким нужным сейчас воздухом ощущаю прикосновение чужого языка. Осторожного, сначала очертания рта обводит и только после, убедившись, что, дрожа, не клацну челюстью вдруг, толкается в мой рот. До полуобморочного. И это оказывается вовсе не плохо, это оказывается "иначе". Не так, как полузабытое "раньше". Первый мандраж проходит, и начинаю отвечать на поцелуй, тоже пробовать, и… Отстраняется первый. А я словно только что разбуженный. Дурацки хлопаю ресницами, пытаясь понять, куда делось моё новое почти волшебство, и, наткнувшись на его лукавый взгляд, отворачиваюсь, резко заинтересовавшись стеллажом, на котором стоит та злополучная ваза. Скулы горят. Проводит по левой ладонью, словно пытаясь стереть с неё жар, и, легонько надавив, поворачивает обратно к себе. – Не так плохо, правда? – Совсем не плохо… – Разве я ответил? Скорее, кто-то другой моими связками воспользовался. Потому что сам вряд ли смог бы что-то выдавить. Неловко настолько, что, когда легонько подталкивает к дивану, даже не сопротивляюсь. Послушно шагаю спиной вперёд, даже не обращая внимания на свою идиотскую негнущуюся ногу. И только когда мягкие подушки сидений толкают под колени… Понимаю. Глаза расширяются, и мне совершенно плевать, как это выглядит. – На такое я точно не подписывался! – На какое такое? Дразнит и дразнит, разыгрывает непонимание, а по губам блуждает плутоватая ухмылка. Как будто бы собирается меня сожрать. В каком-то смысле. Напирает, пытаясь усадить меня, но так отчаянно цепляюсь за его плечи, что останавливается и, наконец-то выпустив из пальцев упавшую на пол заколку, уже двумя ладонями принимается поглаживать мою спину. Движения широкие, скорее, успокаивающие. – Я не сделаю ничего из того, что может причинить тебе боль. С сомнением нервно хмыкаю и качаю головой, хотя, бесспорно, приятно трогает. Его ладони не вызывают у меня чувства отторжения или же желания немедленно проблеваться. Возможно, всё дело в долгом отсутствии тактильной близости. Возможно, в симпатии. Возможно, и в том и в другом. – Разве? Что-то мне подсказывает, что то, ради чего обычно укладывают на диван, не бывает безболезненным. Особенно в первый раз. – О боже, какой ты трудный. – Скептично заламывает бровь и смотрит сверху вниз. Взгляд большого начальника, не иначе. – Дай мне просто посмотреть на тебя. Как? И всё? Должно быть, именно эти вопросы заглавными буквами проступают у меня на лбу, потому что, выдохнув, попросту перестаёт спрашивать. Придерживая за пояс, меняется со мной местами и усаживается сам, на себя тянет за перехваченное запястье. – Давай, спиной ко мне. Подчиняюсь, кое-как опустившись на не очень-то удобные колени, но всё меняется разом, стоит ему выпрямиться и грудью прижаться к моей спине. Касается всей поверхностью, и тепло, ощущение близости накрывает. Лёгкие сжимаются. Должен просто дышать, пока он лениво шарит пятернёй по моему впалому животу, сквозь ткань футболки нащупывает выпуклые, всё ещё не выцветшие шрамы и, подумав немного, тянет её наверх. Послушно поднимаю руки, зная, что всё равно снимет. Отбрасывает сюда же, на диван, и возвращается к своему занятию. Рубцы изучает подушечками пальцев. Толстые, от пусть и вскользь доставшихся, не проникающих, повредивших только кожу ранений. – Давай, подскажи мне. Где тебе приятно? – проговаривает в затылок, тёплым дыханием приподнимая волоски на моей шее. – А где обычно бывает приятно? Попытка немного потянуть время ничтожная, но не могу не воспользоваться. Слишком уж быстро бежит кровь по венам, и от нервной дрожи выступает холодный пот. Разрывает напополам. И никак не определиться, чего больше хочется. Сбежать или откинуться назад и закрыть глаза. – Разве сейчас "обычно", не бродяжка? Мне уже даже интересно становится: всегда ли он дразнит? Почти невесомо касается губами моего уха, и я, наконец, выбираю. Второе. Укладываю затылок на его плечо, расслабляюсь, отдаваясь на милость лениво поглаживающих рук. Тут же расценивает это согласием, и пальцы спускаются к низу живота, чертят какие-то замысловатые линии, и я снова пунцовый. Должно быть, даже через рубашку чувствует, как горит лицо. – Не могу смотреть… – признаюсь и пытаюсь неловко перехватить его пальцы, но останавливает, прикусив за плечо. – Тогда закрой глаза и не мешай мне. Звучит слегка раздражённо, и я подчиняюсь. Расплываюсь, как амёба, и весь обращаюсь в одно сплошное нервное окончание. Не вижу, не слышу, лишь чувствую. Как оттягивает широкую резинку штанов, пробираясь под ткань и белья тоже, как касается меня там, проводя пальцами по члену, и вспоминаю вдруг, что ни разу не дрочил даже за последние полгода. Не вспоминал об этой потребности организма, которую, казалось, навсегда отбило безжалостным градом ударов. Или же нет? Отголосок слабый, едва уловимый… Явно знает, что нужно делать с чужим членом. Не торопится, поглаживает, сжимает кольцом, терпеливо ждёт, когда нальётся кровью, и только тогда вытягивает из штанов. – Вот так… Разве тебе больно? Мычу что-то неопределённое, и он принимает это за ответ. Возвращается к прерванному занятию, и мне действительно физически хорошо сейчас. Настолько, что пожалеть себя не выходит. Не выходит даже подумать о том, что не правильно, о том, что стоило бы отвязаться от него и никогда не звонить. Самому остаться "правильным", изувеченным этой самой "нормальной" любовью сумасшедшей психички. Продолжает наглаживать, чуть оттягивает вверх, после спускается к основанию члена, оголяя головку, и безумно приятно массирует её большим пальцем. Моё дыхание слишком шумное, но вовсе не напрягает. Даже так не чувствую себя девчонкой. Носом касается моей шеи, перехватывает второй рукой под грудью и заканчивает с неторопливыми ласками. Сжимает сильно, едва не до боли, жёстко ведёт вниз и замирает, стоит мне сорваться на жалобный скулёж. – Больно? Какие мы заботливые вдруг… А голос так и сочится ехидством. Знаешь же, что не больно! А я знаю то, что ты хочешь услышать. То, что я хочу сказать: – Продолжай! Просить дважды не приходится. Додрачивает так, будто бы пытается вытащить из меня и душу тоже. Душу, которую я, кажется, всё-таки ему продал. На периферии сознания, дрейфуя где-то около берегов реальности, слышу негромкий стук и следом же щелчок поворачивающейся ручки. Недовольное рычание проснувшейся псины. Поздно понимаю. На самой грани. Испуганно распахиваю глаза и первое, что вижу, это огненно-рыжее пятно разметавшихся волос. Рей не закрыл дверь. Судьба любит крутые повороты. Она стоит около дверного косяка, широко раскрытыми глазами смотрит на нас обоих, раскрывает рот, и, когда пытается сказать что-то, кончаю. Так, что выгибает дугой, лопатки перестают касаться твёрдой груди, а свалиться на пол мне мешают только удерживающие руки. Выплёскиваюсь толчками, спермы много, она буквально стекает по его продолжающему двигаться кулаку и оседает на моих штанах. Пятнами. Бесшумно дышать не выходит, только вместе с недохрипами-стонами, и она, очнувшись, разворачивается на высоких, – замечаю, что алых, – каблуках и выбегает из квартиры. Всё ещё не вернулся в своё тело, всё ещё пытаюсь понять, что это только что было… Звон резонирующих перил, грохот и короткий оборвавшийся вопль окончательно приводят меня в чувство. *** Всё ещё немного непривычно, и поэтому я раз за разом провожу по короткому цветному ежу, оставшемуся от моих торчащих во все стороны патл, рукой. Выбрал не то алый, не то с отливом в медь. Колорист только пожала плечами и буквально за пару часов фактически помогла мне вылепиться заново. Завершить. Больше не прячу лицо, очки, сломанные напополам, торжественно отправились в мусорный бак вместе с горой старых затасканных шмоток. Обновлённый более чем полностью. Правда, от фриланса и любимого ноутбука так не отказался, но это и не обязательно, верно? Прохожу мимо поста дежурной медсестры, которая, уже привычно кивнув, утыкается в свои бумаги, и заученным маршрутом направляюсь в нужную палату. Неизменные апельсины в количестве четырёх штук перекатываются по цветастому пакету, надетому ручками на запястье. В ушах всё ещё звучит негромко игравшая в машине музыка, и моё настроение, несмотря на противный дождь, подскакивает вверх. – Тук-тук… – Касаюсь казанками облицовки незапертой двери, и опрятного вида сиделка средних лет поджимает губы, отворачиваясь к окну. Показываю её спине язык и, улыбаясь во все свои и не очень тридцать два, подхожу к кровати. – Привет. Ну как ты тут? Девушка, некогда называвшая себя моей почти невестой, косится в сторону. Лишь бы не смотреть в глаза. В мой единственный, по милости её старшего братца, глаз. Повёрнутого на своей младшенькой бывшего скинхеда, который не любил меня больше, чем полностью. А уж ляпни она про изнасилование… В итоге сломлены оба. Я – травмами, он – тюрьмой. А она сломана в прямом смысле. Сломана где-то напополам и уже месяц как прикована к койке. Сначала я даже испугался, потом обрадовался, потом… Потом решил съездить к ней, и вот прихожу уже четвёртую неделю подряд. С апельсинами. Всегда с ними. Плевать, что сиделка выкидывает их, стоит мне распрощаться и выйти за дверь. Но ждёт меня каждый раз. Знаю. Кожей чувствую. Равно как и то, что ненавидит. Ненавидит так же сильно, как и фанатично любила. Присаживаюсь на край постели, поглядываю на её уложенные поверх одеяла руки и с некоторым удовольствием даже думаю о том, что и хрен с ней, левой ногой, пусть не гнётся, эта стерва получила куда больше. Наклоняюсь к ней, пальцами отвожу словно выцветшую, тусклую прядь от бледного ушка и, убедившись, что точно услышит, шепчу: – Мы переспали три дня назад. По-настоящему. И мне очень, очень, очень понравилось. Выражение её глаз… Ни слова не говорит вслух, но лучше бы закричала. – Ты поплачь, не держи внутри, – сочувствующе советую и, погладив её по меловой, словно навощенной щеке, оставляю пакет на тумбочке и ухожу. И так легко, свободно становится. Ничто не сжимает тисками в груди. Выруливаю из травматологии и спешно, насколько выходит, сбегаю по лестнице. Потому что Рей меня ждёт. Как и всегда, все эти четыре недели. И каждый раз, когда возвращаюсь в машину, закатывает глаза и не терпящим возражений тоном требует не превращать в свинарник его машину. Я же только пожимаю плечами, выуживая из кармана пакетик чипсов. Тогда он щурится и обещает, что когда-нибудь не сдержится и как следует выходит меня ремнём. Звучит не так уж и плохо, думаю, пальцами хватаясь за хромированную ручку на дверце. Вовсе не плохо, думаю, плюхаясь на сидение, и тянусь за поцелуем. Не говорит, что любит меня, но разве оно может быть важно? Если он всё-таки её купил. Купил мою душу.