like a shooting star

Это, должно быть, шутка. Другого объяснения подобному нет. Это, должно быть, очередная жестокость вселенной, несмешной розыгрыш, потому что нет другой причины, почему сразу после войны, сразу после того, как последний титан был уничтожен, после сражений сквозь сломанные кости и разбитые сердца, едва выживая, потому что он наотрез отказывался умирать, – Эрен умирает. Перенапряжение – это гипотеза Ханджи. Это маловероятно, нет, невозможно, чтобы человек имел достаточно сил трансформироваться в титана и обратно несколько раз, невозможно, чтобы он мог с бешеной скоростью регенерировать собственное тело; и это еще не беря во внимание невероятное количество повреждений, которым подвергся Эрен как в облике человека, так и в форме титана. «Это не удивительно», – говорила она, будто это должно изменить что-то в лучшую сторону. Это нихуя не меняет. Эрену всего семнадцать – он все еще должен быть преисполненным юношеским энтузиазмом, должен быть с сияющими жизнью глазами и сильными костями и мускулатурой, обусловленными годами строгих тренировок. Он не должен быть таким: прикованным к постели, беспомощным, преданным своим же собственным телом. Ривай помнит их первую экспедицию за пределы стен, когда человечество наконец-то одержало победу. Они рискнули пройти дальше, чем когда-либо до этого, нашли давно заброшенные руины вымершего общества. С Ханджи чуть было не случилась аневризма, когда они наткнулись на научно-исследовательский центр. Наконец, они дошли до океана. Издалека он казался практически безмятежным, прямо как на картинках в книгах дедушки Армина, но, когда они подошли ближе, не осталось сомнений в том, что океан был каким угодно, но только не спокойным. Он говорил о тысячелетиях необузданного, безудержного движения; это было чем-то, что ни человек, ни титан не мог приручить. Оно было диким, оно было опасным, и воздух казался плотным – с солью и вездесущим зловонием разлагающейся морской флоры и фауны. Эрен полюбил его. Они провели три дня у океана – Ривай помнит последний. Ханджи и ее команда из лишь слегка менее ревностных исследователей уже собрали больше образцов, чем продовольственные телеги в принципе могли унести, и каждый, отдыхая на песке, лениво провел последний день из-за отсутствия других занятий. Он сидел рядом с Эреном, наблюдая за последними лучами заходящего солнца, выглядывающего из-за обманчиво спокойной поверхности и мягко освещающего драгоценно-голубую гладь воды. Эрен был заворожен, но Ривай нашел для себя глаза Эрена гораздо более интересными: полные едва сдерживаемым волнением и все же абсолютным довольством, с образом заката, отражающимся в светлой бирюзе глаз лишь на оттенок ярче, чем океан, которым он был так пленен. – На что вы смотрите? – спросил Эрен, наконец-то отрывая взор от воды. Ривай с готовностью встретил его взгляд. – На тебя. Он весь покраснел – предсказуем, как обычно, несмотря на то, что он больше уже не ребенок. – Тебе нравится это, ха, – как ни в чем не бывало произнес Ривай, только чтобы увидеть загоревшиеся глаза юноши. – Я мог бы провести здесь свою оставшуюся жизнь, – задумчиво вздыхая, сказал Йегер. – Но скоро нам нужно уходить, – кончики его пальцев коснулись влажного песка, и Эрен почувствовал, как буквально каждая клеточка его тела не желает расставаться с морским побережьем. – У тебя впереди вся жизнь, парень, – ответил Ривай. – У тебя множество времени, чтобы пялиться на этот огроменный* океан такими влюбленными глазами. ~ Возвращаясь в настоящее. Это жестоко, отвратительно жестоко, потому что его оставшаяся жизнь не располагает множеством времени – сейчас там вряд ли найдется какое-либо время вообще. Ривай заставляет себя посмотреть на юношу, и знакомая тошнота подкрадывается к нему – комок желчи, поднимающийся к горлу и оставляющий горький привкус во рту. Эрен – всего несколько месяцев назад сияющий жизнью и энергией, с нескончаемым потоком оскорбительных замечаний – выглядит, как ребенок с уязвимостью, являющейся точной противоположностью безрассудной живости, которая обычно была присуща ему. За последние несколько недель его состояние ухудшилось так быстро, что даже Ханджи опешила. Кожа приобрела нездоровую бледность; он едва был чем-то большим, чем кожа да кости, его скулы и челюсть были болезненно выражены, а тазовые кости виднелись даже под мешковатой одеждой, которая была ему впору всего пару недель назад. Его дыхание было редким, а вздохи, которые он делал сквозь прерывистый сон, отрывистыми, будто он пытался выжить, но терпел неудачу. Это заставляло сердце Ривая сжиматься. – Ривай? Его голос слишком мягкий. – Что такое, Эрен? – Я думаю, я… – предложение обрывается, когда все тело неожиданно охватывает кашель. Ривай чувствует себя болезненно беспомощным – и вода, и лекарства были испробованы, но оказались бесполезны. И он бесполезен тоже – это чувство незнакомо, и Аккерман, блять, ненавидит его. – Как ты себя чувствуешь? Приглушенный кашель. – Как дерьмо. Все мое тело чертовски болит. Эрен пододвигается, всасывает воздух в глубоком вдохе, будто бы здесь не хватает кислорода, – но его никогда не бывает достаточно, не правда ли? – Как долго я был в отключке? – Около четырнадцати часов. – Вау. Я сплю, как убитый, ха, – Эрен старается засмеяться, но это у него не совсем получается. – Прекрати эти шутки про мертвых, они не смешны, – Риваю хочется рвать и метать и просто блять сломаться, потому что Эрен воспринимает все слишком легко. Он умирает, черт возьми, и ему плевать? Он никогда больше не увидит океан, никогда не будет смеяться с Армином и спорить с Микасой о незначительных вещах… И он также больше никогда не будет здесь для Ривая. – Извини. Но нельзя винить меня за попытку разбавить атмосферу, потому что здесь уже, как на похоронах. – Эрен. – Хорошо, я прекращаю. Они немного посидели в тишине, время от времени прерываемой приглушенным кашлем Эрена. – У тебя нет никаких сожалений? – неожиданно спросил Ривай. Вдумчивый взгляд пересек его лицо, нагоняя тень. – Не-а. Не особо. Я жил. Я боролся. Я увидел океан и внешний мир. И… у меня были вы, – добавил он чуть тише. Ривай заметил использование прошедшего времени со стиснутыми зубами и сжатым кулаком. – У тебя все еще есть я. Ты не умрешь, ты поправишься.. – Я умираю, Ривай, – сухое утверждение, сказанное с толикой грусти. – Я умираю, и ничего с этим не поделаешь. Но, – произнес он прежде, чем капрал смог возразить, – отвечая на ваш вопрос, – у меня нет никаких сожалений. И для отчета, Ривай, – его голос перетек в почти что шепот. – Даже, если это было на короткое время, – я счастлив, что встретил вас. На это невозмутимый облик Ривая рассыпался, и он опустил голову к смятым простыням, чтобы скрыть свое лицо в слезах, – первых за много лет – просачивающихся в ткани, пачкая их солью и горем. Ривай провел остаток ночи с Эреном. Тихие всхлипы нарушали покой. Он даже не поднял головы тогда, когда почувствовал потрескавшиеся губы, поцелуем коснувшиеся его лба. Он не знал, когда заснет юноша или же когда провалится в сон он сам. На следующее утро Эрен не проснулся.