caramel macchiato.

У Ким Ханбёль свидание – чрезвычайно важное, с замиранием сердца ожидаемое и очень значимое, настолько, насколько свидание может быть значимым в восемнадцать. Парень всё ходил вокруг да около, улыбался, приходил за кофе как по расписанию, не пропуская ни дня, и поглядывал взглядом слаще карамели в маккиато, смакуя на языке вместе с горячим напитком имя девушки с длинными каштановыми волосами и ямочками на щеках – Ханбёль. Можно сказать, всё сложилось так, как она и мечтала, если бы назначенный день не выпал на рабочее воскресенье – гормон счастья вломился в мозг ударной дозой, и Ханбёль обсчиталась в воображаемом на сетчатке глаз календаре. «Правило номер один: не отлучаться с рабочего места; правило номер два: никаких незапланированных выходных без веской причины в свою смену», – звучал набатом в голове голос начальника, способного испытывать радость, кажется, лишь при виде хорошей выручки. Ханбёль сама себя лишила полноценного сна на целых три ночи, металась между нежеланием потерять выгодную ей подработку на лето, найденную с таким трудом, и упустить свидание, уже, кстати говоря, чётко распланированное в её голове. В конце концов она решила попробовать последний и наиболее действенный в её понятии вариант. – Оппа, – тянет Ханбёль, и Ханбин, ещё заспанный и растрёпанный, тем не менее, весь сразу настораживается, слизнув воздушную молочную пену с верхней губы, готовый к чему угодно. Не то чтобы сестра не может приготовить брату его любимый карамельный маккиато с утра пораньше – может конечно, тем более что кофе она делает отменный, и навыки баристы у неё хорошие. Дело, скорее, в другом – мелкая по жизни отказывается признавать, что он родился на целых три минуты раньше; обращение «оппа» она поднимает исключительно в тех случаях, когда ей что-то очень нужно от своего брата-близнеца. Ханбёль с нарочито сахарной улыбочкой, приклеенной к губам, по порядку рассказывает, что намечается свидание; у Ханбина от её приторности скрипит на зубах – к сожалению, сестрица умеет подлизываться, пуская в ход весь свой арсенал приёмчиков, но слушает он её при этом молча, наслаждаясь приятной теплотой широкой кружки под пальцами, и, рассматривая замысловатый узор на поверхности вспененного молока, смешанного с ванильным и карамельным сиропом, терпеливо ждёт, когда же мелкая дойдёт до сути. – Оппа, ты не мог бы заменить меня на работе всего на денёк? Ты ведь тоже умеешь. Мы с тобой тем летом подрабатывали в кофейне. Сестра правду сказала – Ханбин тоже обладает неплохим навыком, разве что, в отличие от неё, его больше привлекает процесс поглощения кофе, нежели приготовления. Но он, вероятно, справится, к тому же ничем особенным завтра не занят, поэтому почему бы не? Всё оказалось не так уж и страшно, теперь даже можно расслабиться. – Только, знаешь… Начальник не должен узнать, что я отлучилась. Ощущение, что эта пигалица всё-таки чего-то недоговорила, ввинчивается в подкорку головного мозга внезапно – ибо Бёль действительно ещё не высказала главного, заранее компенсируя свою не совсем обычную просьбу милыми ямочками, играющими на щеках. – Ты не мог бы переодеться в меня? Ханбин не верит своим ушам, совершенно ошарашенный; само собой, он отказывается. Как она вообще могла до такого додуматься?! Дуги его бровей надламываются, губы превращаются в полоску – Ханбин весь упрямство. Сестра вытаскивает из воспоминаний детства напоминание о том, что маленьким он переодевался в девчонку, и старшие сходу не могли различить, где Бёль, а где Бин. Брат кидает в ответ испепеляющий взгляд, шипит, мол – я же просил об этом не вспоминать; это явно для него болезненно и ущемляет чувства его мужского достоинства. Ханбёль тянет его за руку, виснет на шее, умоляет не разрушать её любовь; со злости полосует Ханбину по сердцу, что ему не понять, своей-то любви у него нет. Хорошо, что мать с отцом куда-то уехали – близнецы спорят, кидаются колкостями как тапками, эхо их криков отдаётся в пустой квартире, секреты, не предназначенные для посторонних ушей, отскакивают от стен. Перепалка грозилась перейти в серьёзную ссору, если бы Ханбёль вовремя не напомнила, – она вообще очень любит напоминать – что в начале весны немного по жизни неудачника Ханбина угораздило поцарапать отцовскую тачку, а сестрица – между прочим, на свои личные сбережения – спасла его от верного нагоняя со всеми вытекающими из него наказаниями, пока родители пару дней гостили у бабушки. Ханбин сдаётся – меньше всего ему хочется, чтобы отец узнал, как он, не имея водительских прав, хотел покататься с друзьями, но в итоге не выехал даже из гаража. Временами ему кажется, что сестра права: он идеален, только когда пишет музыку и сочиняет лирику, ну, ещё круто фристайлит для своего возраста; в остальном Ким Ханбин по жизни «победитель»: ему не везёт ни в учёбе, ни в отношениях, ни в любви. Вдобавок ко всему, родная сестрица знает все его слабые места и искусно ими пользуется – Ханбин не может понять, где же он так сильно проебался. Он стоит перед зеркалом в длинной чёрной футболке чуть выше колена, напоминающей ночную сорочку, и такого же цвета леггинсах – повседневный стиль Ханбёль. Ещё она любит короткие шортики, джинсовые комбинезончики и сарафанчики – но всё это как бы не обсуждается в отношении завтрашнего гардероба брата, ибо её задача сейчас – одеть его удобно и без ощутимых ударов по мужской гордости. Ханбин совсем немногим выше сестры, такой же худой и стройный, и топ свободного покроя скрадывает, что и плечи у него шире; в остальном он – как две капли воды похожий на Бёль: красивые раскосые глаза цвета крепкого эспрессо, искрящиеся задорным блеском, аристократически ровный нос, пухлые губы и нежный овал лица. Однако мужская гордость брата всё же страдает, когда Ханбёль выуживает парик, позаимствованный у одной из подружек, – к неудовольствию Ханбина, эта чёртова копна длинных каштановых волос садится идеально, будто виски с затылком были выбриты именно для того, чтоб гонять в женских париках. Девушка причёсывает искусственные космы и завязывает в два аккуратных хвостика, затем скептически смотрит на отражение Бина в зеркале – её смущает его острый кадык и плоская грудная клетка. – Ты чего? – настороженно вопрошает Ханбин, инстинктивно прикрывая руками грудь – говорят, близнецы связаны ментально; два человека, находившиеся в одном чреве и отзеркаливающие друг друга внешне, вполне возможно могут обладать эмпатией. Ханбёль повязывает ему на шею летний шарфик, сокрывший лёгкостью ткани адамово яблоко – и очертания его шеи становятся совсем девичьими. Девушка в который раз поражается утончённой, почти женственной красоте своего брата, имеющей всё-таки мужскую природу, но восторгается молча – Ханбин едва ли постигнет всю прелесть комплимента. Последнее, за что борется сестра в этот день – создание видимых округлостей в области подкачанной, жилистой груди Ханбина, яро убеждает, что в таком виде он выглядит неправдоподобно, неестественно; он жалит её колким замечанием, что у самой Ханбёль не особо-то и округло, за что получает смачный подзатыльник. Лифчик с вкладышами-обманками делает своё дело – и Ханбин окончательно повержен. Сестрица с нескрываемым удовлетворением от проделанной работы сверкает ямочками и говорит – если он будет двигаться более плавно, а не так порывисто и резко, посетители и не заметят подвоха. – Если ты меня не подведёшь – буду у тебя в долгу, – заверяет хитрая пигалица, а Ханбин в уме помечает: зачем человеку враг, когда у него есть младшая сестра? Первая половина июня наступившего лета принесла с собою тёплые дожди, вечерние грозы и переменную жару. Утро следующего дня выдалось туманным, прохладным – вязкая дымка укрыла верхушки многоэтажек как покрывалом, и городской пейзаж от этого казался застывшим, созерцание его из окна внушало странное спокойствие. Ханбин вышел из дома рано, гораздо раньше, чем выходит обычно сестра в рабочий день – добираться до места в том образе, который она создала вчера, внушало ему противоестественный ужас, и он весь этот реквизит взял с собою в большом бумажном пакете с медвежатами; сестра даже пакет умудрилась всучить ему девчачий. В метро он повторял всё, что она ему говорила: не разговаривать слишком высоким голосом – он у него ломается, бывает, срывается; и низким тоже не следует; если приедет начальник, желательно не разговаривать вообще без причины, улыбаться и отвечать на всё согласием; следить, чтобы парик не перекосился; вести себя естественно. Меньше чем через час погода изменилась. Солнце выглянуло из-за густых облаков, похожих на взбитую сливочную пену, воздух стал насыщенно-влажным, и лёгкая белоснежная рубашка на Ханбине начала противно липнуть к спине, а кожа на висках и на шее покрылась бусинками пота. Кофейня была маленькой, он это знал. Настолько маленькой, что в ней даже сидячих мест не было – все напитки предназначались на вынос; присесть можно было разве что на пластмассовых стульях у каменной стены напротив. Кофеенка затесалась в переулке, где даже для машин проезда не было. Ниже располагались несколько магазинчиков, а где-то неподалёку – корпус профучилища. Посетителей было не слишком много, но и не мало вследствие относительной близости к центру города, а на выходных, как правило, даже больше, чем обычно. Ханбин со вздохом облегчения снимает с себя влажную рубашку и узкие чёрные джинсы, облачается в сестринскую футболку-распашонку и леггинсы в облипку; с его чёрно-красными конверсами смотрится ничего, у сестры есть вкус в умении подбирать и сочетать одежду, но чувствует он себя всё равно очень глупо, крайне глупо, невероятно глупо – ибо нацепить длинноволосый парик, шарф под шею и – самое страшное! – лифчик ему всё равно придётся. Первые пару часов рабочего дня Ханбину мерещатся цепкие пристальные взгляды, которыми якобы буравят его посетители; после становится не так напряжно, руки перестают дрожать от волнения, и он даже светит приветливыми улыбками всем подряд, не забывая следить за тональностью своего голоса. «Какаоток» уже дважды пищал оповещениями – Ханбёль написала, что свидание состоялось, и спрашивала, как дела, просила, затем требовала прислать фото, но Ханбин успешно проигнорировал эту козу, которая вынудила его испытывать самые сильные в этой жизни приступы стыда. После обеда, когда солнце встало в зените, опаляя жаром, воздух стал горячим, как кофе из кофеварки, и налился непроницаемой влажностью. Дышать стало труднее, посетителей заметно поубавилось, прохожие передвигались лениво и, казалось, с огромным трудом. Растратил добрую половину своего внутреннего заряда и Ханбин, изнывая от жары в этом парике, чесался и отплёвывался от волос, которые настойчиво лезли в рот. Перемешивая сливки с сахаром в глубоком металлическом блюде вручную, он размышлял, почему в этом тесном помещении не предусмотрен кондиционер, хотя бы захудалый. Хотелось оказаться дома, в прохладе своей комнаты с окнами, завешанными бамбуковыми жалюзи. – Бобби-оппа пришёл! Ханбин, как испуганная лань, весь вздрагивает от неожиданности, когда в окошко по-свойски заглядывает незнакомый парень, облокачиваясь локтями о прилавок, на которую, между прочим, напитки ставятся. Блюдо со взбитыми сливками едва не вырывается из рук, но Ханбин обхватывает его в последний момент, поднимается со стула и отставляет в сторону. – Ханбёль, мне как обычно. Ханбин ищет в своей памяти необходимую ему сейчас информацию, – о каких из своих постоянных посетителей рассказывала сестрица – а парень в ярко-жёлтой майке с облачком сообщения на груди и надписью «I miss you» в нём улыбается от уха до уха широкой дружеской улыбкой. «Информация не найдена», – выдаёт мозг, и Ханбин лишь неловко и мято лыбится в ответ. – Карамельный маккиато?.. – это всё, что ему сейчас приходит в голову. Карамельный маккиато – самый продаваемый напиток этого крошечного заведения, самый популярный, ибо его очень любят парочки и просто сладкоежки; но ещё и потому, что сливки здесь взбивают вручную, хотя Ханбин не уверен, влияет ли это как-либо на вкус. – А… Да… – отвечает парень согласием. «Слава богу, угадал». Ким Чживон берёт исключительно холодный американо со льдом и понятия не имеет, зачем только что согласился на приторно-сладкий маккиато, от которого в такую жару может слипнуться что угодно – он же его вообще не пьёт. Вероятно, это потому что Ханбёль одарила его своей самой карамельной улыбкой, что совершенно для неё нетипично – и он растерялся как дурак. Чживон сопоставляет имеющуюся в голове информацию с полученной минуту назад – и выбивает ошибку, ибо не может сказать, почему раньше Ханбёль ни разу не предлагала ему маккиато и всегда ли ямочка на её левой щеке была такой глубокой и милой. Отношение к Ханбёль у Чживона как к американо со льдом – симпатия, граничащая с влюблённостью, но не переходящая её границы; у него по отношению к ней нет безответных пламенных чувств, однако в ней есть много качеств, которые он хотел бы видеть в своей второй половинке. У Ханбёль на всё имеется своё мнение, она весёлая, красива натуральной корейской красотой и умеет стильно одеваться – от всего этого Чживона временами замыкает, но он быстро приходит в себя и вспоминает, что Бёль, как само собой разумеющееся, давно определила его в зону друзей. – Твой кофе, – Ханбин закрывает пластиковый стакан крышкой, вставляет в него соломку и ставит его на прилавок, не зная, как именно обратиться к парню и в конце концов решив никак не обращаться. Он возвращается на стул, разморённый и чувствующий себя амёбой, когда незнакомец забирает свой маккиато; Ханбин очень надеется, что тот уйдёт – больше всего он ненавидит попадать в неловкие ситуации, как вот эта. Стрелки часов приближаются к трём пополудни – до конца рабочего дня осталось целых четыре часа. Внутри всё сильнее укрепляется надежда, что начальник сестры с проверкой не приедет – в воскресный-то вечер, хотя, понятное дело, у предпринимателей нет выходных. Ханбин продолжает лениво взбивать сливки с сахаром. Он потягивает маккиато через трубочку, перекатывая на языке сладость густого сиропа, – стакан кофе за счёт сестрицы, теперь она точно у него в должницах. Сладкое имеет свойство поднимать Ханбину настроение; в голове ворочаются приятные мысли о том, что не такой уж он неудачник и отыграется на мелкой по полной. Ещё очень хочется послушать музыку, но на рабочем месте он не осмеливается – не желает доставлять младшей проблем. Ханбин много раз задумывался о том, что в Ханбёль на самом деле души не чает, поэтому и спускает её хитрости и проделки на тормозах; и сразу же гнал от себя это предательское признание – разве может родная сестра подставлять брата так бессовестно, подло пользуясь внешним сходством и забыв принять во внимание половое различие? Лифчик противно поджимает в боках – до сегодняшнего дня этот необходимый для женщин предмет одежды Ханбину доводилось видеть разве что сушащимся на верёвке на балконе. Он в жизни не думал, что мечты его когда-нибудь сведутся к банальному желанию стащить с себя ненужное шмотьё и вздохнуть с облегчением. Хён с кроличьей улыбкой, который Бобби, – своими передними зубами он у Ханбина вызвал именно эту ассоциацию – показывается в окошке в самый разгар физических Ханбиновых страданий. – Мне американо со льдом, – предупредительно просит он – вдруг Ханбёль всерьёз успела позабыть за прошедшую неделю, пока он не показывался. Ханбин делает два – ему и себе и тут же жадно вбирает в себя глоток живительной прохлады, от удовольствия прикрывая глаза. Бобби, облокотившись о прилавок, пьёт ледяной напиток большими глотками и заводит разговор о погоде. То ли усталость от ничегонеделания сказывается, то ли гнетущая жара, то ли недостаток общения – но неловкость как рукой снимает, и Ханбин забывает, что этот хён вообще-то друг сестры, а не его; но с ним оказывается легко идти на контакт и можно болтать обо всём и ни о чём. – Давай музыку послушаем? – предлагает Бобби, наклоняясь чуть ближе, словно подговаривает на непотребные действия. – Выбирайся оттуда, пошли на солнышке посидим. Ханбин мнётся – он не хочет на солнце; ещё больше не хочет, чтобы его раскусили; но потом плюёт на всё и сдаётся. Бобби загорелый. Золотисто-бронзовый загар на его коже выгодно контрастирует с Ханбиновой бледностью – выгодно, разумеется, отнюдь не для Ханбина. Особенно явным становится контраст, когда они, плюхнувшись на соседние стулья, соприкасаются руками. Ханбина это смущает не меньше того факта, насколько он незагорел в сравнении с Бобби. Кожа у него не только золотисто-бронзовая, но и горячая, и сам он словно сверкающий солнечный диск в этой кричаще-жёлтой майке; холодный американо рядом с ним перестаёт охлаждать. В плейлисте у Бобби много хорошей музыки, и для Ханбина это откровение – среди них он находит много любимых треков. Наибольшее совпадение в музыкальных предпочтениях у него проявляется разве что с сестрой – и он не знает, то ли это потому, что они близнецы и вообще во многом схожи, то ли потому, что Ханбёль так же, как и он, не мыслит жизни без хип-хоп музыки. – Есть тут кто-нибудь? – какая-то парочка, захотевшая кофе, подошла к окошку и заглядывает внутрь. – К тебе. Не пойдёшь? – шепчет Бобби. – Нет. Они мне надоели, – отвечает Ханбин и незаметно отцепляет бейджик с футболки. Он правда больше не может. Весь этот людской поток растратил его буквально за несколько часов. Парочка вертится у кофейни, Бобби пожимает плечами, мол, мы понятия не имеем; потенциальные посетители разочарованно уходят. Они разговаривают о музыке, и для Чживона это в новинку. Ханбёль сегодня другая, и объяснение этому будто бы висит в воздухе, а он пока не может его поймать. Она ни разу не сидела с ним вот так долго, болтая и попивая кофе. Чживон впервые ощущает, что плотина в его сердце вот-вот даст слабину. Он готов с разбегу влюбиться в неё лишь только потому, что она сидит с ним плечом к плечу, говорит о музыке и сверкает ямочками. Ямочки на самом деле – запрещённый приём; в сущности, это просто мутация мускулов, но люди с ямочками на щеках вдвойне красивы, вдвойне милы и вдвойне очаровательны. – Хочешь жвачку? – спрашивает Чживон, доставая из заднего кармана висящих за заднице джинсов упаковку жевательной резинки со вкусом клубники. Ханбин кивает и берёт из его рук пластинку, с интересом разглядывает её и спрашивает: – У нас такие тоже продают? – Нет, это брат из Нью-Йорка прислал. Ханбин долго смотрит на Бобби, будто разглядывая в нём Нью-Йорк. Он был там с сестрёнкой и отцом всего раз, когда тот ездил в командировку. Ханбин тогда учился уже в старшей школе, и воспоминания, полученные в детстве и имеющие свойство постепенно тускнеть, в сознательном для него возрасте так и остались до безумия яркими. Нью-Йорк с его бесчисленными, давящими сверху небоскрёбами, перпендикулярными улицами, в которых можно потеряться, Манхэттэном, на котором до тебя никому нет дела, магазинами и кафе с любимыми вкусностями в дозе, умноженной на сто, однажды Ханбина поработил и безвозвратно забрал себе часть его души. На протяжении многих лет он столько раз видел Нью-Йорк во сне – свободный, прекрасный, живой, дышащий, стирающий память о чём-то другом подчистую; Ханбин смотрит в Бобби и, вдруг прозрев, действительно видит в нём Нью-Йорк – контрастный, улыбающийся, размашистый и бескрайний как океан. Ханбин готов влюбиться с разбегу; ему всего этого достаточно. Чживон карамелью тает под взглядом Ханбёль, и с ним определённо сегодня творится что-то не то – он признаётся ей, что вечером участвует в рэп-батле, и хотел бы знать, что она думает о его текстах. – А ты знаешь, кто будет твоим противником? – спрашивает Ханбин. – Нет, но я знаю, кого именно хочу вызвать на поединок, – отвечает Бобби с решимостью, той самой, которой не хватает Ханбину – он написал так много треков и выложил их в интернете, а в рэп-поединке так ни разу и не участвовал. Ханбёль не просто просматривает как обычно, а вчитывается, что-то подписывает на полях тетрадных листов; Чживон с любопытством подглядывает. Кажется, она говорила как-то, что у неё есть брат, и она часто делится с ним своим мнением по поводу его текстов. Это Чживону в Ханбёль тоже очень нравится, однако до этого момента она не проявляла такой горячей заинтересованности. Ханбёль как-то сразу вся стала задумчива и сконцентрирована. Неосознанным движением она теребит пальцами шарфик на шее, так, будто он ей давит. Шея у неё такая изящная и нежная – Чживон боялся обратить внимание на подобные вещи, но сейчас она так близко, что невозможно не. Меньше всего он ожидал увидеть кадык – острый, ярко выраженный, поднявшийся вверх и тут же опустившийся книзу, в следующую секунду снова скрывшийся в ткани шарфа. Система в Чживоновом сознании выдаёт синий экран, на котором внезапно всплывает – «брат-близнец». Это воспоминание появляется из ниоткуда. Память наконец-то подкидывает требующуюся информацию, словно насмехаясь. Чживон пока ещё не ведает, что ему делать с этим знанием. Концентрация влажности в воздухе достигает критической отметки, и небо разражается дождём, как лопнувший нарыв. Бобби, поспешно попрощавшись, убегает, оставив Ханбина балансировать на тонком льду свершившейся было влюблённости; лёд так и не треснул, а Ханбин не понял – к счастью это или к сожалению. Ливень зарядил на целых два часа, и после посетителей уже не было. Ханбин, наконец-то освободившийся от ненавистного сестринского шмотья, переодевается в свои порванные на коленках джинсы и белую рубаху; волосы, примятые париком в течение дня, прячет под снэпбэком, надетым козырьком назад. Он закрывает кофейню, с грустью, своей горечью похожей на несладкий американо, думает, что Бобби он, скорее всего, больше не увидит. Он спросит о нём у Ханбёль, но никогда не осмелится признаться, что играл в этот день роль своей сестры. На улице стало прохладнее и темнее – серые свинцовые тучи окутали город, и сумерки спрыгнули с небес раньше обычного. Ханбин перепрыгивает через лужи в своих конверсах, дышит свежестью, запахом мокрого асфальта и прибитой дождём пыли, перебирает в своей памяти одно за другим события сегодняшнего дня. За поворотом чья-то крепкая рука вдруг хватает его под локоть и тянет к каменной стене. Бобби, в ярко-розовой толстовке, из-под капюшона которой выбиваются влажные кудрявые пряди, смотрит в него невозможным взглядом раскосых глаз цвета переспелой черники, а через две секунды уже целует – прижимается губами к губам, властно раздвигает их языком, водит им по нёбу, посасывает поочерёдно верхнюю и нижнюю губу; через двадцать две – отталкивает, опасаясь, что могут увидеть. – А теперь скажи мне две вещи: как тебя на самом деле зовут и пойдёшь ли ты со мной на рэп-батл? ❤️.