Глядя Смерти в глаза

Однажды жизнь подкрадывается сзади — врезает оплеуху и хватает за грудки. Хватает и трясет. Рявкает в лицо, смердит сгнившими пеньками зубов-возможностей: «Просыпайся!» Клауд Найн проснулась, когда ее муж поспешил заключить договор с ублюдком, прикинувшимся посланцем самой Смерти — Безносая ведь слишком умна и милосердна, своих с того света не выдает и улыбчивой маской не прикрывается. Мать Фреду увидеть было не суждено, а всему задрипанному цирку, с которым сто дорог пройдено и на тысяче еще побывать не довелось — дожить до рассвета. Однажды в жизни наступает «самый» момент. То лето было самым холодным за последние пятьдесят лет — даже старожилы в Нью-Джерси такого припомнить не могли. В ту ночь она потеряла самых дорогих людей и годовалую дочь. Невыносимо пасло зверьем, где-то внизу булькал кровью издыхающий в корчах тигр (ее тигр), три минуты назад умильная, почти-человеческая, лапка Лау держала ее у сердца ставшего огромным питомца и баюкала, как баюкала когда-то крохотную обезьянку сама Клауд. В ту секунду Клауд приняла самое серьезное решение в своей жизни: «Я экзорцист». Без «стану» и «буду». Через четыре дня Орден нашел ее сам. Однажды приходится делать выбор — метаться полоумно на кончике хлыста Судьбы или взяться за его рукоять, даже если рукоять эта обмотана наждаком и дерет руки в кровь. Хлыст был самым привычным инструментом Клауд Найн.

***

Людей вокруг нет, когда входишь в клетку со львами — неписаное правило дрессировщика. Улыбнуться, руки в привычном «Олле!» вскинуть, поклониться — все в черноту. Дальше арены — пустота, гомонящая и вспухающая короткими волнами людских эмоций. Цирковой зверь хорошо чует силу того, кто подходит к нему с кнутом — на тренировках и репетициях Мумба был спокойнее всего. Но эти волны, особенно чужой страх, заставляли даже самых флегматичных и давно растерявших хватку животных преображаться: зверь дальше арены тоже не видит, а значит страх зрителей для него — страх дрессировщика. Страх человека, давшего слабину. Страх жертвы. Вокруг Клауд Найн — привычная пустота людей, из которых парочку она выхватила взглядом: одного искателя (если в «прошлой» жизни он не был наемником и не резал людей по дешевке, она плохо разбирается в людях) и одну девчонку с длинными волосами и несчастным выражением лица (при таком-то личике иметь мускулатуру, которую под халат не спрячешь — странно). Эта толпа бурлила слушками и байками, рождавшимися с пустого места, не смолкая даже на входе в Азиатскую Ветвь. Кто-то о родных пекся, кто-то о деньгах, кто-то загодя боялся смерти, а кто-то — трудовых будней. И каждому из этих людей было наплевать на Клауд Найн. Людей вокруг нет, когда входишь в клетку со львами — это потому, что иногда в мутно-боящейся толпе (страх за того, кто голову в тигриную пасть сует, и львов за хвост таскает — дело нормальное) проблескивает такой взгляд, от которого вздрогнешь и хватку на хлысте ослабишь. Искреннее, неподдельное восхищение — переливается, блестит. Слепит. Вот Клауд Найн и ослепла. — Ух ты!.. — услышала она придушенный шепот, когда проморгалась и догадалась посмотреть немного вниз — туда, откуда шалый «зайчик» чужого взгляда и прыгнул ей в глаза. — Юу! — завопил кто-то очень-очень звонкий. — Юу!!! — и унесся за угол, хлопая чешками по розовым пяткам. — Юу, посмотри, кто к нам приехал! Да посмотри же ты! — Отстанешь ты от меня или нет? — отозвался ворчливый и какой-то слишком взрослый для детского альта голос. Вокруг Клауд продолжали регистрироваться искатели. Кто-то окликал ее, спрашивая, в какой комнате проходят первичный инструктаж, кто-то ругался из-за спальни в самой заднице мира, а кто-то вопрошал небо, какого черта католический Орден позабыл в Китае. А у Клауд Найн от удивления сумка упала с плеча к начищенным туфлям на каблуках, едва не отдавив ногу восторженно заойкавшему мальчишке с зелеными глазами и некогда перебитым носом. — Меня Алма зовут, а его Юу, — затараторил он, намертво вцепившись в рукав ее блузки, — я здесь живу уже год и лучше всех всё знаю, меня можно о чем угодно спросить, я вам все расскажу. Вы голодны с дороги? Хотите, я вам столовую покажу? — названный «Юу» мальчик (хотя Клауд сперва показалось, что это голенастая девочка) то ли хрюкнул, то ли фыркнул. — А, вам же сейчас в комнату для совещаний, да? Это в западном крыле, туда вас долгой дорогой поведут и будут рассказывать по пути кое-что, но вам это не нужно, вы же не искатель. Пойдемте-пойдемте. А вас как зовут? — Не отвечайте ему, — вкрадчивым суфлерским шепотом произнес Юу, напрасно пытаясь разжать цепкие до неприличия пальцы на своем рукаве. — Он к вам до гроба прилипнет, как банный лист к жопе. — Юу! — Отцепись уже от меня, нахрена мне-то в комнату заседаний?! — Ты все равно ничем не занят! И зачем тогда пошел со мной смотреть на новеньких?! — Потому что ты бы мне душу вынул иначе! Отцепись! Мне медитировать нужно! — Успеешь еще помедитировать! Это тебя опять старик Чжу подучил? Ты с ним времени проводишь больше, чем… — Клауд Найн, — не выдержала она, властно протянув руку пареньку — ту самую, рукав которой он измял. Надеялась, что после рукопожатия парнишка от нее отвяжется или хотя бы замолчит — шумных зверей она не любила. Напрасно — то ли Алма не понял, то ли был слишком невоспитанным, но вместо пожатия он в ладонь впиявился намертво, так что пальцев не разжать. Даже несчастного, явно затерроризированного, Юу бросил — поволок саму Клауд, удивленно вскинувшую брови, куда-то в сторону от толпы искателей. — Это значит «цветение», да? Я читал! Я вообще очень много читаю, мне даже говорят, что детям такие умные вещи читать не положено, но я же не ребенок. Вам очень идет, кстати, замечательное имя! — и силы-то у него откуда столько! — Ой, чуть не забыл. Юу, возьми вещи! — Какого черта я должен… — Ой, какая миленькая! А она у вас живая? А потрогать можно? А как такие называются? А имя у нее есть? А зачем вы обезьянку в Орден взяли, не с кем оставить было, да? А чем ее кормят? Ой, а у нас бананов нет, она яблоки ест? У меня есть яблоко! Вопросы Алма задавал, не давая возможности ответить, да Клауд и не смогла бы — слепящее восхищение в его глазах едва не раздирало горло и мешало связать между собой два слова. Краем глаза сдавшаяся Найн отметила только, что ворчащий что-то нехорошее Юу ее сумку все-таки взял — потащил перед собой, сильно пиная коленями.

***

— Восемнадцать миссий? — вскинула Смотритель брови. — Что же, приятно иметь дело с опытным экзорцистом, — она пролистала бегло личное дело Клауд, скосилась на подцепившего какую-то бумагу со стола и начавшего подгрызать ее с уголка Лау, но не сказала ни слова. — Инструктаж, я думаю, будет лишним — круг полномочий и обязанностей у вас остался прежним. С отчетами по итогам миссий не затягивать, сдавать мне лично в руки под грифом «Совершенно секретно». С сегодняшнего дня будете официально закреплены за генералом Тьедоллом. — Большая честь для меня, — медленно кивнула Клауд. — Не особо обольщайтесь, — отложила Тви бумаги в сторону, — генерала сейчас нет в Ордене, последнее донесение от него мы получили из Стамбула. Скорее всего, он в путешествии надолго в этот раз. Работать будете в большинстве случаев самостоятельно. Выезжать на миссии с искателями доводилось? — Доводилось. В одиночку никак? — дернула Клауд уголком губы. — Опыт предыдущей работы оставьте в прошлом, — ответила ей Смотритель выразительной усмешкой. — Акума — не львы и не тигры, твари куда более опасные и непредсказуемые. Самодеятельность может стать для вас фатальной, ваше счастье, что в Америке пока достаточно спокойно. — Не так уж и спокойно. — Значит, вы слишком самоуверенны, если вы желаете работать в одиночку. На задания будете выезжать двойками или тройками — экзорцисты подстраховывают друг друга. Они же доставят ваше тело в Орден, если произойдет самое страшное. Смотритель осторожно протянула руку к Лау — Клауд предусмотрительно присвистнула и щелкнула языком. Обезьянка охотно подставила под палец сперва шейку, потом и ушко. — Обычно мы деремся за каждого экзорциста, — неожиданно произнесла Тви. — Азиатская ветвь выдирает кадры у Европейской, Европейская — у Североамериканской, а Океанская мечется туда-сюда и не знает, за кого ухватиться ей. На моей практике это первый случай, когда с опытным кадром расстались так легко. Были какие-то причины? — вместо ответа Клауд красноречиво пожала плечами — она не любила расставаться со своими тайнами. — Советую вам под моим началом на рожон не лезть. Ничем хорошим для вас это не кончится. Он славный, — кивнула Тви и напоследок пригладила встопорщенную шерстку на голове Лау. — Есть вопросы, экзорцист Клауд Найн? — Всего один, — качнула Клауд мыском ботинка. — Кого вы поставите мне в напарники? — Учеников Фроя Тьедолла, разумеется. Алму Карму и Канду Юу. Вы уже знакомы с ними — вас ведь Алма сюда привел, верно? — усмехнулась Тви Чан. И примерзшей к стулу Клауд Найн явно не примерещилось восторженное: «Здорово!» — донесшееся из коридора. Людей вокруг нет, когда входишь в клетку с львами — последние полгода, от серебряной звезды и до ворот Азиатского Подразделения, в ее новой клетке пахло настоящей смертью — не простой опасностью с терпким душком звериной шкуры. Она носила отчеты, перевязывала царапины и раны, сжимала и разжимала пальцы на хлысте — а тот все скрашивался и скрашивался кровью. Только вот все это время вокруг Клауд Найн людей не было — и это к лучшему. Экзорцисты — люди, избранные Богом. Так ей говорили. Таким «избранникам» для общего же блага стоит от всех держаться подальше. И что делать с этим неожиданно выпрыгнувшим из темноты на арену мальчонкой с зелеными глазами, еще и выволокшего вслед за собой упирающегося пятками приятеля, она категорически не знала. А надо было всего лишь послушать совета его друга.

***

— Ты давно его знаешь? — красивым жестом снимает Клауд его ферзя и меняет на клетке своей ладьей. — Нехорошо подставляешься. — Похрен, — морщит нос Канда, подбирает колени на стул, садится по-турецки и хохлится над доской, щиплет себя за верхнюю губу. — Придурка-то нашего? Считай, всю жизнь. — Вы ведь выросли в Ордене? Не советую тебе туда ходить. — Жди больше, чтоб я тебя еще слушал. Можно сказать, что и выросли. Это непростая история не для чужих ушей. Твой ход. Клауд замирает над доской, взгляд путается в черно-белых клетках. Полгода, что они знакомы и прикрывают друг другу спины, Канда Юу считает ее чужой. С Кандой очень просто — он недоверчивый, подозрительный и замкнутый. Кружок «своих» у него состоит из четырех человек настолько разных, что любая шахматная загадка покажется детским ребусом. Что-то объединяет между собой мужа Смотрителя подразделения, старика Чжу Мей Чана, Алму Карму и того добродушного верзилу, Мари Нойза. Хотя Клауд Найн и так все о Канде знает с рассказов его лучшего друга. И не сказать, что с друзьями он ведет себя сильно иначе или рассказывает им больше. И в чем тогда разница между своими и чужими — Клауд непонятно. С Кандой очень просто — он не стремится к общению. Он может молчать сутками, поглощенный какими-то своими мыслями, может рублено отвечать на простейшие вопросы, может играть в шахматы на втором этаже дешевой гостиницы — оставаясь при этом удивительно… отстраненным. Нездешним. Неразгаданным — воистину темная лошадка. И уже очень полюбил комбинации с конями. — Если ты забыла, как ходят фигуры, я могу тебе напомнить. — Ни к чему, — Клауд касается ферзя и усмехается. В шахматы она сама его учила играть — развеять скуку на каких-нибудь муторно-осенних заданиях, вот как сегодня. Выучила два месяца назад — себе же на беду. Кажется, Канда пристрастился. — Хреново, — резюмирует он, глядя на доску. — Это мне шах через два хода? — Быстро соображаешь. — Это как в бою. Пока машешь мечом, тоже соображать надо быстро. И оценивать. Ладно, пойду вот так. Канда Юу порвал на этом задании форму — у него на груди три глубоких чуть схватившихся с краев царапины. И глядя на эти царапины, Клауд невольно думает о том, насколько он худой. Маленький. И меч этот его, Муген, чуть-чуть поменьше Канды Юу. И почему-то он удивительно… уместно смотрится с этими царапинами и с мечом в руках, хотя картины более душераздирающей, если порассуждать, придумать невозможно. — Ты во всем такой сообразительный? — шах откладывается хода этак на четыре. — Только если нравится. То, что не нравится, всегда идет плохо. — А больше всего что нравится? — как ему такой ход? Клауд передвигает ладью и почти с удовольствием смотрит на взмывшую на лоб бровь и мечущийся по доске взгляд. Явно досадует. — Фехтование, разумеется, — довольно скалится, отдавая одну из пешек под удар. Задумал что-то, хитрец. — Оно даже лучше шахмат, — думает еще немного и добавляет чуть менее уверенно. — И медитация. С Кандой очень просто — он всем своим видом, каждым поступком, каждым словом и каждой злобной усмешкой сообщает, что он — другой, непонятный, чужой и даже чуждый. Потому и держится от всех в стороне. И поэтому так тяжело с открытым нараспашку Алмой. Если он действительно открыт, конечно. — Талантливый ты юноша. И сколько лет фехтуешь? — спрашивает Клауд нарочито небрежно, тюкая фигурой о доску. Внимательно, из-под челки, смотрит на спокойного-спокойного Канду, почесывающего лоб взятым белым слоном. — Год или полтора. Точно не помню. Клауд отлично помнит этот книжно-красивый жест, неуместный, не-боевой, с которым Канда проводит пальцами по лезвию Мугена с обратной стороны. Позерство и глупое пижонство для парнишки, которого меч едва не перевешивает. Не позирует он, когда этим мечом машет — настоящая боевая машина. В десять с половиной лет. — И такие результаты за столь короткий срок? Канда Юу щурит глаз, зажимает слона между указательным и большим пальцем, через фигуру смотрит на Клауд выжидающе и весь превращается в одну ехидно-саркастическую усмешку. Называется: «Ну-ну, женщина, так я и купился на твои дешевые отвлекающие маневры». Так усмехаться бы мужику лет эдак сорока. Какому-нибудь сахарно улыбающемуся придурку с кипой дешевых комплиментов. Генералу, который за ней увивается каждую свободную секунду, например. Не парнишке ростом меньше полутора метров. Но его усмешке Клауд почему-то верит и за нее не попытается выбить зубы. — А я талантливый юноша. Мне все это говорят. — Только тебе? — Алма тоже талантливый. И более коммуникабельный — так врачиха говорит, которая нам картинки разные показывает, идиотские такие. Ты его спроси, когда из той задницы выберешься, в которую я тебя сейчас пошлю, — дергает Канда уголком губы. — Ходи давай и не суй нос не в свое дело. Меньше знаешь — крепче спишь. С Кандой очень просто — он один большой плакат. Этакое: «У меня куча грязных, очень грязных и крайне сокровенных тайн, над которыми я никогда не подниму завесы, даже если ты блондинка с большими сиськами». А Клауд действительно хочет знать, что же они с Алмой такое. Почему детям дают в руки оружие. Почему ставят наравне со взрослыми. Почему эти дети — куда лучше взрослых и куда… страшнее? Это мешает ей крепко спать, а не пара секретов, которые явно скрывает тощий мальчишка с разодранной грудью. — Он всегда был таким? — Каким? Улыбающимся идиотом? — уточняет Канда. И вопросительно поднимает на Клауд голову, когда та не находит, что ему ответить. Самой бы еще понять, что именно ее так… смущает? Настораживает? Пугает — не к добру будь помянуто это слово на арене? Канда, кажется, понимает. Взгляд опускает обратно к доске. — Он всегда был таким, каким ты его видишь. Привязчивым, доставучим и сильным. «А взрослым он был?» — так и хочется спросить Клауд. Но понимает, что это бестолково — Канда Юу и сам такой же. На ее вопрос он без колебаний ответит: «Конечно», — потому что и себя, похожего на Алму, считает взрослым. А Клауд бы более… непредвзятое мнение выслушать. — Лестно отзываешься о товарище, — Канда неопределенно фыркает, раскачивает за кончик своего единственного оставшегося слона — убирает палец, явно передумав делать ход. — Ты сильно к нему привязан, верно? — «Ты много о нем знаешь, не так ли?» — Ни капельки, — отвечает спокойно Канда. — Рано или поздно привязанностями жертвуют, — поясняет он, пожав плечами, на ее взгляд. — Я не хочу жертвовать Алмой ни при каких обстоятельствах. Так что этот придурок мне абсолютно безразличен, ясно? — Яснее некуда. А ты ему? — Хочется верить, что это у нас взаимно, — ворчит Канда. — Иначе, если что-то вдруг пойдет не так, этот плакса решит сделать мне какую-нибудь редкостную гадость. Убить меня мне во благо, покончить жизнь двойным самоубийством или еще что. С тобой то же самое, — делает он завершающий ход и довольно скрещивает руки на груди. — Шах и мат турой. Сильно. Как это я… — Я наобум поставил. Клауд, не виляй, в лоб спрашивай, что ли. Я не Алма, ковырять ножкой песочек не стану и заикаться при тебе не начну, — роняет Канда ее короля на шахматную доску. — Если хочешь знать точно, то — да. Он полгода ходит и страдает по тебе, как припизженный. Меня заездил, теперь вот на тебя перекинулся. Я же говорил — не представляйся ему по имени. Советую тебе что-нибудь с этим сделать, желательно поскорее. Король заканчивает вращаться по кругу и падает на столик, с него на пол — откатывается куда-то в дальний угол. В этот раз она совершенно не следила за игрой. И еще кое за чем. — Напомни мне, когда мы стали на «ты»? — Я на «ты» со всеми, — пожимает Канда плечами. «Я такой особенный, что мне все можно». Что же в них такого особенного? — А как же уважение к старшим? — А чего тебя уважать, если ты ведешь себя как идиотка? — фыркает Канда. И рычит в следующую же секунду. — Эй! Ты что это о себе!.. — Воспитательная мера, — отвешивает Клауд еще один ловкий подзатыльник. — Не зарывайся. Канда потирает затылок, шипит и грозно ругается выражениями, которые Клауд только у портовых грузчиков и слышала. А потом неожиданно подбирает губы куриной гузкой — становится уморительно-серьезным. — Мы полгода с Алмой на задания без тебя выезжали и вполне справлялись. С нами не продержался и пары месяцев ни один искатель, ты еще рекордсменка. — Мисс Найн, — недрогнувшим голосом поправляет Клауд. — Да хоть мистер. Если ты нас так боишься, то подавай заявление на перевод в другую группу. Или отстаивай право выходить на задания в одиночку. Иначе потом будет поздно. — Поздно — что? — холодно спрашивает Клауд. В ответ Канда кривится как-то… горько. Долго смотрит в потолок. Трет лоб обеими руками. Но все-таки решается ей рассказать тот самый кусочек грязной-грязной крайне сокровенной тайны. — Я ни к кому не привязываюсь, потому что понимаю, чем это чревато. Алма не такой, перевоспитывать уже поздно. Он говорит «мой друг» — главное слово не «друг», а «мой». У него все «его», ясно? Сейчас он просто вздыхает и мне плачется, но если он решится, то… — Канда качает головой. — Хрен знает, плохо или хорошо это, но подумай — а ты хочешь на моем месте побывать? Я бы с радостью с тобой поменялся. Не доводи до эндшпиля. — Намекаешь на то, что он… — Нет, конь не его фигура. Он как раз ладья, Клауд. В ферзях у нас генералы, а то я бы выше поставил. И вот как дойдет до рокировки… в общем, я не знаю, каким королем тебе придется быть. Валила бы ты с поля, вот честно. — Быстро ты правила схватываешь, — с каменным лицом отвечает ему Клауд. — На ближайшие полгода готовься к блиц-партиям. — Чего тут учить-то — легкие фигуры, тяжелые фигуры… а после этого полугода? — вопросительно вскидывает Канда брови. Если она для него все еще чужая, то и ухо с ней надо держать востро — это Клауд читает по его упрямым складкам на носу. — Шахматы — тема неисчерпаемая и кладезь нетронутый. Найду что показать. Расставляй фигуры, сыграем еще. Взгляд у Канды Юу нехороший — глаза слишком чуждого для разреза цвета. Вытянутые к уголкам и синие настолько, что кажутся черными. В те секунды, что Клауд отказывается по его приказу (это был приказ, смешно подумать) поворачивать назад, она чувствует кожей — Канда подумывает, не проще ли будет убрать ее с дороги. Можно даже не убивая — ради ее же блага. — Маразм, — припечатывает Канда в конце своих невеселых размышлений. Но за белыми все-таки тянется. — Только давай без поддавков? С Кандой очень просто — он весь как на ладони, трясется над другом, который ему совершенно безразличен, опасается, что из-за Клауд этот самый друг может вытворить редкостную гадость. Готов защитить его — и сыграет на защиту он без поддавков: чтобы победить соперника, Канда опрокинет доску и располовинит от плеча до пояса игрока, который точно не успеет вскочить. — Без поддавков, — обещает ему Клауд и решительно водворяет на место найденного короля. — Пока ты в шахматы играешь, я живу на арене с тиграми, мальчик, — произносит она, ставя последнюю пешку на поле. — На ней в поддавки не играют, усек? — Ну-ну, — недоверчиво фыркает Канда и делает ход с Е2 на Е4. Король — фигура слабая, себя защитить не способная. Клауд искренне хочется верить, что она хотя бы на положении слона. И поверила бы, сиди на месте Канды Юу кто угодно другой.

***

Клауд Найн не любит вспоминать о прошлой жизни — это все равно что в собственной могиле ковыряться. Бесполезно и грязно, ненужно и смешно. Однако не может не вспомнить — однажды, давным-давно, муж принес ей Лау. Не тигренка, не львенка и даже не детеныша пантеры — крохотную обезьянку, с которой непонятно, что делать вообще. И пока Клауд думала, Лау протянул ей ручку — малюсенькую, с почти-человеческими тонкими пальчиками. Он был мал настолько, насколько мал может быть ребенок. Клауд Найн не отрываясь смотрит на сжатые в кулаки пальцы Алмы Кармы — у него крупные ладони для парнишки двенадцати лет, но в ее собственной они потонут, потеряются. Вокруг его кулака свой собственный, грубый от хлыста, похожий на выщербленный ножом брусок, она может сжать без труда. Потому что Алма Карма — ребенок, хотя эта мысль кажется ей какой-то неправильной. Недоделанной, недодуманной, слишком быстрым выводом из неправильных условий. — Мисс Найн, вы мне очень нравитесь. Он достает Клауд макушкой до подбородка — метр сорок семь. У него ненормально широкие плечи — он ведь еще растет, а махать серпами с него же самого размером Алме Карме приходится часто и много. А еще у него крепкие руки — уже сейчас. И костяшки пальцев, она отлично это знает, хорошо набиты. — Вы прекрасная женщина и отличный боец. Я счастлив работать с вами в одной команде. У него строго сведенные широкие брови и, обычно, улыбка от уха до уха. Эту улыбку каждый таракан в Подразделении знает и любит. Но почему-то Клауд в последнее время он улыбается совсем редко. — Вы… Он выглядит и говорит настолько строго, что это сбивает с толку — такого тона и такого взгляда сложно ожидать даже от Канды, а уж тот, боец-постулат, человек-ультиматум, улыбается раз в год по большому празднику в виде завоза нового сорта лапши. И это дико, что Клауд меряет их по себе. Стоит и слушает внимательно сопляка, который задирает голову, чтобы смотреть ей в глаза. И в его взгляде восхищение мешается с какой-то жалостливой ноткой. Клауд Найн не любит вспоминать о прошлой жизни, но именно так смотрел на нее Фред, вставая на одно колено и протягивая коробочку с дешевым колечком. — Вы будете моей? — дошептывает Алма, явно собрав в кулак все свое мужество — для двенадцати лет в Алме Карме его удивительно много. Фреду на то, чтобы сделать предложение, понадобилось четыре попытки и три года хождения вокруг да около. Он иногда напоминает ей саму Смерть — черный балахон-форма, серебряные кости-окантовка. Алма Карма становится выше ростом, когда шутливым жестом перехватывает свои серпы. Алма Карма становится опаснее взглядом, когда намотанная кольцами цепь трещит в его пальцах — откуда, откуда в руках парнишки двенадцати лет такая силища? Алма Карма смотрит на врага без жалости и сожаления, с той же улыбкой, с которой желает приятного аппетита Клауд за ужином. И даже ей, стоящей от Алмы Кармы по левую руку, в такие моменты становится не по себе. Алме Карме двенадцать лет — об этом постоянно нужно помнить. Ему двенадцать лет — и такое предложение из его уст должно вызывать смех, но не вызывает. Нервно сглотнуть — хочется. Хочется отступить на полшага. И лишь после этого — нездорово хихикнуть. Потому что он ждет ответа так, как его ждал бы взрослый мужчина, а не ребенок. — Ты понимаешь, что я слегка старовата для тебя? У нас тринадцать лет разницы в возрасте. В Ордене полным-полно девушек, которые… — Мне не нужны другие, мне нужны вы! Он делает шаг вперед и оказывается неприлично близко — хотя какое «неприлично», если ему всего двенадцать лет? Хватает ее обеими ладонями за левую руку. Стискивает, давит, жмет, держится так, что Клауд буквально чувствует то болото, в которое его затянуло и из которого он пробует вылезти, уцепившись за нее. — Как вы не понимаете, мисс Найн, — он тупо, долго смотрит на оставшийся вечным отпечатком след обручального кольца на коже ее безымянного пальца. — Как вы не понимаете, что лучше вас женщины не существует? Клауд Найн чувствует, что на ее арене стало слишком тесно. Алма Карма не зверь, но от этого лишь сложнее — нельзя осадить хлыстом… детей? Людей? Как его называть? И почему настолько неправильной кажется ситуация? Почему она не может просто рассмеяться и уйти? Клауд с некоторым трудом вынимает его руку из судорожного захвата ладоней — понимает, что Алма едва не помял ей все кости. Присаживается на корточки — будет лучше, если она посмотрит на него снизу вверх. Может, он так поймет. Берет его за подбородок и чуть наклоняет. Ждет, что он заплачет, но глаза у Алмы Кармы сухие — внимательные, решительные, просящие. — Ты слишком мал, — находит она, наконец, слова. Они кажутся ей даже логичными. Не говорить же ему: «Ты меня пугаешь, но я не понимаю почему». У него короткие, но очень пушистые ресницы — куча маленьких ежиных колючек. Он опускает их, жмурится до явной боли и кусает губу — ровными мелкими зубами. И одного зуба спереди у него нет — он молочный, недавно выпал. Эта черта заставляет саму Клауд поверить до конца в только что сказанное. Когда он снова открывает глаза, в них только щенячья просьба, от которой чуть отпускает сердце. — Тогда поцелуйте меня, а? Один раз, — просит Алма Карма чуть не плачущим тоном. — Не в губы, хотя бы в щеку. Клауд не может сдержать улыбки. Берет его щеки в ладони, чуть наклоняет лицо к себе и целует — один раз в кончик носа, один раз в лоб. И ей в голову приходит идея, которая совсем не кажется дикой. — Мы с тобой уже полтора года как напарники, а ты все ко мне на «вы». Зови уже просто Клауд. — А можно? — спрашивает он с надеждой. И когда это его волновала такая ерунда, как чье-то разрешение? Несчастный Канда до сих пор не может приучить его к правильному обращению. — Можно, я же сама разрешила, — кстати, о Канде. Пусть уж получит «официальное разрешение». — И Юу тоже можно, передай ему, — почему-то на этой фразе чуть оживший Алма сник окончательно. — Я передам, — слабо пожимает он протянутую руку самыми кончиками пальцев и отворачивается. И неожиданно вздергивается, выпрямляется — оборачивается. — Клауд, — пробует он ее имя медленно-медленно. — Клауд, я дождусь, — произносит Алма до того серьезно, что она все-таки пятится. — Я дождусь, когда ты сама согласишься, — договаривает он в ответ на немой вопрос, дергает уголком губы — и удирает, по-другому и не скажешь, высоко вскидывая колени. Клауд Найн не любит вспоминать свою прошлую жизнь, но у нее неприятно зудит кожа на безымянном пальце. И от этого не по себе. «Полегче с ним, он ведь все-таки… — в объяснении самой себе Клауд спотыкается на самом очевидном и напрашивающемся слове. — Он ведь все-таки твой коллега. Экзорцист».

***

Клауд Найн редко протягивают руку для пожатия — то ли рост виноват, то ли телосложение, далекое от гренадерского, но в чужих взглядах она часто читает это «боюсь ей что-нибудь сломать». Некоторые особо одаренные, вроде не так давно «промелькнувшего» в Ордене генерала Кросса, норовили еще и пальцы обслюнявить. Брезгливостью к лезущим лизаться животным Клауд никогда не испытывала — зверь есть зверь, что с него взять, главное во время по носу стукнуть. А вот к людям, ведшим себя подобным образом, пиетета не испытывала. Но от генерала стерпела — личность в некотором роде легендарная. С колючей бородой. Поэтому при виде короткопалой массивной ладони она на какое-то время даже теряется. — Не боись, в пещеру не потащу, крошка, — усмехается ей тем временем жутковатая физиономия в шрамах и татуировках. — Еще не обзавелся. Я так, познакомиться подошел. — Клауд Найн, — крепкому пожатию он не удивляется, не хмыкает, бровями не подергивает и стискивает с силой, не делая скидок на слабый пол. Признаваться не хочется, но Клауд даже по-своему приятно. — Винтерс Сокаро, — вот только он не отпускает руку после пожатия. Не тянет ее к губам, не поглаживает, не сжимает до треска — просто держит. — Не знал, что среди экзорцистов есть женщины. — Обычно меня принимают за лаборантку или секретаря, — сдержанно отвечает Клауд. — Так у вас еще и лаборантки есть? Все тридцать три удовольствия, — довольно скалится он — и Клауд внимательно, даже чересчур, смотрит на острые пильчатые зубы. Не тигриные, скорее уж акульи. Не грызть, а вырывать куски мяса. — Да брось, даже слепому будет понятно, что ты на досуге мужикам яйца отрываешь. Какая из тебя лаборантка? — Рада слышать. Чем обязана? — рука в захвате начинает постепенно неметь — от мизинца к указательному пальцу. А он все держит и держит. Взвешивает ее кулак. — Знаешь, кто я? — наклоняет он голову набок — пытается вынюхать каплю крови, что ли? Клауд смотрит на его широченные плечи и здоровенный рост — она ему макушкой до подключичной впадины дотягивается, только на каблуках стоя. На трещащую по швам форму: судя по всему, выдали первое, что нашлось в закромах Подразделения, пока портной лихорадочно возился с мерками. У Клауд тоже возникли проблемы, когда свою североамериканскую форму она убила в хлам на одном из заданий: кажется, все найденное в кладовой шилось исключительно на китаянок с нулевым размером бюста. Но если она еще могла подождать нового обмундирования в своей «штатской» одежде, то этот субъект заявился в чем-то, очень похожем на мешок с дырками для головы и рук. — Сокаро Винтерс, возраст тридцать четыре года, страна происхождения — Мексика, Чистая Сила технического типа. Новый экзорцист, — разумеется, она о нем знала. О Сокаро Винтерсе не судачило только чучело панды в лаборатории. Точно так же когда-то судачили о самой Клауд. Но, кажется, этому нет никакого дела до сплетен и слушков. — Почти все правильно. Только не тридцать четыре, а тридцать пять. Позавчера разменял. — Вот как. Поздравляю. — Поздравление в карман не положишь. Предлагаю за это выпить как-нибудь на досуге. Клауд Найн смотрит в откровенно смеющееся лицо. В пугающие бельма глаз — он должен быть совершенно слепым, но его взгляд слишком осязаем. — Только выпить? — усмехается Клауд ему в ответ. — Выпить и потрахаться, конечно, — а рука все еще в его захвате — и как только у него самого пальцы не сводит? — Вынуждена отказать. — Боишься? — наклоняется Сокаро так, чтобы их лица были вровень. — На территории Азиатского Подразделения спиртное под запретом. Это во-первых. Во-вторых, с досугом будут определенные проблемы, начиная с сегодняшнего дня — в шесть часов у тебя первый выезд на Пхукет, там наметилась проблема, требующая немедленно решения. В-третьих, отпусти уже руку. Самому не надоело? Сокаро отпускает. С какой-то даже досадой Клауд понимает в ту самую секунду, как складывает руки на груди, что он на согласие и не рассчитывал. По крайней мере, на быстрое. — Какие у вас тут все дружелюбные. — В тюрьме лучше? — а пальцы все-таки задубели. Кровообращение слегка сбилось. — И про тюрьму в досье написано? — Я не читала твое досье, — покачивает Клауд головой, — и даже если бы я не слышала слухов, то много ума не надо, чтобы понять: лицо говорящее. — И что оно тебе говорит, крошка? Когда он так ударял ладонями по стенам, то, наверное, ожидал, что Клауд отшатнется или попятится. Дешевый трюк, только на лаборанток впечатление и производит. — Убийца, психопат, косит под ацтекское божество, не курит, — перечислила Клауд первое, что бросилось в глаза. — Про курево откуда знаешь? — Зубы слишком белые. А теперь подвинься — у меня выход через пятнадцать минут. Сокаро не упрямится и спокойно ее выпускает — хорошо чувствует силу и нахрапом взять не пытается. Видимо, и впрямь тюремная привычка — вовремя давать по тормозам, пока по носу не схлопотал. — А ты мне нравишься, крошка, — резюмирует он спустя пару секунд — нагло пробежал взглядом от волос до кончиков сапог и обратно. — Предложение в силе. Про выпивку можешь даже забыть — хрен с ней, с выпивкой. — Не интересует. — Так это пока, — пожимает Сокаро плечами. И добавляет совсем уж скабрезно. — Мужика давно не было, да? Тпру, не убивай меня слишком быстро! — хохочет Сокаро, пропуская мимо всю череду ее взъяренных взглядов. — Раз давно не было, то я тебе точно пригожусь. Успокойся, крошка, никто о тебе не судачит — еще найди желающего со мной поболтать за пивом, ты первая не убежала. Я, знаешь ли, тоже неплохо слушаю, что говорят лица. Могу спиной повернуться — там тоже есть что поразглядывать, — и после этих слов он как-то даже… серьезнеет. — Тише, детка, давай без фанатизма. Я ж тебе не замуж предлагаю и детей рожать. Потрахаться есть потрахаться — к обоюдному удовольствию. Ну, может не один раз и не два — это уж насколько тебя хватит, — заканчивает он с почти даже мягкой улыбкой. — Да пошел ты нахуй, — спустя минуту напряженного молчания, Клауд все-таки сдается первой — разворачивается на каблуках и уходит быстро-быстро. Поворачивается спиной. Дает возможность себя поразглядывать. Сокаро Винтерс из той категории мужчин, к которой Клауд Найн на пушечный выстрел не подойдет — грубой неотесанной силы, не прикрытой деланным мужским кокетством, как у генерала Кросса, в нем так много, что одним ее духом может сбить с ног, а падать Клауд не любит. И Сокаро ее действительно раздражает, как раздражает любой хорохорящийся петух. Только помимо бахвальства и самоуверенности в каждой жиле в нем есть еще… нечто. Это «нечто» заставляет глупо краснеть. Вызывает желание наматывать хихиканье на кулачок, крутить пальцем прядь волос, стрелять глазками, нездорово повизгивать. Заставляет испытывать страх насмерть запуганной здоровым самцом самочки. Позволяет завалить себя на плечо и оттащить в пещеру. — Кстати, лемура своего аварой кормить не пробовала? У меня пара завалялась. — Это обезьяна, а не лемур, — бросает Клауд, не оборачиваясь. — Да так уж обезьяна. Что я, в Мехико обезьян не видел? Лемур это. Поспорим? — и Клауд замирает как вкопанная — от отсутствия веса на своей руке и короткому дробному топотку по каменной плитке. — На пиво, где-нибудь в городе, — заканчивает Сокаро, покачиваясь с пятки на носок и с любопытством косясь на влезшего к нему на плечо Лау. — На остальное спорить не так интересно. — Здесь не варят пиво, — только и может выдавить из себя Клауд. — Только рисовую водку. — Дремучие места. Ну да ладно, я пью все, что горит. Знал, куда ехал, на текилу рассчитывать было глупо, — Сокаро поднимает палец — толстенный, дубина а не палец, на котором Лау мгновенно начинает раскачиваться. — Иди уже к мамочке, а то она меня сейчас с кишками сожрет, — обращается он к Лау преувеличенно серьезно. — Чао, крошка, — и уходит, отсалютовав от пустой головы. А Клауд чувствует, как глупо краснеет.

***

В Азиатском Подразделении не бывает тихо по определению — разве что в научной секции, куда даже экзорцистам вход заказан. Буде они там оказываются, ничем хорошим это обычно не заканчивается. Люди в белых халатах всегда немного в стороне от обычных дрязг и от обычных человеческих жизней — для них многое относится к материалу расходному. Особенно в Азиатском Подразделении — недоброе это место даже по Орденским меркам. То ли мрака под сводами слишком много, то ли сырость мешает нормально дышать. Однако услышанный Клауд шум, накативший откуда-то из дальнего конца коридора, не имел ничего общего с гомоном возвращающихся искателей, переругиваниями завезших снедь торговцев и незатихающим эхом чужих разговоров и сетований, отзвуки которого под сводами не гасли целыми сутками. Клауд Найн, на ходу размотавшая хлыст и резким свистом подозвавшая Лау Джи Мина, поставила бы скорее на то, что через главные ворота прорвалась ударная бригада акума. А она пообедать не успела. Однако чем ближе оказывался источник звука, тем короче становились размашистые шаги, с которыми Клауд вколачивала каблуки в плитку, и постепенно они вовсе стихли. То самое эхо, поселившееся где-то под потолком, донесло до Клауд фразу, от которой захотелось как следует потрясти головой: слишком бредово она прозвучала. — …подин Сокаро! Вы же оторвете ему руку! Господин Со!.. Клауд даже выругаться не смогла — зубы стиснула до боли под скулами. Всякий сброд ошивается в католическом Ордене, но некоторых людей господь не иначе как с больной головой под свои знамена призывал! Голос Линг, девушки из обслуживающего персонала, был плачущим и просящим. Значит, этот переросток, как Клауд и боялась, затеял потасовку с кем-то из своих! В восточном зале. В двух шагах от столовой. За десять минут до обеда. Решительные шаги сорвались в короткую звонкую перебежку. За десять минут до обеда в восточном зале ошивалась толпа голодных мужиков, у которых дурь в руках кипит. Сокаро Винтерс против толпы голодных мужиков — она бы на орденцев не поставила. Хлыст взвился коротким росчерком и разорвал шум на две части: одну потасовочную, гаркающую и хекающую, мгновенно смолкшую и вторую, опасливо-наблюдающую, угасшую постепенно, как раз пока рявкающее эхо: — А ну прекратить! — гасло в дальних углах. И пока стихали перешептывания пугливо втягивающих головы в плечи голодных мужиков, до перекошенной от ярости Клауд дошло, что некрасивой сцене было как минимум три десятка зрителей, из которых ни один не попытался вмешаться. Ценность человеческой жизни Клауд Найн знает с раннего детства — один укус тигра, полпрыжка льва или пара сломанных костей. Вряд ли найдется что-то дешевле. Сокаро Винтерс совсем недавно отметил тридцать пятый день рождения — по татуировкам, шрамам, ожогам, уродливым рваным ранам и следам от пулевых ранений всю его богатую биографию, флору, фауну и каждую мысль можно прочитать, как по открытой книге. Сколько лет из этих тридцати пяти он провел в тюряге? Клауд Найн готова была поспорить, что половину. Сколько лет из этих тридцати пяти он стоит под знаменами господа? От силы полгода. Про него говорят, что он по-своему даже талантливый — такой красивой резни с ошметками от случайно и неслучайно подвернувшихся акума не устраивал еще никто за все время существования Ордена. Ценность жизни? Сокаро жизнь даже не оценивает. Ценность есть у того, что отобрать сложно, а ему и надо-то, что полпинка, треть удара и четверть взгляда. И Клауд отлично понимает тех, кто не захотел вмешаться — их целый зал, тех, у кого жизнь оценивается по совсем иному курсу. Хотя был один, который драку мог бы остановить: это абсурдно, но Клауд знает, что Канда Юу мог бы, если бы захотел. Мог бы, даже не вынимая Муген из ножен — не первый Клауд год видит этого человека за работой. Он к ней и подошел — широким быстрым шагом пересек весь зал, чуть ли не выпрыгнув из тени, из которой наблюдал, так и не разняв сцепленных на груди в судорожный захват рук. — Уходи, Клауд, — прошипел ей Канда, светя прямо в лицо отвратительных размеров прыщом на носу. — Немедленно, — толкнул он ее в грудь. — Живо уходи, кому сказал! — зарычал он изо всех сил. У него даже получилось подтолкнуть оцепеневшую Клауд к выходу на полшага — упершись обеими руками в живот так, что каблуки натужно и противно скрипнули о каменную плитку. Так и дотолкал бы до выхода, не вскипи у Клауд кровь с новой силой. Алме Карме четырнадцать лет. У него странными толчками растут руки и ноги, одна ступня больше другой — на него устал ругаться портной, которому перешивать форму приходится раз в несколько месяцев. У него шрам на носу, про который ни из него, ни из Канды не вытащить и слова — хотя что там какой-то шрам, у них тех шрамов должно быть… странно, что этот шрам у него единственный. Других она не видела. Из этих четырнадцати лет он в лучшем случае полгода провел вне стен Ордена. На все осторожные вопросы Клауд ответили, что они с Кандой, в некотором роде, родились с Чистой Силой и с самого рождения ее используют. Эту же силу она чувствует в его руках — еще немного, совсем чуть-чуть, и его кулаки станут больше ее собственных. Талантливый, что уж тут… ребенок. Клауд Найн знает, почему они стакнулись без использования Чистой Силы — драки в Ордене между своими вообще-то под запретом. И умом она понимает, что всего таланта Алмы Кармы будет маловато против тридцати пяти лет, татуировок, шрамов и следов от пулевых ранений. Но во взгляде втиснутого разбитым лицом в пол Алмы Кармы она читает совсем другое. И бессильную злость на толпу людей — как будто она мешает ему разгуляться. Клауд Найн видит Смерть, которую одним взглядом он обещает Сокаро Винтерсу, как только дойдет до ближайшей темной подворотни. Только в эту секунду понимает, что имел в виду Канда под «редкостной гадостью» когда-то. Первым отмирает Сокаро — залом, в который он взял и к полу всей тушей прибил Алму Карму, отрицает все законы анатомии. У Алмы рука должна быть в пяти местах сломана — по самым скромным прикидкам. И чуть усиливая нажим на сустав, до почти слышимого хруста, Сокаро улыбается вошедшей Клауд, как будто для нее специально Алму так завязал. — Ба, какие люди. Клауд не представляет, как Алма исхитрился вывернуть голову, чтобы посмотреть в ее сторону. Зато очень хорошо видит, как сжался в точку его зрачок, оставив одну зеленую-зеленую огромную радужку. И сразу вслед за глухим рыком начавшего брыкаться Алмы, который словно и не боится себе все кости переломать, поднимается гвалт: — Полно вам, господин Сокаро!.. — У вас что, совсем совести нет? Он же ребенок! — Послушайте, да не может быть такого повода… Канда безуспешно пытается вытолкать Клауд из зала, Клауд смотрит в глаза Сокаро, Сокаро давит на кости, кости трещат и почти ломаются, а люди словно ждали ее появления. Все дело в том, легко находит она для себя объяснение, что они слишком хорошо знают характер Клауд Найн. И ее хлыст. — Клауд, послушай меня, — устав в попытках до нее достучаться, Канда нагло, чуть не ногтями цепляясь, хватает ее за лицо обеими ладонями. — Вали отсюда, быстро! Да чтоб тебя, женщина! — он отлетает на пол от одного хорошего тычка. Не ожидал, видимо. Клауд перешагивает Канду. Свешивает кончик хлыста на землю, а тот пляшет змейкой от того, как дрожат ее руки. — Считаю до двух — ты его отпускаешь. — У, как страшно, — фыркает Сокаро. — Или? — улыбается он шире. Алма Карма не кричит, когда ему больно. Он может завопить на подзатыльник от друга и запрыгать на месте, ударившись ногой о стул. Но когда у него ломается кость, как Клауд и предсказывала, прорвав форму в нескольких местах, он не кричит — исхитряется изогнуться каким-то совершенно невообразимым образом и врезать Сокаро ступней по печени. Еще бы этот бугай обратил на удар внимание. — Раз, — с места Клауд не сошла и почти не двинулась: хорошим хлыстом размахивать ну нужно, он чуток к любому движению запястья. — Драки между своими запрещены, вообще-то, — Сокаро слизывает каплю крови из ранки на рассеченной щеке и одновременно показывает ей язык. Не такие уж мы, мол, и разные. Еще как разные. — Я не буду с тобой драться. Я тебя убью, — сообщает ему Клауд и знает, какой восьмеркой должен крутануться хлыст перед тем, как будет рвать кожу и мясо. — Но сначала срежу ухо. Или палец, если попытаешься перехватить плеть — я мышь бегущую могу пополам разрубить. «Два» не следует — Сокаро ведь неплохо читает лица. И хотя Клауд всеми своими шрамами не хвастается, за нее говорят натянувшиеся нервы и вспухшие на висках жилы. Она слишком близка к убийству. — Буду знать, кто мамочка этих сосунков. Грудью их тоже ты кормишь? — Сокаро встает как ни в чем не бывало. А Алма не вскрикивает даже — давится страдающим воплем. Хватается за плечо искалеченной залитой кровью руки. И не реагирует на вялый, прощальный такой, пинок под ребра. Сокаро Винтерс ходит враскачку, от плеча, которым все время норовит задеть кого-нибудь в толпе и вызвать на драку. Так он задевает ее — удара в отместку, явно ожидаемого, не получает, но хмыкает как-то удовлетворенно: Клауд даже не шелохнулась, даже не стиснула еще крепче зубы. — Ну и бабы в этом Ордене. Знал бы — пораньше из каталажки свалил, — заявляет он в голос так, что Клауд все-таки передергивает. И уходит. До крайности довольный. Тень Сокаро вливается в тень коридора — а он ведь тоже пообедать не успел, как-то отстраненно додумывает Клауд. И только после этого срывается с места к сжавшемуся на полу Алме. Боковым зрением видит, как сорвался кто-то из толпы голодных мужиков — оборачивается и слепо-яростно смотрит в ту сторону. Раньше думать надо было! Подойти к матерящемуся (а она-то думала, что такие выражения — это по части Канды) на полу злому настолько, что свечи от кожи поджигать можно, Алме она не успевает: Канда Юу вырастает словно из-под земли прямо перед загребающим ногами по полу и пытающимся подняться другом. И отталкивает он Клауд в сторону так же слепо, не оборачиваясь, как она отгоняла взглядом зевак. — Не лезь, мать твою! — припечатывает он так глухо, что Клауд даже слушается. Канде Юу совсем плевать на Алму Карму — он об этом несколько лет назад прямо сказал. Именно потому, что ему плевать, он и помогает другу сесть, не переставая его костерить, на чем свет стоит — совсем недавно плевавшийся жуткими выражениями в адрес Сокаро Алма молчит. Хватается за руку и смотрит в пол — это очень хорошо. Посмотри он кому-нибудь в лицо, Клауд не уверена, что этот «кто-то» выдержал бы. Канда рвет полу своего плаща, наскоро сооружает подобие перевязи, парой прикосновений к плечу и не покалеченному локтю, без слов, сообщает Алме, что будет больно, но до больничного крыла надо терпеть. В те секунды, когда Канда Юу тащит друга за здоровую руку на себя и забрасывает ее на плечо, они выглядят особенно похожими. Какими-то совершенно самодостаточными: Канда Юу не видит никого вокруг и ни за чьей помощью не обратится. Он не видит даже Клауд. И это он делает напрасно. Когда Канда легонько, чтобы тот сделал, наконец, шаг вперед, встряхивает приятеля, вырывая у него из груди приглушенный стон, Клауд ловит Юу за воротник плаща. И Алма сползает по стеночке, на которую отшатнулся. Бледный, совсем как Смерть. — Какого черта ты не вмешался?! — мерзкий прыщ на кончике носа Канды Юу мешает смотреть в его огромные быстро моргающие глаза: кажется, он не ожидал, что Клауд так легко вздернет на уровень своего роста. Было бы что вздергивать. — Клауд, не время. Потом поговорим, — шипит он и как-то затравленно озирается по сторонам. Толпа голодных мужиков теперь молчит, но она становится все больше и больше — Канда ее почему-то боится. Боится гораздо больше, чем боялся за Алму во время драки. Черта с два. Мал еще для собственных секретов, недомерок! — Почему ты не вмешался?! — на каждое слово Клауд его встряхивает, как котенка. Он еще и недоволен! — Тупая корова! — пинает ее Канда по колену. Больно пинает. С силой пинает: колено почти подгибается. Мстительно пинает. За что вот только месть? — Потому что этот идиот сам виноват! Сам нарвался — пусть и разгребается! Вали отсюда по-хоро… твою мать, я тебе припомню! Клауд! Вон! Пошла! Не трогай его! Не трогай, я ска… — Все в порядке, Юу, — глухим, неживым голосом прерывает Карма их спор, грозящийся сорваться в еще одну запрещенную драку между своими. Замершая с занесенным кулаком Клауд смотрит, как Алма встает — упирается затылком и плечами в стену, ползет по ней вверх, не закусывая губ и не ойкая с мертвенным мужеством и жутким упрямством на лице. Стоит, не шатается. Она видит даже, что он пытается пошевелить пальцами распухшей посиневшей руки. — Долбоёб! — взрывается Канда в ее руке и изо всех сил начинает молотить ногами. Порывается подбежать и навешать профилактических тумаков. — Родила пизда идиота! Да ты… — Успокойся. Еще минут десять продержусь, — коротко кивает мгновенно замершему Канде Алма. — Минут десять. Пойдем нашей дорогой, никто не увидит. Они действительно очень похожи — Алме плевать на всех собравшихся вокруг них перешептывающихся голодных мужиков. Плевать на натекшую лужицу крови и посиневшую кожу. Он беспокоится, что Клауд выйдет из себя и навешает тумаков его другу. Что она возьмет его руку в захват и сломает ее в нескольких местах. Поэтому он бредет-шатается в ее сторону, как сомнамбула. И улыбается. Искренне, тепло, пересохшими от боли губами. С лицом, залитым кровью из съехавшего набок носа. — Клауд, — просит он и касается ее руки кончиками пальцев. — Спасибо тебе огромное. Правда спасибо, — его глаза лучатся каким-то совершенно неземным счастьем. — Но вот это лишнее. Это счастье видно так хорошо, что замирает даже брыкающийся Канда. «Вот мудак», — слышит она его приглушенный голос. Как никогда согласна с этим невоспитанным недомерком. Потому что Алма благодарит ее не за спасение. — Отпусти Юу, пожалуйста. Спасибо, — он всего лишь коротко пожимает ей пальцы, только задерживает их в руке на секунду дольше положенного. Это «всего лишь» заставляет ее вздрогнуть. — Юу, — коротко кивает Алма и падает на подставленное плечо всей массой — мужества чуть-чуть не хватило. — Не смей! — злобно, но с какой-то отчаянной ноткой шипит Канда, отталкивая протянутую руку Клауд. — Мугена ради, не ходи за нами! А ты что встал?! Давай, шаг левой, шаг правой — тебя всему учить надо?! — договаривает он, не столько ведя, сколько таща обмякшего Алму за собой. — Да-да, — дожевывает Алма ответ, — сейчас-сейчас, я только передохну… — Кретин! Мудозвон! Я… я слов таких не знаю, какой ты ебантяй! — взрывается эхо в коридоре матом. Стихает так резко, словно его обладатель под землю провалился. Клауд видит Алму на следующий день — в гипсе, немного бледного, но даже улыбающегося. Пытаясь одной левой рукой наколоть помидор на вилку и не коситься за столик, где громоздится туша Сокаро, он со смехом рассказывает Клауд, что все не так страшно. И ему всего-то две недели в гипсе отходить. Ну и нос пластырем пришлось заклеить, но это вообще ерунда полнейшая, даже шрама не останется. Канда Юу молчит. Ковыряет свою лапшу и бесится до потери пульса, но ни слова не говорит. Только в свой адрес Клауд опять читает что-то недоброе в его глазах. И, кажется, она догадывается, в чем причина. Сокаро Винтерс живет по правилам, надиктованным чем угодно, только не здравым смыслом. В его лексиконе нет таких выражений, как «понарошку», «полегче» и «бить вполсилы». Ему плевать, кто его оскорбил, важно, чтобы этот кто-то поплатился. Судя по показаниям тех четверых, которые стояли к потасовке ближе всего, у Алмы Кармы от внутренних органов должна была остаться каша. А позвоночник должен быть сломан раз этак шесть в самых разных местах. Ей никто не сказал только, почему все-таки развязалась драка — разговора Алмы и Сокаро никто не слышал. Разве что Канда — но разве этот скажет? «Держись от нас подальше», — просит Канда Юу ее взглядом, пока Алма разливается соловьем в адрес вкусного майонеза. А Клауд, наверное, и впрямь не учится на своих ошибках, хотя давно пора понять, что советов Канды Юу стоит слушать.

***

У Смерти вертикальный зрачок и неподвижный взгляд — Клауд Найн видела ее в десятках обликов, потрепанных и облезлых, уставших щерить искрошившиеся зубы, гибких и яростных в своей молодости. Это очень увлекательно — заглядывать Смерти в морду. Никогда не знаешь, как она выскалится, никогда не угадаешь, куда она ударит, никогда не знаешь, как отползет в свой угол к кормушке. К Смерти нельзя привыкнуть, выдрессировать до конца — тоже нельзя. Однажды, Клауд Найн знала это всегда, кнут напорется на сталь — и лопнет дубленая кожа. Лопнет кожа, треснут ребра, выкрутятся назад суставы, пропорют кожу осколки сломанной кости. Когда Смерть держит за горло и капает слюной-отравой ей в лицо, Клауд замечает, прежде чем слепота пожирает ее глаз, что у нее — вертикальный зрачок. И звезда во лбу. Яд пропитывает кожу, яд вгрызается в кость и вливается в жилы — Клауд хочет жить, как хотела жить той ночью, когда впервые проснулась. У нее нет глупых женских привычек — визжать, хвататься за запястья, целить в глаза. Она на адреналиновой волне — ей хватает силы вытянуть акума кнутом поперек почти-человеческого лица. Клауд давится именем, которое не будет услышано — ее Чистая Сила слишком далеко. Складывает губы трубочкой и пронзительно, всем оставшимся в легких воздухом, свистит. Она не видит Лау — он с той стороны, которую разъедает яд. Она слышит его, не может сдержать деревянной улыбки вместо привычной покровительственной: «Умница, мальчик, умница». И отключается — лопнул кнут, треснула рукоять, разошлась ниточками кожа. У Смерти должен быть вертикальный зрачок — Клауд Найн хорошо это знает. Этот момент — она умирает — Клауд обдумывала многажды и всегда приходила к одному выводу: умирать одной, чтобы никого не вовлечь. Умирать после Лау, потому что о нем некому будет позаботиться. Умирать, подороже продав собственную жизнь — Клауд Найн ведь не самоубийца, иначе бы она так и не проснулась той ночью. Поэтому Клауд Найн очень удивлена — когда с трудом разжимает веки. У Смерти зеленые глаза. И Смерть плачет. — Зачем? Зачем ты это сделала?! Зачем?! — глупый мальчишка, он ведь младше почти в два раза, куда ему понимать, что такое ответственность. — Дура! Идиотка! Нахрена надо было?! Ну нахрена?! Закрывать! Собой! — грызет губы, гортанно всхлипывает — давит в груди рыдание — и смотрит. Смотрит так, что становится жутко. — Мне нестрашно, — неожиданно спокойно произносит он и наклоняется. У Смерти, мерещится Клауд, теплое, а не ледяное дыхание. У Смерти есть губы — не оскал костей. И губы эти солоны от крови — она чувствует, хотя должна быть мертва. Клауд давится поцелуем — задыхается, бьется, гнется спиной до треска, загребает щепотью грязь и мелкие камешки, прах распавшегося акума, цепляется за плечи Смерти — и не может оттолкнуть, потому что объятия у Смерти каменные. Клауд не дышит — она чувствует, как боль идет обратной дорогой, прокатывается по венам и выливается пузырящейся кисло воняющей массой на кожу. Клауд кричит — во второй раз за день теряя глаз. Кричит, корчится, изрыгает проклятья и сотрясается. Хрустит грудная клетка, шипит плоть, покрывается мелкими трещинками света, обрастает новой, грубой иссеченной кожей. — Еще, — сипит Смерть, и кровь с ее губ срывается на губы Клауд. Она почему-то всю жизнь думала, что кровь соленая, а оказалось — горькая. — Еще, нужно еще. Еще! — у Смерти грубый изматывающий мужской поцелуй, приказывающий молчать и не спрашивать. Хотя ей (ему?), с трудом вспоминает Клауд, всего восемнадцать лет. — Еще, — судорожно выплевывает это слово — и набрасывается, не давая отступить, вжаться затылком в камень, спрятаться в трещину. Клауд повинуется и чуть не вскрикивает, когда он терзает ее губы своими. Поцелуй глубокий настолько, что его дыхание она чувствует в собственной груди. Он кусает, влажно обволакивает ее язык своим, скользит по нёбу — глубже, еще глубже, бесконечно, мешая кровь со слезами и полуобморочные всхлипы с утробным ненавидящим рычанием — Алма?.. — выдыхает она без сил, когда кровь из горькой становится соленой — привычной, своей, не раз слизанной с разбитых губ. — Что?.. — Молчи, Клауд. Молчи. Еще раз, нужно еще… черт. У Смерти зеленые глаза и бледные обескровленные губы, изорванные укусами в клочья чуть ли не до самого подбородка — эти клочья медленно, лениво, срастаются, схватываются на глазах. И сухие глаза — только одна слезинка как-то застряла на кончике шрама, рассекшего нос. У Смерти нет одной руки. — Проклятье, — он падает спиной назад, на полуразвалившуюся стену, прижимая Клауд к груди до судорог, втискивая ее носом в серебряную звезду. «Алма Карма». Ошибок быть не может. — Юу, — чувствует она сначала кашляющий надсадный шепот. — Юу!!! — от желудка до горла прокатывается грубый стонущий крик, срывающийся в сип. — …ма! — слышит Клауд, прежде чем умирает. Как оказалось — чтобы проснуться еще раз. В палате, с перебинтованной головой — ей сказали, три дня спустя. Клауд Найн смотрела в лицо смерти — в вертикальный зрачок, за которым ей мерещится темное болото, в которое нырять с головой. Ад, небытие, лимб — как хочешь назови. Тем несчастным, которым доводилось принять в тело ударную дозу яда акума, обычно оставалось максимум трое суток — на аппаратах жизнеобеспечения. «Советую вам быть осторожной, — не раз предостерегала ее Тви. — Ваша Чистая Сила считается паразитической, однако существует она отдельно от вашего тела. Мы не знаем, к чему может привести отравление». Теперь Клауд знает — ей не выжить, на иммунитет лучше не полагаться. Хотя теперь каждый врач в Подразделении теперь уверен в обратном. Клауд нервно тянется ладонью к измотанному Лау, чувствует его фырчание и частое дыхание — успокаивается. Ровно настолько, чтобы начать задавать вопросы, самый простой из которых — как она оказалась в больничном крыле? Всех троих доволок Канда — так ей ответили. Клауд задается следующим вопросом — как он это сделал? Не ответили — захлопнули карту и приказали-попросили: «Отдыхайте, вам через многое пришлось пройти». Ровно за секунду до того, как она успевает спросить, что же с Алмой Кармой. У Смерти одна рука — вот что ей вспоминается. А Алма был превосходной Смертью — на этом выезде акума полегло столько, что песчаный карьер насыпать можно. Но теперь вместо двух Кос у него одна — и это ее, Клауд Найн, вина. Вина настолько сильная, что Лау взвизгивает и обиженно щелкает языком — почему хозяйка стиснула его так за загривок? На следующий день Клауд спит — много и долго, мучается головной болью и слушает зуд в собственной коже. Спит, чтобы не думать и не вслушиваться в собственное раскаянье. Спит, чтобы не узнавать ответов на вопросы, которые волнуют больше собственной сохранности. Спит и сквозь сон слышит искаженный усталостью голос, узнает его, но не открывает глаза, чтобы не обмануться. — Глаза открывай, хорош притворяться. Но интонации слишком въедливые — Клауд с трудом разлепляет веко на уцелевшем глазу. — Клауд, ты идиотка, — некуда деться от в мозг вбуравливающегося голоса Канды Юу. — Круглая, набитая дура. Кретинка, каких свет не видывал, — продолжает этот дикарь узкоглазый отчитывать ее. — Образец имбецилки. Гениальная в своей тупости овца, — меряет взглядом от кончиков пальцев на ногах и до кончиков рассыпавшихся по плечам тусклых волос. — Теперь еще и страхоморда, — кладет он подбородок на скрещенные руки. Качается на стуле — оседлал и продолжает изрыгать в ее адрес поток проклятий. Сопляк со все еще ломающимся голосом и секущимися волосами, он вызывает ее к жизни — Клауд хватает на то, чтобы сесть и посмотреть на него в упор. Одним глазом. — А ты — редкостное хамло. И что? — Да то, что мое хамство под удар никого не ставит, — Канда Юу не дрожит ни от чьих взглядов, не отводит глаз и не меняется в лице. Голая самоуверенность и немного, совсем немного беспокойства поверх. Непонятно только, за кого он переживает. — Скажи на милость, какого хрена ты полезла геройствовать? А и впрямь? Когда она увидела над Алмой акума второго уровня — о чем она думала, с одной-то плетью? — Вы еще молоды, — самое простое объяснение дается Клауд с трудом, догадываясь, что уж у этого-то точно будет контраргумент. — Засунь свой материнский инстинкт в задницу, Клауд, — ласково советует ей Канда. — Мы такие же «дети», как ты — генерал. — Очень смешно. — Обхохочешься, — заявляет он с самым кислым выражением лица. — Умный человек в твоем случае отошел бы подальше. Картинки из памяти теперь вертятся на черном полотне слепоты — с незрячей стороны. Она видит, как вздувается трещинами земля на том месте, где они стояли. А вот этот самый хмурый и спесивый раскосый юнец был у черта на рогах — двести метров по мирному времени пройти можно за три минуты, а в бою расстояние растягивается вчетверо. Клауд вспоминает, как отлетел в сторону бесполезный серп с намотанной на рукоять цепью. Как второй застрял где-то в пластинах набросившейся на них твари. Как по самое древко загнал топорище в этот зазор непривычный Алма — сосредоточенный, хмурый… взрослый. И он не увидел, как выросла тень за его спиной — акума, очень похожий на какую-то хищную кошку с человеческой мордой. Клауд знает, что удар лапы уссурийского тигра может разорвать лист железа. Что уж говорить про парня восемнадцати лет. Она взмахнула плетью быстрее, чем подумала. — И позволил бы разодрать Карму пополам? — просипела Клауд, теряя голос от злости. — Как вариант, — на лице ублюдка ни одна мышца не дрогнула. — Возможно, он отделался бы только оторванной рукой. Так у него хотя бы психика уцелела. Все три дня о стену башкой колотится, последние мозги растерял. Не верещи, — морщит нос, хотя прекрасно знает, что Клауд с трудом может говорить даже односложными предложениями. — Кончай считать нас детьми, Клауд. Мы пашем наравне с тобой, если не круче тебя, вон сколько лет. Здесь не детский сад, с нами возиться никто не собирался с самого начала. И тебе не советую. — Он же твой друг. Он же… — Клауд вздергивается всеми оставшимися после болезненного выздоровления силами. Садится. Тянется в его сторону. — Неблагодарный… И напарывается на стену взгляда — ледяного. Совсем взрослого. — В прошлом месяце, — вскидывает Канда руку на уровень лица, не сводя этого взгляда с лица Клауд. — Мне оторвало четыре пальца. Два раза средний, мизинец и безымянный. Помнишь, год назад я сильно задержался, возвращаясь с миссии? Мне ногу отгрызли, дуреха. Я отстал, чтобы тебя не пугать. Самое страшное, что произошло бы с Кармой — пара часов отключки и пять минут комы. Хотя, может быть, он умер бы от болевого шока, — заканчивает буднично, пожимает плечами. — Что с его болевым порогом, я не знаю, на себя не примерял. Мы не люди, Клауд. Это понятно? За нас бояться не нужно. Какого хрена ты до сих пор этого не поняла — я не знаю. Ты же в шахматы играешь. У Смерти нет руки — вот что вспоминает Клауд. — Алма к тебе рвется, — встает со стула Канда — с грохотом ставит его на место. — Я обрисую ему в общих чертах, насколько все с тобой радужно. От тебя и лоскутков не должно было остаться, одна лужица дурости и пол-лужицы крови. А этот мудак терзается, что не смог тебе помочь с твоей физиономией. Куда там лицо: два литра крови потерял после раны, еще хрен знает сколько — пока яд из крови выводил. Скажешь ему потом спасибо, что жить будешь. Хотя сколько — этого мы тебе не скажем. Вздох, жест, которым Канда Юу поправляет волосы — совсем взрослые. Он экзорцист, пришедший отчитать коллегу за непрофессионализм. И волновался он не за нее. — Помалкивай о том, что я тебе рассказал. Если что — ничего не помнишь вообще. Отрубило тебя. О том, кто мы такие, никто кроме научной группы не знает — и без того искатели шарахаются, а как узнают — еще и сжечь попытаются. А о свойствах крови не знают даже высоколобики, это наше с Алмой… не знают, в общем. Помалкивай, если мозгов есть хоть немного. У тебя жизнь одна, а мне плевать, сколько раз дохнуть — вот и проверим, кто кого уделает. Канда смотрит на нее еще раз — долго-долго, особенно задерживая взгляд на шраме. Клауд чувствует края этого шрама так, словно по ним чертят раскаленным ножом. Канда вздрагивает — все-таки отводит свой непреклонно-взрослый взгляд. Однако Клауд успевает рассмотреть то, что в нем мелькнуло — сожаление пополам с какой-то невыносимой горечью. — Сказочный долбоеб, — выдыхает Канда и уходит. — Не ходи туда. Не ходи, я сказал! — доносится до Клауд глухой рык через оглушающий хлопок двери. Хлопок настолько сильный, что отдается болью во вспухших раздираемых зудом изнутри губах. Горький вкус крови Клауд отдается в воспоминаниях всего одним вопросом, таким глупым, что Клауд хихикает, как девчонка — валится на постель без сил и кусает себя же за согнутый указательный палец. Где этот сопляк научился так целоваться?! Когда дверь открывается снова, Клауд не хочет открывать глаза. — У кого-то теперь серьезные проблемы с мордашкой? …заслон в лице Канды, видимо, сработал. В палату вваливается не встрепанный зеленоглазый щенок, а просто Сокаро. Не вваливается даже — вламывается. Так же, как и в жизнь — без спроса и без церемоний, без намека на тактичность, приказным шагом. Под его весом пружины стонут и всхлипывают, а прикосновение пальцев к подбородку отзывается шершавой болью. — Да нет, пиздеж. Никаких проблем не вижу, — хмыкает он — и изгибаются зигзагами его татуировки. — Мне так даже больше нравится. Кукольная была физиономия, неживая, зато теперь такая… Клауд не дает ему договорить — ей за секунду до поцелуя слишком сильно бросается в глаза, что у него очень, очень острые зубы и слепые бельма вместо глаз. — Ого, — и на вкус он не как горькая кровь, а как бифштекс из столовой. — Вот это прыть, — Сокаро не дал ей передумать — не дал даже отстраниться. Сгреб в охапку, наплевав на все повязки и бинты. Сжал до выдавленного из груди дыхания. Оттянул за волосы, укусил в шею — было в этом что-то настолько животное, что Клауд попыталась одуматься. Ни с кем на свете у нее не было меньше шансов вырваться, отстраниться, залепить оплеуху и сбежать. Разве что она схлестнулась бы со Смертью. Отчего-то Клауд хочется думать, что за слепыми бельмами — вертикальный зрачок.

***

Алма Карма любит зеленый чай — он может пить его литрами, иногда шутит, что только на нем и держится. Святая правда — в походе вместо горячительного во фляжке он носит маленький термос на пол-литра и прикладывается, когда глаза начинают смыкаться от усталости. Он пьет его мелкими глотками — чай зеленый, но заварен так крепко, что вяжет язык и губы. Он держит кружку, ребристую, обеими ладонями не обжигаясь — Клауд знает, что ему, на самом деле, может быть больно, но внимания он на это не обратит. Потому что он не человек. Клауд Найн чай не переваривает — горький кофе она любит делать себе сама, но получается не всегда: на кухне в Азиатском Подразделении не всегда найдешь песок для джезвы. Однако чай Алмы Кармы она пьет — не на пустой желудок, чтобы взбодриться. Алма Карма водит ложечкой по краю своей чашки — просто так, сахара он не кладет. Молчит. Прихлебывает не морщась и глядя на железный чайничек с плетеной ручкой. Слушает гуляющий по трубам ветер и ночную тишину, перетекающую в предрассветную глушь. И улыбается сонно и лениво. — Я слышал, что вопрос присвоения тебе генеральского чина — дело решенное. Тюк — чашку на стол. По мрачно-коричневой поверхности воды бежит короткая волна — колеблется лицо сидящей напротив Клауд Найн. Это не приглашение обменяться свежими новостями или поделиться радостью — это вопрос. И Клауд не хочет на него отвечать. — Я жду ответа почти девять месяцев, ты-то откуда все знаешь? — сегодня чай еще горше, чем обычно — ложки в нем не видно. Без сахара точно разорвал бы горло. — У Тви только об этом и говорят. С тех пор, как генерал Кросс получил генеральский чин, прошло почти одиннадцать лет. А теперь так неожиданно — ты достигла порога, почти вслед за тобой — Сокаро, — вязко и неприятно звучит имя Винтерса из его уст, но с этим Клауд ничего поделать не может. — Говорят, если нынешнее поколение экзорцистов такое талантливое, то от нас стоит ожидать еще большего. Точнее, от тех, кто будет одного с нами возраста, — буднично заканчивает Алма. — Нам ждать ничего не стоит. «Мы не люди, Клауд», — вспоминает она и внимательно вглядывается: шрам на носу, зеленые глаза, обросшие мелкой сеточкой только-только наметившихся морщин, замозоленные ладони и ершистые черные волосы. Если бы не его манера речи, Клауд сказала бы, что выглядит Алма… ощутимо старше своих лет. Но стоит только Алме улыбнуться — наваждение пропадает. Парнишка. Просто парнишка. — Я думаю, стоит подарить самый вкусный банан Лау Джи Мину. Он у тебя огромный молодец. Да, Лау? — обезьянка без страха берет с ладони предложенный кусочек рафинада, спешно перебирается на плечо к хозяйке и хрустит-хрустит-хрустит. Лау всегда нравились мужчины, от которых стоит держаться подальше. Лау играет с серьгами Сокаро. — Лау всегда был молодцом, — откликается эхом Клауд. Чистая Сила сворачивается пушистым щекотным комочком у нее на коленях — без этого привычного тепла (Лау весит всего лишь фунт) ее жизнь неполноценна. — Ты знаешь, почему Сила выбрала именно его? — Алма снова берется за кружку обеими руками. Смотрит прямо перед собой и не двигается. Застывает. Все еще ждет ответа, но не на прозвучавший вопрос. Дурацкая игра — кто кого переупрямит. — Зная тебя, я бы скорее предположил твой хлыст. — Это личное. — Брось, Клауд, — усмехается Алма и смотрит — куда только подевался парнишка, кормивший обезьянку сахаром? Клауд кажется, что она снова заглядывает в глаза Смерти. — Я же говорю — у Тви только о вас и разговоров. Ты покидаешь Подразделение, билеты в Калифорнию я тоже видел. В отличие от Алмы Кармы Клауд Найн легко обжигается. Этот ожог расцветает на языке гадкой вяжущей бабочкой — его не смоешь и не сотрешь. Болеть будет еще сутки. — Я в чем-то тебя понимаю. Мне это место тоже осточертело. И Юу осточертело еще раньше — тирания семьи Чан и все такое, — грустно посмеивается он. — Мы с ним перебираемся в Европейскую Ветвь, благо, нас есть кем заменить. Новые места, новые знакомства, новая кадровая политика — там как раз начальство сменилось недавно. — Вот как. — Клауд, — устало произносит Алма. — Не играй в Снежную Королеву хотя бы сейчас, пожалуйста. Твои шашни с Сокаро никак не сказываются на том, что мы пока что напарники. Распоряжение еще не пришло. Так что пока мы с тобой в одном звании, давай договоримся так. Я пью, — он поднимает чашку и делает щедрый глоток. — И рассказываю что-нибудь о себе в ответ на твой вопрос. Ты пьешь — делаешь то же самое. Напоследок, так сказать, — он кладет голову на сложенные руки и смотрит снизу вверх, заглядывает под челку, туда, где заросшая глазница перечеркнута шрамом. Он винит себя — это Клауд понимает прекрасно. Хотя в чем винить? И все еще ждет ответа. Вместо того чтобы сказать что-нибудь, Клауд берет в руки обжигающе горячую кружку и делает глоток — горло раздирает до сухого кашля, беспокойно подергивает ушком во сне Лау. Вопросительно смотрит на закусившего губу Алму. Губы, искусанные в лохмотья — вот что ей вспоминается. Смерть без одной руки и поцелуй, после которого она проснулась во второй раз. — Я уже спросил. Почему Лау? — вскидывает свои широченные брови. Кто кого переупрямит. — Его мне подарил муж. Клауд запинается и молчит почти минуту, не читая в его взгляде нетерпения: Алма знает, что она будет играть честно и не отделается такой куцей полуправдой. Нет в его взгляде и ревности или ненависти — даже ему понятно, сколько лет мертв Фред. — Мы не могли завести ребенка почти три года. Он отчаялся, но меня ни в чем не винил. Чтобы сделать мне приятно, он за бешеные деньги раздобыл где-то Лау. Тогда он был совсем маленьким, хилым и болезненным, я почти три месяца убила на то, чтобы Лау пришел в себя. Кормила с пипетки и с рожка. Паразитов выводила. Тряпочкой живот протирала каждые два часа — без этого желудок почти не работал. Спать с собой клала, потому что он постоянно мерз. Лау начал расти, фрукты пожирал в таком количестве, что мы диву давались — ну куда в него влезает? Позабыли почти о ребенке. А потом оно как-то… — дальше говорить Клауд не захотела — это не о Чистой Силе. Это не об Ордене. Это о жизни до пробуждения, о которой она сама вспоминала иногда с трудом. Разве что когда молилась. А могла бы рассказать — и о беременности такой тяжелой, что ее сняли со всех выступлений вплоть до родов. И о том, как давались переезды из города в город за труппой. И о том, как скандалила с мужем. И о самой девочке — Джульетт, самом чудесном ребенке, которого можно пожелать. И о том, как муж, труппа и дочь умерли вместе со всей старой жизнью и старой Клауд — да только незачем. Из той жизни у Клауд Найн и остались лишь — хлыст и Лау. Карма слушал внимательно. Не моргал. Не вздыхал. Не сочувствовал — хотя Клауд знает, что у него передряг на десяток таких историй хватит. Кто кого переупрямит. — Лау проживет очень долго, — произнес он вместо всех слов, которые мог бы сказать. И опрокинул в себя еще глоток чаю, задержав его во рту и смешно раздув щеки — сделал приглашающий жест. Клауд Найн на самом деле хотела бы спросить у него многое. Почему он думает, что не сможет стать генералом, если у них с Кандой все к тому задатки? Кому в голову пришло вытворять с двумя детьми что-то такое, после чего они могут воскресать из мертвых? Есть ли у него какие-нибудь счеты с Орденом? Нет ли у него планов разметать все это здание по кирпичикам и отомстить за все, что с ним сделали? Больно ли это — умирать каждый раз? И почему именно он, такой, в принципе, светлый и добрый паренек, может смотреть глазами настоящей Смерти? Ей же ей, Канде эта роль была бы больше к лицу. — На что ты надеешься? — спрашивает она вместо этого. Не потому что хочет знать — Клауд Найн прекрасно знает ответ. Спрашивает, потому что зеленые глаза перед ней полны тоски. Потому что он хочет сказать и для этого придумал игру, надеясь на ее милосердие. Потому что в игре «кто кого переупрямит» у Клауд Найн заведомо фора — она в нее играла чаще и больше. И этот раунд будет в поддавки. — Я надеялся, — начал Алма медленно, с расстановкой, взвешивая каждый слог. — Что уже доказал тебе, что я не ребенок. Надеялся, что на Лау я не похож. Он выпрямляется, откидывается на спину стула, долго-долго жует губами, запрокидывает голову — за перепутавшимися прядями на висках Клауд видит уродливые зигзагообразные шрамы, вспарывающие кожу. Хочет ли он отомстить ей? Она хочет знать ответ, но не спросит — Алма должен ответить сам. — Я и сейчас надеюсь, что перерасту обезьянку в твоих глазах, — улыбается Карма слабо. — Я все-таки человек. «Мы не люди, Клауд». Может быть, именно поэтому он и старше — на целую жизнь. Может быть, именно поэтому смотрит на нее глазами настоящей Смерти — он побывал за чертой по-настоящему, а она… она просто просыпалась от предыдущей жизни. — Я надеюсь выжить, чтобы встретить тебя еще раз подальше от этого места. Я же пообещал тебе, что я дождусь, верно? — дергает Алма уголком губы и неожиданно подается вперед. Губы Смерти на этот раз горячие и пахнут травами, немного — зеленым чаем. И Клауд понимает, что никогда, никогда вне стен этого Подразделения не сможет пить этот чертов чай, потому что правильно его умеет заваривать только Алма Карма. — Думаю, нам с тобой хватит. С откровенностью — как с алкоголем. Надо в меру, — он поднимает свою кружку на уровень глаз и допивает — и Клауд не мерещится, что фарфор идет крупными трещинами. — Доброй ночи, Клауд. «Я дождусь», — слышит она в дребезге разлетающихся осколков. И Алма Карма зол, хотя не хочет верить тому «нет», которое прочитал в ее поджавшихся губах и коротком укусе. Ответ приходит через неделю — спокойную, паточно-липкую, бесконечную. Приходит одновременно ей и Сокаро — положительный. Орден они покидают одновременно, той же дорогой, которой когда-то пришли. Взгляда в спину из делегации провожающих Клауд Найн старательно не замечает.

***

Затертые стены и заплеванный пол, лязганье клеток и вопли толпы — все это напоминает ей родной цирк, даже зрители такие же. Тюремному сброду плевать на золотые звезды и форму экзорциста: свежее мясо в полушаге от их клетушек, еще и баба — чего больше желать? Людей вокруг нет, когда входишь в клетку со львами — Клауд дергают за пальцы ног мурашки и холодок из дверной щели. — Учтите, госпожа экзорцист, он очень опасен, — слышит она срывающийся шепот начальника тюрьмы. Похоже, они даже паек ему подают всей толпой через окошко. Что ж, немудрено. — Я знаю. Сокаро не лев. Не тигр, не ягуар и даже не Лау — он не послушается щелчка хлыстом, бесполезно бить его по морде, таскать за шкварник и волосы, скалиться в ответ и повышать голос. Потому что в своей дикости он сильнее — по крайней мере, был. Но в его клетку Клауд все-таки заходит — одна. Бельма глаз ловят ее в фокус взгляда мгновенно — Клауд знает, что Сокаро видит превосходно и предпочитает темноту, потому что в ней — он хозяин. И как только Клауд захлопывает дверь, они остаются наедине — в тонком изломанном лучике света, пробивающемся из коридора, в котором стоит гвалт перепуганной толпы. Шутка ли — кто-то вошел именно в эту камеру. Страх заключенных для Сокаро — ее страх. — Какие люди, — насмешливо свистит он из угла — его глаза всегда немного светятся в темноте, это пугает… поначалу. — Такая форма специально для меня? Шикарно выглядишь. — Чего о тебе не скажешь. Тюремная роба выглядит на нем смешно — Сокаро может просто вдохнуть поглубже, этого хватит, чтобы порвать ее в клочки. Сокаро может просто встать — этого будет достаточно, чтобы она, наконец, определилась, чего хочет. — Свиданка, ну надо же. Дело редкое, но приятное. А передачку притащила? — За что сидишь? — игнорирует его вопрос Клауд. — За мелкое воровство, — скалится ей из темноты улыбка — тоже фосфоресцирующая. — Поэтому ты в карцере? — Все честно. Мелкое воровство. Трупы-то они так и не нашли. А здешние трупы негде прятать. Сокаро встает. Хрустит всеми костями сразу, перекатываются под кожей мышцы, а пахнет от него — зверем и мускусом, тяжелым и душным. — Соскучился? — спрашивает она, когда стена едва не трескается от упора его ладони — совсем рядом с ее виском. Клауд даже не шелохнулась. — Не то слово. Сюда женщин, даже таких, как ты, крошка, не сажают. — Про тюремные замашки я наслышана. Не балуешься? — Тебе лучше знать, чем я балуюсь, — мурлыкать у него не выходит при всем желании: мурлыканье — удел котят типа Кросса. Даже понижая тон до ласкового, Сокаро рычит — остается зверем, которому она не знает имени. И этот зверь свирепый. — И в карцере я именно из-за тех, кто решил проверить, чем я балуюсь. Но к делу, крошка. Что ты здесь забыла? — однако одного прикосновения костяшкой указательного пальца под грудью Клауд хватает, чтобы понять, чего именно она хочет. Почти полтора года назад она вышла с Сокаро из стен Азиатского Подразделения — и тогда он был еще Винтерсом. Клауд не питала надежд и не имела иллюзий, не воображала замков на песке и не идеализировала — ни к чему. Ей просто было очень страшно внутри Азиатской Ветви. У нее была своя причина. С Сокаро было проще, надежнее и спокойнее — он сам обозначил все условия в первую же встречу, сам им неукоснительно следовал: не питал надежд, не имел иллюзий, не воображал замков на песке и не идеализировал. Клауд Найн это устраивало полностью и целиком — Сокаро был хорош, насколько может быть хорош мужчина в постели и напарник в бою спина к спине. — У тебя погибли ученики, — произнесла она бесстрастно, а сама скосилась на впечатавшуюся в кирпич ладонь. Та не дрогнула. И кровь по пульсирующим венкам бежала со всей той же скоростью. Вот-вот, последний штрих, чтобы закончить начатое. — Ну и? — изогнулись чуть подсвеченные бельмами брови. — Твои. Ученики, — отчеканила Клауд по буквам, чувствуя, как внутри нее крепнет окончательное решение. — Были. Убиты. Все. — Ну? И? — явно ее передразнивая, наклонился Сокаро к ее шее. — Это-то меня как должно волновать? Все то время, что они путешествовали вместе, от Азиатского Подразделения и до Мехико, ее не устраивало только одно. Винтерс Сокаро был зверем. А она — дрессировщицей. Не зоофилкой. С ним легко врезаться в гущу схватки, но тащить груз собственной совести придется в одиночку под его насмешливое цоканье — у зверя вместо совести инстинкты. Быть в одиночестве Клауд привыкла. Насмешек в свой адрес не позволяла. — Да ничего, — произнесла Клауд спокойнее некуда, коротким щелчком пальца отсылая подальше упрыгавшего куда-то в сторону Лау. Блох бы не набрал он здесь. — В Ордене что-то намечается. — О, — Клауд так и не поняла, к чему это «о» относилось — к новости или к тому, как легко она скользнула пальцем от мочки его уха к груди, в вырез тюремной робы. — Смотритель, Комуи Ли, отлично знает, что найти тебя могу только я — это была его лично просьба. Я принесла твою форму. Остальное все при тебе, я надеюсь? — Не то слово при мне, — хмыкнул Сокаро и все-таки попытался перехватить ее запястье — напоролся на вторую ладонь. А руки у Клауд Найн сильные, хлыстом закаленные. — Детка, ты чего добиваешься? — спросил он с усмешкой, когда ее ноготь прочертил влажную от крови полоску вдоль татуировки. — А я тоже по тебе соскучилась, — серьезно ответила Клауд. — У нас времени сколько? — Минут десять. Максимум пятнадцать. — Хватит. — Я была о тебе более высокого мнения. Форму не рви — руки переломаю. — Какие мы стали сердитые. Ну так я по тебе о-о-очень скучал, дорогуша. Клауд Найн не врала ему ни секунды — она действительно скучала. Потому что терпеть не могла незавершенных дел и неразвязанных узлов. А еще потому, что Винтерс Сокаро был единственным зверем, которого она так и не выдрессировала. А еще он был единственным, кому стопроцентно, абсолютно, полностью было наплевать на причины, по которым она заявилась — даже если бы Клауд ни сказала ни слова, а только кивнула ему на выход, Сокаро встал бы и пошел за ней. Даже если бы она не позволила прижать себя к стене, подхватить под бедра и грубо трахнуть по-кроличьи — за десять-то минут. А еще он был единственным, на ком боль, злобу и отчаянье она могла сорвать в полную силу. — У нас еще будет шанс повторить, — поводит он плечами в доспехе и громогласно материт кого-то в коридоре напоследок. Клауд догадывается, что в стенах тюрьмы он оказался только потому, что ему было слишком скучно — таков уж Сокаро. Любит клетки, которые легко ломаются. В ответ Клауд не сказала ни слова.

***

Почти десять лет назад Клауд Найн похоронила своего единственного ребенка — нашла оставшуюся от дочери пеленку. Тогда она ни о чем не думала — с ней был Лау, а прошлая жизнь стала сном, который оказалось не легко, но возможно похоронить. Почти две недели назад ее на Аляске перехватило сообщение. Ветер на этой окраине мира настолько ледяной, что вливается в тело через каждую пору. Холод выходить из тела начал только после того, как она сама увидела гробы. Стоя перед печью крематория, Клауд Найн думает только об одном — глупо, чудовищно неправильно для христианского Ордена сжигать тела своих людей. Неправильно и необходимо. И эту боль ей не похоронить. Клауд Найн знает, что до следующего пробуждения, которого может и не быть, она не забудет — и не простит. Ни себе, ни другим. Заставляет себя вспоминать. Почти десять лет назад для себя Клауд Найн вывела, что экзорцист должен быть один. Почти восемь лет назад сама же через себя переступила, когда тихо, для себя, решила, что позволит кое-кому обращаться к себе на «ты». А потом еще раз, еще раз и еще — трижды позволила кому-то подойти к себе вплотную. Сама взвалила на себя груз чужой совести. Сол Гален. Двадцать лет, юг Франции. Помогала матери в мастерской по пошиву одежды, любила путешествовать и расставания с Мастером переживала с трудом. Они должны были встретиться в Испании — как раз через неделю. У нее был очень забавный акцент и очень сильные руки. Любила показывать фокус — со смехом водить под подушечками пальцев зажженной спичкой. Пальцы, исколотые иглами, жара от огня не чувствуют. Тина Спарк. Двадцать пять лет, Сан-Франциско. Серьезная, вдумчивая уже не девушка даже — женщина, которой осточертел семейный быт. За такой быт, с пьяницей мужем и всей его громогласной родней, Клауд не дала бы и цента — купила еще дешевле, за одну серебряную звезду. «Ничего», «все пройдет» и «сама справлюсь» — комплексы, которыми дети в три года переболеют и забудут, у Тины прижились на всю жизнь. В команде в отсутствие Мастера была негласным лидером. Гвен Флейл. Шестнадцать лет, совсем еще девчонка. Цыганка, так что сама не помнит, откуда — Клауд подобрала ее в Лондоне. Ни разу не нагадала чего-нибудь путного, зато кошельки срезала мастерски, улыбалась сладко-сладко и, Клауд была уверена, самого Мастера какой-нибудь пошлятине могла бы выучить. Тина сообщала в последнем письме, что Гвен немного изменилась. Немного. К богу все идут разными дорогами, заканчиваются они одинаково в их случае — кремационной печью. Клауд остается только просить у них прощения — за то, что дорога стала тяжелее, чем могла бы быть. За то, что ее не было рядом в нужный момент. За то, что она слишком хорошо понимала, как легко ломает эта ноша спину. За то, что с девушками вела себя как на арене — заходя в клетку со львом. За то, что через себя-то переступила, но себя не переборола. За… — Кучка сопляков. У Сокаро очень острые зубы и тонна самомнения. Клауд Найн готова поклясться, что он не помнит даже имен своих «учеников». И у него от одного уголка губ к другому скользит усмешка. Как будто он от лишних конкурентов избавился. «Мя-я-ясо», — она слишком хорошо знает, что в этой усмешке. Это слово обидно быстро доходит до ее ушей. И Клауд поздно ловит себя на том, что плачет — но лицом к Сокаро все-таки поворачивается. Как бы намекнуть, что он мешает ей молиться? — Шанса не будет, Винтерс, — вполголоса произносит она, когда она встает и чеканит шаги на выход. Сокаро хмыкает откуда-то из-за спины недоверчиво, взглядом хватает за шею сзади и почти приказывает развернуться — но Клауд его не слушает и идет дальше. Потому что ни с кем, разве что с самой Смертью, у нее не было настолько мало шансов. Ступеньки рассыпаются у нее под ногами — сотней пройденных дорог и тысячей, на которых им с ученицами побывать не довелось. Клауд не идет, а почти падает с одной ступеньки на другую и пытается понять, почему так тяжело дышать — жар кремационной печи где-то позади, должно было полегчать в сыром коридоре. Обещает себе, мерно покачиваясь, что пройдет эти дороги за них. Что все запомнит и найдет, с кем передать на тот свет — сомнительно, что экзорцист может попасть в Рай. Это такая обуза. Проклятье — быть Левой Рукой Господа. Поэтому попутчиков найдется достаточно. А можно только одного — того, с которого эти смерти начались. Клауд не знает, кем он был, догадывается только об одном — если ее кнуту и ломаться, то только об эту сталь. Людей вокруг нет, когда входишь в клетку со львами — с тех пор, как она получила извещение, почти две недели назад, вокруг Клауд Найн повисла тишина плотная настолько, что она вползает даже на ее арену. Ее разгоняет лишь стук сердца Лау Джи Мина, присмиревшего на ее плече. И взгляд-«зайчик» врезается в ее рассудок болезненно — она спотыкается и почти падает на стену. Она слышит голос. — Столько шумихи, подумать только. А вы ведь только приехали, ничего даже сделать не успели. Шатающаяся от колотежа собственного сердца Клауд Найн видит, как из самого дальнего угла арены на нее смотрит сама Смерть — зелеными-зелеными глазами. Смерть потрепана и вымазана в крови — не чужой, потому что их враги крови не оставляют. В собственной. Руки у нее на месте, а вот чем пришлось пожертвовать Смерти в Барселоне — Клауд угадывает почти сразу. Тускло серебрится в слабом свете намотанная на запястья цепь, держащая два серпа. Намотана так туго, что раздирает кожу даже через форму. Этими запястьями он утирал лицо. Потому что Алма, кажется, плакал совсем недавно — зеленые-зеленые глаза красны от слез. — Я вот тоже только порог переступил, но меня так не встречают, — улыбается ей Алма Карма, с каким-то трудом растягивая уголки губ. — А могли бы. Ты не видела небо над Барселоной той ночью. Не падай, — предупреждает он и подходит ближе. Звякают за его спиной соскользнувшие медленно на пол серпы. В отличие от Клауд Найн, он почему-то совсем не пошатывается, хотя в эпицентре «взрыва» ему довелось побывать лично. Клауд тупо смотрит на его протянутую ладонь — она словно стала еще больше и огрубела до такой степени, что превратилась в какую-то латную перчатку. И сама Клауд, даже стоя на каблуках, ниже Алмы Кармы на полголовы. — Рад видеть тебя живой и здоровой, Клауд. Посреди последних событий это особенно важно. А теперь скажи мне, — он кусает губы знакомо, даже чересчур. Это движение иногда ей снится. — Кого в этой мясорубке потеряла ты? Зеленые глаза Смерти светятся настоящей болью. На памяти Клауд Найн Алма Карма плакал всего один раз — над ней же. Теперь он плачет снова. Когда она это понимает, сил стоять на ногах не остается. Надломилось, хрустнуло, не выдержало что-то в позвоночнике, лопнули все струны, державшие ее колени, заверещал паникующий Лау. Клауд просто осела в руки Алмы и почувствовала чуть колючий от двухдневной щетины подбородок на своей макушке. И только после этого позволила себе всхлипнуть и разрыдаться в полную силу. «Мы не люди, Клауд». Человек он или нет — Клауд давно считает его просто экзорцистом.

***

— Еще, Клауд. Давай-давай, не зря же я всем этим занимался. Клауд плещется у самой себя перед глазами. Кружка с чаем жарит пальцы, жар въедается иголками в самую кость, из нее — в нервы, из нервов — в глаза, топит лед в них и заставляет реветь над зеленым чаем. Клауд пьет его без сахара, плачет от горечи, которой Алма Карма не пожалел. Суетится на столе Лау Джи Мин, летят в разные стороны кубики рафинада, а она может слышать только неровный голос: от истеричных хохотков в размеренное повествование и обратно по кривой. Голос прерывается только звуками глотков — в этот раз Алма не мелочился и заварил трехлитровый чайник. И сам пьет без остановки. — Пей, давай. Больше пей, это помогает. Так о чем я… помнишь нашего учителя? Ну, ты номинально была за ним закреплена? Вот и мы с ним повидались — когда в Европейскую ветвь переехали. Оказалось, у него кроме нас с Мари еще один ученик появился. Канда был в ярости — он ему в первый же день предложил поиграть в футбол. Представляешь? Нашему сёгуну Токугаве, блин. Это из истории, мне Канда часто что-то там рассказывал. Про синоби и про Оду Нобунагу там еще было… вот. Толковый парень. Очень толковый, только сорвиголова, совсем без царя в голо… это я говорю, да, самому смешно. Но он еще хуже, да. Был. Стук. Бульк-бульк-бульк. Клауд жмурится, но упрямо заливает в себя чай. Это хорошая замена — вот что ей думается. Это не чай даже, а настоящий чифирь, по мозгам бьет не хуже алкоголя. Особенно на пустой желудок. Особенно когда на территории Подразделения, как и везде в Ордене, запрещено спиртное. Алма рассказывает и рассказывает — как будто в последний раз на кухне они сидели вчера. Клауд слушает — механически запоминает, отмечает в памяти детали. Узнает о детстве этого их Дейси, о его замашках, манерах и привычках. Почти наяву видит этого Дейсю — скорбит о нем, вместе с Алмой. Он был ее коллегой, даже если заочно. Ученики Сокаро были ее коллегами. Соратниками. Еще выпить. Алма рассказывает о Тьедолле и Мари, который все талантливее и талантливее. Молодец. Далеко пойдет, механически кивает Клауд, всегда это знала. А еще она теперь знает, как именно они с Кандой когда-то Мари спасли и как этот дружелюбный верзила попал в тот самый узкий кружок из четырех… наверное, уже пяти человек. И Канды, кстати, не видать. У сёгуна Токугавы, объясняет ей Алма, своя манера скорбеть — бьется головой о стену и проклинает себя за то, что рядом с Дейсей в момент смерти не был. Да, на дух не переваривал. Да, местами даже ненавидел. Но защитить был обязан — ученик его учителя, коллега. Экзорцист. Еще выпить. Алма рассказывает и рассказывает — Клауд смотрит на него. То поверх чашки, то прямо в лицо, то на его отражение в поверхности мутно-коричневого чая. Знакомые зеленые глаза. Алма знакомый, а все ж таки немного другой. Руки стали еще крепче. Он умеет обниматься, неожиданно приходит в голову Клауд. Не давить так, что кишки через рот лезут, а обнимать. Он ее так в охапке и дотащил до кухни, усадил на стул и впихнул в руки эту их ребристую кружку. Зелененькую такую. У него движения стали менее суетливыми, появились морщинки на лице, слегка порозовел и загрубел еще сильнее с краев шрам. У него сильные пальцы в потрепанных кожаных перчатках и острый рисунок скул вместо ушедшей окончательно припухлости в щеках. У него окреп и огрубел голос и на подбородке щетина. Клауд, делая обжигающий глоток, сама не замечает, как начинает говорить. Говорить-говорить-говорить — ей тоже хочется познакомить своих девочек с Алмой. С бьющимся где-то в комнате головой о стену сёгуном-Кандой, которому Алма все до слова перескажет. С этим их Дейсей. Даже с Тьедоллом, который, если верить Алме, за них всплакнет. Потому что Алма будет слушать. Он умеет слушать Клауд Найн лучше всех на свете — она даже успела забыть, как скучала по этому ощущению. На середине какого-то рассказа Клауд раскисает окончательно — голова от неимоверно крепкого чая окончательно идет кругом. Раскисает и падает носом в стол, мимо скрещенных рук. Раскисает и всхлипывает совсем уж неприлично — почти пьяно. Раскисает и знает отчасти трезвым рассудком, что завтра будет стыдно, но сдерживаться не хочет. Слышит щекой и ухом слишком громкий стук почти трескающейся чашки о дерево, слышит шорох ткани и скрип сапог. У него широкие плечи — не Сокаро, конечно, но того мальчишку, которого она когда-то встретила, узнать получается только по встрепанной прическе. Он может обнять ее и спиной закрыть от чего угодно — ее даже не будет за ним видно. У него на месте старые шрамы на висках и не прибавилось новых. На месте татуировка, про которую ей мельком рассказал когда-то Канда. — Без них хорошо уже не будет, — глухо произносит Алма в ее волосы, — я не буду тебе врать. Но мы отомстим за них. И будут другие. Много других, Клауд. Мы для этого здесь. У него все те же глаза — восхищение с обожествлением и чем-то неуловимо смертоносным плещется в них на каждое движение зрачка. А взгляда он не сводит именно с нее. Всколыхнувшаяся разом от сердца к глазам муть не дает ей времени на размышления — Клауд слишком быстро подается вперед и целует, изо всех сил жмуря глаза. Не глядя ему в лицо. Не глядя в округлившиеся быстро заморгавшие глаза. «Ты слишком давно перерос Лау». В Черном Ордене Смерть — это не гость, а постоянный жилец. Огонь в кремационной печи гудит где-то на три этажа внизу, Клауд кажется, что она даже в этой кухне слышит чей-то плач. С самого детства Клауд приучала себя к мысли, что Смерть — это нестрашно, это неизбежно, неважно, в каком обличии она к тебе однажды придет. «Помоги мне, Алма. Помоги, потому что больше никто не поможет». Клауд Найн целует Смерть — сегодня ей это нужно как никогда. Смерть моргает короткими колючками-ресницами. Не дышит в воздух, неверяще открывает глаза — в них столько нежности и обалделого счастья, что у Клауд Найн подкашиваются окончательно колени, раскисает даже позвоночник — она позволяет неуверенно поцеловать себя в лоб (Клауд выдыхает через зубы), в кончик носа (у Клауд вырывается дрожащий полувздох). Позволяет затянуть себя в неумелый, но страстный, сильный поцелуй. А ведь у него никого не было, думает она, хватаясь за его шею. Поцелуй продолжает она — уверенно, долго, протяжно. И все не может не думать — как же у него вышло так ловко тогда, два года назад, если никто его не учил? Она не считает — ни по минутам, ни по биению сердца. Но за то время, что его пальцы вплетаются в ее волосы, а ее пальцы впиваются в его запястье, чай успевает остыть — лужица, натекшая на пол из упавшей набок чашки, холодная. — Дождался, — вырывается у Алмы со смешком-всхлипом в перерыв-вздох между поцелуями. — Madre Dias, — срывается в полустон, жмурится, шепчет. Сглатывает, слизывает поцелуй с губ — открывает глаза, которые закрыл, хватает за щеки, чтобы заглянуть Клауд в глаза и шрам. Читает по ним лучше, чем по любой книге. «Да». С детства Клауд Найн приучает себя к мысли, что в смерти нет ничего страшного. У той Смерти, которую она толкает на стул и у которой оказывается на коленях, зеленые, удивительно красивые глаза. Клауд Найн нужно принять Смерть. Чтобы завтра, когда дергающая нервы ночь все-таки закончится, наконец… проснуться. Клауд Найн спала целых три года. Чайник они сшибли — пустой, трехлитровый, отгрохотавший в ужасе куда-то под стол. Чертыхаясь и помогая путающемуся во всех пуговицах и завязках Алме разодрать молнию на куртке и распахнуть, не пожалев пуговиц, рубашку, Клауд чертила пальцами и ногтями по его груди, чувствовала его руки на своей шее, на своих бедрах. Кусала шею, чувствуя корнями зубов каждый приглушенный то ли рык, то ли стон. Целовала края татуировки и позволила отбросить челку с покалеченного глаза. Задохнулась от его: «Нет, нет женщины лучше». Дрожала от поцелуев по контуру безобразного креста на своем лице и цеплялась за его волосы, чувствуя под ними каждый шрам. Ощущения смазывались, время отступало, а о том, что кто-то может их увидеть, Клауд ни секунды не думала — умирающему плевать на свидетелей, даже если умирать придется без штанов. Чертовы штаны, она их в жизни так не ненавидела, до конца снять не смогла, так и повисли одной штаниной на коленке. Помогая, направляя, принимая его в себя, дергаясь от неопытно-торопливых толчков, кусала себя за пальцы, раздирала его спину под рубашкой и болтающейся на одном плече куртке, чувствовала, как мгновенно срастаются оставленные ее ногтями полосы. Выкрикивая боль душевную и удовольствие плотское в его губы — почти умирала. И еще. И еще — каждый раз на грани сумасшествия, чувствуя Смерть кожей и кровью. Запахивая на себе растерзанную форму, подтягивая так и не снятые до конца чертовски мешающие штаны, с трудом найдя отлетевший куда-то в неизвестном направлении сапог, позволила сгрести себя в охапку — снова. Потерялась, растворилась в его поцелуе, чтобы прийти в себя в каком-то закутке возле стены — кажется, этих стен они собрали полдесятка, не меньше. Забрасывая ногу на его талию, втискивая обеими ладонями его бедра в свои, не снимая одежды, раздразнивая, мучая его и себя, вжималась лбом в его лоб, прихватывала поцелуями приоткрытые в тяжелом дыхании губы, позволяла бродить ладоням, мозолистым, шершавым, под блузкой, разрешала себя изучать. Шипела на каждый задетый шрам. Чуть не всхлипывала, когда он… ох, да. Алма вышиб дверь спиной, выдрав кусок дерева из притолоки, захлопнул ее обратно ногой, наплевав, что держится на соплях, и развернулся, подхватывая ее на руки. Только когда они сняли одежду полностью, окончательно слетел с катушек — десять лет терпел. Десять лет ждал. У Смерти, лучше всего знает Клауд Найн, зеленые-зеленые глаза глубокого цвета. Они темнеют, когда он близок к оргазму и подхватывает ее под талией. Они темнеют, когда она кусает его плечо и гнется под его поцелуями. Они темнеют, когда она сверху, а он закусывает от удовольствия запястье, лишь бы не кричать. Они темнеют, когда он ловит ее пропадающее от усталости дыхание и делится с ней своим через поцелуи. Их обладатель любит ее — себе на беду — больше всего на свете. «Дождался». К исходу ночи, когда не остается сил даже прикрыться простыней, Клауд Найн падает без сил, чувствуя, в последнюю секунду, как скрипят пружины на его постели, как он сгребает ее в объятия, подтянув к своей груди и уткнувшись носом в висок. И только после этого окончательно умирает.

***

Однажды жизнь подкрадывается и подкидывает подарок, а что с ним делать — голову сломать можно. Клауд Найн лежит в постели и не открывает глаз, пытаясь его осознать — она в одной постели с парнем, который не в два, так в полтора раза ее моложе. И они знакомы десять лет. Однажды жизнь подкрадывается и морозит кожу жуткими предположениями. Сокаро ведь узнает. Унюхает, почует, по следам распознает, усмотрит — он ведь прекрасно читает по лицам. Сокаро хорошо понимает с первого раза. Послушал бы ее даже, не будь на арене соперника. Не понимает только, что соперник, пусть и не человек, уже давно помогает Клауд держать в руке хлыст. Однажды жизнь подкрадывается сзади — врезает оплеуху и хватает за грудки. И в этот момент по лицу гуляет солнечный луч, просочившийся между плохо задернутыми гардинами. Хватает и трясет. Рявкает в лицо: «Просыпайся!» — и в это пробуждение хочется ухнуть, как в омут. У Смерти, знает Клауд Найн, зеленые глаза. Смерть лежит на подушке, подложив ладонь под щеку, и смотрит на нее влюбленно и настолько нежно, что хочется расплавиться и стечь на подушку. Вот уж действительно — дождался. У уха Смерти сидит Лау — копается в волосах, что-то в них выискивает, довольно фырчит, урчит и ластится. И глядя на это, Клауд Найн думает — а к черту. Даже если она на столько лет старше, он первый тянется к ней за поцелуем, а ей хватает сил ответить. Вот когда их не останется — можно будет подумать. И о Сокаро, и о сёгуне-Канде, и обо всех остальных. Додумать, доскорбеть, доделать. Завершить начатое, развязать завязанные узлы, стереть многоточия и доставить точки. Дожить новую, не упомнить какую по счету, жизнь. Выступать со вторым дрессировщиком Клауд Найн еще не доводилось — но попробовать можно. — С добрым утром, — чувствует она тепло его слов на своей щеке. — С добрым. Клауд Найн открывает глаза после поцелуя — просыпается. С добрым утром, Клауд Найн.