Отсчет

Ему кажется, что чужие руки, пробравшиеся в его грудь, взломавшие тесную клетку тонких ребер и исковеркавшие хрупкие кости уже сдавливают сердце в своих холодных пальцах. Так сильно, будто бы хотят выжать его до последней капли. И, кажется, оно вот-вот остановится под напором вечно холодных рук. Он прижимает ладонь к груди, закусывая полную, слегка посиневшую губу, тщетно пытаясь унять боль в области сердца, которая уже мешает дышать. В последнее время приступы стали куда чаще. Когда воздуха в легких перестает хватать, он принимается заглатывать его ртом. Жадно и так голодно, словно каждый вдох - последний. А может так оно и есть. По крайней мере ощущения говорят именно об этом. Но боль все же постепенно притупляется сама, разжимая крепкие тиски, и дышать становится чуть легче. Он сворачивается в клубок на так и не расправленной кровати, прямо поверх покрывала, которое так и не смог убрать - сил сейчас нет даже на это. Подтягивает тонкие коленки к груди. Никто так и не заметил за мешковатыми вещами с непременно длинными рукавами то, на сколько сильно он похудел. Благо хоть грим на лице скрывает круги под глазами, а нездоровая бледность под умелыми руками мастеров-визажистов превращается в ровный аккуратный тон. Оттенков этак на пять темнее. Чтобы Джин был менее похож на труп. Он запрещает парням носиться с ним как с писаной торбой, как они порывались еще в начале. Да он бы вообще ничего не сказал, да разве ж от них спрячешься. Особо настырные были посланы по матери, более умные же, такие как Юн Ги, отстали тут же, впрочем, не перестав при этом косо поглядывать и, вроде как, незаметно подкладывать к его порции самые крупные куски курицы или чего-то еще мясного. И Джин делает вид, что не замечает этого. Пусть заботятся, если так хотят. Только бы не лезли. Ковырять ржавыми вилками в его душе имеет право только один человек. Дверь в комнату тихонько приоткрывается, луч света из коридора прочерчивает идеально ровную линию по черноте пола и останавливается прямо на уровне лопаток Джина, отчетливо проступающих под тонкой тканью серого свитера. Розовый он теперь ненавидит. Но по прежнему трепетно любит готовить. - Почему ты ничего не съел? Низкий голос, уже набивший оскомину на той стороне черепной коробки, все такой же тихий. Но уже совершенно спокойный. Время, когда в нем слышалось что-то еще прошло. Полгода назад. А, кажется, уже вечность. Полоса света исчезает, дверь с новым, едва уловимым шорохом встает на место и Джин совершенно не слышит его шагов, но зато отчетливо ощущает, как под чужим весом проминается кровать позади. - Снова приступ? - в ответ лишь кивок, совсем легкий, едва уловимый. - Шестой раз за эту неделю. Он считает. Каждый раз считает. Он больше не говорит о больницах. Не просит лечь в клинику и пройти курс химиотерапии. Ему уже все равно на то, что он отказался от операции, которая, в принципе, уже ничего не решает. Он только следит за приемом обезболивающих препаратов и считает приступы. У него даже своя система счета - понедельная. Когда-то он, наверное, любил его. По крайней мере на каждое "люблю", прошептанное Джином, он всегда отвечал. - Люблю. - И я тебя, - как впрочем и сейчас. Наверное, когда-то Нам Джун любил его. Возможно. Но сейчас он считает приступы и следит за приемом обезболивающих. Которые поглощаются Джином в лошадиных дозах. Тяжелая, крепкая рука ложится поперек его груди. Очень осторожно, чтобы не сломать ненароком. И Джун прижимает хрупкое тело к себе, устраивая чужую голову на своих коленях. Он ненавидит объятья и прикосновения, но делает это. Этот день по праву можно занести в книгу рекордов, как самый странный, или на худой конец пометить в календаре красным цветом. Джин вновь приоткрывает глаза, кладет голову чуть по-другому, чтобы было удобнее, пока Нам Джун укрывает его ноги краем пледа. И, упаси его боги, заговорить. Наверное, тогда все разрушится с громогласным звоном, как выбитое мячом оконное стекло. И, кажется, что все так, как было когда-то. Когда-то Джун любил его. Возможно. А теперь он считает приступы и следит за приемом обезболивающих. А Сок Джин... Все еще бережно хранит в сердце дотлевающие угли, грея их собственными сожженными дотла ладонями, и ничего не считает. Последние недели за него скрупулезно отсчитывает другой. Джин же просто любит. И ждет.