Джонни Уокер

— Ты дал себя подстрелить. — Сакагучи откидывает полы пальто и садится на стул возле больничной койки. — Это почти трогательно. — Анго! — восклицает Дазай. — Ты принёс апельсины? — Соли. Чтобы посыпать, — кисло откликается тот и закидывает ногу на ногу. — Зачем ты меня позвал? — Ты так быстро пришёл, я даже польщён… — И не надейся, я проезжал мимо. — Твой дом в десяти километрах к западу, работа — в пятнадцати к северу. Сделал круг, чтобы… — Дазай. В палате становится тихо. Лишь негромко пищит кардиомонитор, шипит кислород, а из коридора доносятся высокие голоса медсестёр. Солнце золотит бледно-жёлтые стены и принесённые Кёкой подсолнухи и бликами отражается от стёкол круглых очков. Взгляд у Анго отсутствующий, но Дазай слишком долго и хорошо его знает. — До того, как я едва тебя не убил, ты был веселей, — замечает Осаму и широко улыбается. — Взрослею — умнею. Что тебе нужно? Дазай вздыхает, косится на инфузомат и, что-то для себя прикинув, показывает на него Анго. — Подвинь-ка ко мне весёлую коробочку. Сакагучи смотрит на капельницу и заламывает бровь. — Бога ради, Дазай, если ты позвал меня только для того, чтобы ширнуться… — Анго, подвинь, — почти требует Осаму, и тому ничего не остаётся, кроме как шумно вздохнуть и подвинуть инфузомат ближе. Дазай жмёт на кнопку «выключить» и прикрывает глаза. — От этой дряни бесконечно хочется спать и совсем не хочется думать. — Будет больно. — Осторожно. Не то я решу, что ты волнуешься. — Ох, к чёрту! — Анго закатывает глаза и отмахивается. — Я тебя ненавижу. Сдохни. Так лучше? Осаму улыбается и едва приподнимает веки. — Привычней. Мимо двери, негромко смеясь, проходят медсёстры. Сакагучи нервно ёрзает на стуле, коря себя за слишком длинный язык, и старается не смотреть на болезненно бледного Дазая. Нездоровый цвет тому не к лицу так же, как и очевидная беспомощность, а есть на свете вещи, в незыблемость которых веришь. Непобедимый Осаму Дазай — одна из них. — Так зачем я здесь? — Демон Достоевский, — значительно живее отвечает Осаму, — вырвался из бутылки. Слыхал? — Да. Ты знаешь, здесь я ничем не могу помочь. — Анго, в этой чёртовой палате даже вентиляционная шахта заблокирована. Ни одной камеры или жучка — зуб даю. — Ты выбьешь, лишь бы меня позлить, — по привычке огрызается Сакагучи и недоверчиво оглядывается. — Не могу сообщить ничего, что поможет тебе в данный момент. Эта изворотливая дрянь как второй ты, только без чувства вины. Слова грузом повисают в воздухе. Сакагучи тут же дёргается и бросает на Дазая виноватый взгляд. Открывает рот, чтобы извиниться, но Осаму качает головой. Сколько бы лет ни прошло, тема по-прежнему запретная, а уж о чём ни один из них сейчас спорить точно не готов, так это о былом. Анго проводит рукой по волосам, словно сбрасывая с себя и нервозность, и невольно потревоженных призраков прошлого, и отворачивается к окну. — Не обещаю, что из этого хоть что-нибудь выйдет, но буду держать тебя в курсе. — Да ты золото. — Заткнись. — И ещё кое-что, — разумеется, не замолкает Дазай. — Если ты решил в эту крысиную нору внедриться, мне нужно об этом знать. — С чего бы мне говорить тебе правду? — С того, что ложь я всё равно узнаю. — Нет. Он ментальный эспер: прикрытие не вариант, — вздыхает Анго и поднимается со стула. — Это всё? Дазай поводит плечами, и Сакагучи, снова включив капельницу, поворачивается к выходу. — Восхитительное человеколюбие, — доносится ему в спину. — В том смысле, что люди, которые умеют и могут убить, этого не делают. Анго тормозит у порога и, не оборачиваясь, фыркает. — Ты, я надеюсь, не о себе. — Нет, конечно. О тебе. От и без того угрюмого веселья не остаётся и следа. Сакагучи оборачивается, растерянно улыбнувшись постовой медсестре, смотрит на Дазая с опаской и молчит. — Или это тоже чувство вины? — Замолчи, или… — Я просто хочу сказать, — чуть повышает голос Осаму, — что, если увидишь Достоевского, стреляй. К чёрту вину: мёртвый ты ничего не исправишь. В палате снова становится тихо. Лишь негромко пищит кардиомонитор, шипит кислород, а на посту громко звонит телефон. Солнце золотит бледно-жёлтые стены и принесённые Кёкой подсолнухи и бликами отражается от стёкол круглых очков. Взгляд у Анго немного потерянный. У Дазая — как будто бы прощающий. О некоторых призраках прошлого им спорить не нужно.