Господь нас уважает

      С ним мы познакомились во время войны. Письма от друзей и близких ходили редко, а иногда так хотелось кому-то отвести душу, да все никак: на войне люди не в игрушки играли, а старались выжить. Если кому-то и хотелось поговорить, то чаще всего это желание закапывалось в самую глубину души, потому что времени на самокопание и жаление себя не было вообще. Не скажу, что я боялся войны. Наоборот, во мне горел настолько сильный патриотизм, что я, кажется, и вовсе считал себя бессмертным. Это помогало при вылазках или перестрелке. Однако, я не был бесстрашным всегда – самообладание покидало меня в моменты смерти кого-то из товарищей. Но лишь на мгновение. Потом во мне просыпалась жажда мести, и я просто готов был рвать и метать. Впрочем, я так и поступал.       Дима был не такой. Не скажу, что скромный, но тихий очень. И молчаливый. Несмотря на то, что на всех вылазках мы существовали бок о бок, я поневоле забывал о его присутствии или искал его глазами, чтобы проверить хотя бы то, жив ли он. И каждый раз натыкался на его удивительно яркие зеленые глаза. И хотя он мне ничего не говорил, но отчего-то меня выводила из себя эта его будто бы отрешенность. Я пару раз встряхивал его, злился, ругался, как сапожник, мол, что это он такой, будто бы на отдых приехал, а Дима молчал. Молчал, пока в одной из сложных перестрелок я не сказал что-то (сейчас уже не вспомню) такое, от чего он внезапно вспыхнул, раскраснелся, приветливые ранее зеленые глаза стали холодными и серыми, но лишь на мгновение. Он будто бы остыл и, спокойно улыбнувшись, сказал мне: - Всё, парень, ерунда. Господь нас уважает.       Очень быстро настала зима. Так быстро, что сначала все удивились, а потом привыкли: такая уж страна. Закинули нас как-то в горы. Неуютно, холодно, грязно. Отчего-то было очень тошно и тоскливо. Дима сидел рядом со мной и курил махорку все также, молча. Я не выдержал. - Куда ж нас бесы завели в конце времен, братишка? – спросил я его, не ожидая, впрочем, ответа. Все и так было более чем ясно. И наглядно. - А главное, им-то на нас плевать в итоге-то, - продолжал я, выделяя голосом этих загадочных «им», - им все до фонаря. Гори, страна; гибни, народ! Нас завтра снова продадут, да и пойдем на урожаи, как скот… Дима взглянул на меня. В его глазах играли странные смешинки. И он снова сказал ту фразу, которая меня порядком стала раздражать за последнее время: - Брось, баламут, Господь нас уважает. - На кой такой Господь нам Бог? Где светлые дороги? – кипятился я.       Войне не было видно конца. Не было ничего: ни смысла собственной такой жизни; ни дев, чтобы хоть как-то утолить собственную печаль; ни еды… А когда не стало и водки – руки опустились совсем. От размышлений оторвал тяжелый крик «тревога!».       Что было на той, очередной вылазке, я не помню. Почти не помню. Очнулся я в белой палате. В голову пришли воспоминания адской боли и ощущение, как будто бы мое тело рвало на части. Я оглянулся. На соседней койке лежал Димон. Он был ужасно бледен, но его глаза все равно по-прежнему светились добром и спокойствием. Он смотрел на меня и слабо улыбался.       Нас лечили, как могли. Я шел на поправку, а вот Дима… С ним уже все было решено. Я не мог смотреть, как он с каждым днем умирал, таял, словно снег на аллее. И внезапно, именно тогда, я понял, что он имел в виду, говоря одну и ту же фразу каждый раз. Понял и расчувствовался.       Димы уже давно нет. Война кончилась. А я до сих пор говорю каждому, кто жалуется на свою судьбу, на тех, кто его обижает или на правительство:       - Держись, браток, пробьемся. Господь нас уважает.