Свободная

Сделай то, чего ты больше всего боишься, и обретешь свободу. Весьма оптимистично, не правда ли? Люди постоянно придумывают миллионы способов облегчить свою жизнь, обойти все нежелательные препятствия, обмануть судьбу… Но, черт возьми, как же им потом откровенно херово, когда оказывается, что вместо ожидаемого «ахуенно» наступает неизбежное «хуево». Свобода… А что, собственно, имеется в виду под этим словом? Материальная свобода? Свобода от ответственности? Свобода от родительской опеки? Думаю, у каждого свои ассоциации. Эта история о свободе от одиночества, которая стоила целой жизни. Таких историй много, о них говорят все, кому не лень, да и кому лень тоже. Такие истории кажутся нам обыденными и затертыми до дыр, они уже не вызывают прежнего интереса, но говорить о них, однако, не перестают. Но знаете… Тем, кто на своей шкуре не прочувствовал всю тяжесть жизни героев этих историй, никогда не понять, насколько это тяжело и невыносимо, какие отвратительные шрамы остаются потом. И все же, я рискну написать еще одну из таких «до жути банальных» историй. *** Все началось в Берлинском университете имени Гумбольдта. Факультет юриспруденции — самый популярный среди студентов Германии — готовился к очередному выпуску и вручению дипломов. Как и в любом другом учебном заведении студенты делились между собой на социальные группы. На самом верху дети богатых родителей: бизнесменов, политиков, банкиров, знаменитостей разных отраслей, за ними шли представители среднего класса: дети тех, кто работал на родителей высшей группы, затем шел низший класс: дети самых обычных людей, чьи родители потом и кровью зарабатывали на обучение своих отпрысков, а в самом конце были так называемые Отбросы — бюджетники, которые попадали в столь крупные и серьезные заведения благодаря своим мозгам. Короли, Приближенные, Шестерки и Отбросы. Думаю, очевидно, что Короли общаются и дружат либо с себе подобными, либо с Приближенными, Шестерки работают на побегушках у вышеупомянутых, а Отбросы — мальчики и девочки для битья. Строго упорядоченная система, никаких исключений и никаких возражений. Погано? Возможно. Но легче смириться. Каждый знает свое место. Не только в стенах школы или института, но и в жизни. Если ты родился Королем, то и умрешь ты Королем. Родился Отбросом? Ну, вы понимаете… Ты можешь быть хоть семь пядей во лбу, но все твои изобретения и открытия будут присвоены кому-то из более высшего класса. Таков этот мир. Но даже среди высшего звена есть особенные — Элита. В нашем случае таких трое. Каждый из них не просто богатенький мальчик. Они лучшие, исключительно привилегированные, их власть среди учеников неоспорима, уважение к ним залог дальнейшего обучения в этом университете. Густав Шефер — самый спокойный и уравновешенный. Он мозг троицы. Его отец владелец сети крупнейших банков Германии, управление которыми перейдет единственному сыну. Георг Листинг — самый веселый и относительно дружелюбный, насколько это возможно среди моральных уродов с толстыми кошельками и бездонными счетами в банках. Он сердце и душа троицы. Его отец депутат правящей партии, выдвинувший кандидатуру в Канцлеры Германии, а мать владелица нескольких отелей и курорта на Багамских островах. Том Трюмпер — самый мерзкий и жестокий из всей троицы, а так же, как не печально, самый симпатичный. Он воплощение всего самого отвратительного, что есть у богатеев. Он — сам Дьявол в человеческом обличие, а так же детородный орган троицы. Этот парень думает всего о трех вещах: развлечениях, деньгах и сексе. Томас сын нефтяного магната. Его отец один из пяти богатейших людей Европы. Всегда так — чем богаче человек, тем беднее его душа. По крайней мере в этом мире. Нет-нет, я не спорю, из всех правил бывает исключение. Но не в этой истории. Здесь все делиться на черное и белое, хорошее и плохое. Четкие грани и никаких полутонов. Это великая иллюзия. Нет ни свободы, ни братства, ни равенства. Но пока я вновь не уклонилась от темы, пересеку границу и перейду на сторону тех, кто обычно страдает от действий жителей «темной стороны». Не потому, что они такие хорошие, добрые, а плохие и отвратительные людишки их обижают и лишают светлых моментов. Нет. Все потому, что они сами позволяют так поступать. Все потому, что они бесхребетные и совершенно не приспособленные для жизни. Все потому, что им легче быть жертвами, чем бороться за лучшую жизнь, за свою лучшую жизнь. Им нравится быть униженными и оскорбленными и поэтому они ни чем не лучше тех, кто принижает их. Возможно, даже хуже, ведь «хорошими» их делает только их премерзкая роль жертвы. Еще одна героиня моего рассказа именно такая. Жалкая, не способная бороться за свое светлое будущее. Как и большинство других. Эмма Хофманн. Одна из Изгоев. Одна из «хороших и замечательных» людей. — Эй, Хофманн, — от громкого и до боли знакомого голоса, где-то совсем рядом, екнуло сердце. Эмма ускорила шаг. — Да постой же, мать твою! До спасительного убежища, именуемого у нормальных людей туалетом, оставалось всего несколько метров, но она не успела — тяжелая мужская рука легла на ее плечо, пребольно сжав его и дернув назад. Каждый раз, когда он оказывался ближе, чем другой конец коридора, реальность медленно и необратимо ускользала от нее. Каждый раз, когда он обращался к ней, пусть даже вся суть его слов укладывалась в примитивные оскорбления, мир переворачивался с ног на голову. Одно только его имя заставляло ее изо дня в день подниматься с постели и идти в университет, да просто жить, в конце-концов. Томас Трюмпер. Том. Тот самый, что вспоминает о ее существовании лишь тогда, года нужно списать или приспичит выместить на ком-нибудь свою безграничную злость. Но она терпит, старается не замечать, продолжает мечтать об его мимолетном взгляде, лишенном каких бы то ни было эмоций, чувств. У каждого есть темные пятна в сердце. У Эммы это Том. Темное не выводимое пятно. Именно поэтому она позволяет ему так грубо дергать себя, совершенно бесцеремонно вторгаясь в ее личное пространство. Ему можно нарушать границы. — Когда я тебя зову, ты должна откликаться, поняла? — Грубо. Четкий приказ, который она обязана выполнять безукоризненно. Именно поэтому в ответ кивок, а глаза в пол. — Такое дело, мне нужна твоя помощь. Его голос непривычно понизился. Всего на мгновение он был не таким грубым. Всего на мгновение прекрасный и холодный Том замешкался, и это заставило ее удивленно поднять на него взгляд. Боже, какой же он красивый… Волосы так небрежно и в то же время идеально собраны в пучок на затылке, на лице недельная щетина, уже больше смахивающая на бороду, глаза такие темные-темные, так и хочется в них утонуть. Она смотрела на него, чуть приоткрыв рот, забыв обо всех своих делах, не видя вокруг никого, кроме него. Помешенная? Больная? Ненормальная? Да, возможно. Но, как я и говорила ранее — таких, как она, такая жизнь полностью устраивала. Наконец, Том заговорил, выдернув ее из призрачной пелены счастья. — В общем. Через неделю выпуск, — сердце главной Серой Мыши факультета пропустило несколько ударов. — После этого я хочу занять место гендиректора в компании отца, но для этого мне нужно выполнить его условие. — Зачем ты мне это рассказываешь, — дрожащими губами спросила Хофманн. — Заткнись, — рявкнул он. — Просто не перебивай меня и слушай. Я должен вступить в брак. Без этого я не смогу занять должность. Проблема в том, что мне не нужен брак, а если я заключу его с девушкой своего статуса, то погрязну в этом дерьме с головой. К чему я клоню. Ты выйдешь за меня? Вопрос, словно нож, разрезающий полотно нарисованной декорации, чтобы можно было заглянуть, что скрывается за ней, полоснул ее хрупкий и неустойчивый внутренний мир. Том, ее любимый Том, только что сделал ей предложение. Это сон? Или же реальность? Что делать? Что обычно делают в таких ситуациях? Сказать «да»? Промолчать? Отказаться? Нет, отказаться она права не имеет. Такие, как она, могут только молча подчиняться. Но ей слишком сложно поверить в такое счастье, в такой подарок судьбы; губы не слушаются, трясутся, но не выпускают ни единого звука. «Ты выйдешь за меня?». «Выйдешь?». — Я… — единственное слово, на которое хватило сил. — Вот же, — он злится, сжимает кулаки, хмурится. — У меня нет времени стоять тут с тобой и слушать твои жалкие мычания. Либо да, либо я найду другого кандидата. Он ждет еще несколько секунд, а затем, не желая ждать еще, разворачивается, намереваясь уйти. «Он уйдет, он сейчас уйдет. Боже… Уйдет. Нет. Стой…». — Стой! — он дергается вперед и хватает Тома за руку. Она не может позволить ему уйти, только не тогда, когда он — мужчина ее мечты, такой прекрасный и недоступный, делает ей предложение. Трюмпер поворачивает к ней голову, вопросительно вздергивая бровь. — Я… я согласна. Не уходи, я согласна, я выйду за тебя. Это было начало ее персонального Ада. С этого момента она изо дня в день проходила все девять кругов и с какой-то мазохистской надеждой ждала, когда солнце вновь поднимется из-за горизонта. *** Тихая летняя ночь, лишь за окном самозабвенно стрекочут сверчки. Он снова пришел за полночь, от него снова пахнет алкоголем и дорогим женским парфюмом, а она просто наблюдает за тем, как он спит, потому, что по-другому никак. Все пошло наперекосяк сразу же после свадьбы. Сказочное ощущение волшебства, навеваемое красивым белым платьем, потрясающим букетом белых лилий, красной дорожкой, ведущей к алтарю и Томом, таким нереально красивым, в черном костюме, легкой улыбкой, ждущим ее, чтобы дать клятву, разрушилось, как только часы пробили двенадцать. Чувствовала ли она себя Золушкой? Не думаю. Ведь в той сказке принц искал свою таинственную принцессу, а в этой он исчез, оставив свою новоиспеченную жену в полнейшем одиночестве, в доме, подаренном его родителями на свадьбу. Он исчез и не появлялся почти неделю. Компанию ей составляли, если можно так выразиться, только слуги. Они были повсюду, они решали, что ей кушать, что надеть, куда ходить, с кем общаться, хотя с последним возникали проблемы: никто из высшего класса не желал возиться с девчонкой из Отбросов, пусть она хоть трижды жена сына одного из крупнейших нефтяных магнатов. Общался с ней только старый дворецкий, с вечно сочувствующим взглядом. Когда Том явился домой после недельного отсутствия, была глубокая ночь. Эмма затаила дыхание, чуть приоткрыв глаза, и наблюдала за тем, как он бесшумно, чуть покачиваясь, вошел в комнату, скинул обувь, снял тонкую белую футболку и лег рядом с ней, практически сразу же засыпая. Она заворожено смотрела на его лицо, такое таинственно неземное в ночной тени, и безмолвно благодарила богов за то, что они подарили ей такую возможность. Однако когда утром она открыла глаза, Трюмпера рядом не было. Она бы подумала, что это сон, если бы не все еще валяющаяся на полу белая футболка. Так продолжалось на протяжении нескольких месяцев: он приходил поздно ночью, принося с собой запах алкоголя и женских духов — всегда разных, — а утром исчезал. Единственным исключением были выходные. Он закрывался в своем кабинете и не выходил оттуда в течение двух дней. А, собственно, зачем? Там есть мягкий диван, на котором можно было поспать, уборная с душем, еду приносили слуги, а помимо прочего еще и девушки приходили. Всегда разные. Это было унизительно. Это было отвратительно. Но что она могла сделать? Лишь молча наблюдать и чувствовать на себе насмешливые и сочувствующие взгляды прислуги. — Почему ты это терпишь, дитя? — спросил старый Фрол, увидев, с каким отчаянием она наблюдает за очередной девицей, зашедшей в кабинет Тома. — Я люблю его. Я поклялась быть с ним в горе и в радости, до конца дней своих, пока смерть не разлучит нас. Моя жизнь принадлежит ему. — Это твоя жизнь. И решения в ней, кроме тебя, никто не имеет права принимать. Настоящая жизнь — это та, в которой ты сама все решаешь. Она ничего не ответила. До конца дня проведя в саду с очередной книгой — исключительная привилегия, недоступная ей до свадьбы. Когда вечером, после ужина, она отправилась в комнату, тревожное чувство зародилось где-то глубоко внутри, а тихие перешептывания служанок не облегчали эту тяжесть. С каждым шагом она ускорялась, почти влетая в комнату и замирая на пороге. Где-то в глубине души она знала, что этот день настанет, но не думала, что это случиться так скоро, да и своей реакции не предвидела. На кровати, на ИХ кровати, на той, где они спали вместе, на кровати, ставшей для нее едва ли не священным местом, ее муж трахал очередную шлюху, изгибающуюся под ним, стонущую и мерзко хихикающую. Они заметили ее не сразу, лишь через несколько секунд, когда неизвестная открыла глаза и вздрогнула, отстраняясь от Трюмпера. — Какого черта ты здесь делаешь? — недовольно, даже зло, спросил Том. — Как ты посмел? — Ее голос дрожал, готовый вот-вот сорваться. — Неужели у тебя нет ни капли совести? Совсем? — Она перевела взгляд на недовольную девицу. — Убирайся отсюда! Немедленно! — Когда подстилка Трюмпера скрылась из виду, его жена вновь заговорила. — Ты бессердечный, Том. Я терпела твои измены вне дома, я терпела, когда твои шлюхи стали ходить в наш дом, но ты пересек черту — ты притащил одну из них в нашу комнату, единственное место, которое связывало нас! — Заткнись, — рявкнул Том, вставая с кровати. Он совершенно не стеснялся своей наготы, но Эмма была обескуражена, не в силах оторвать от красивого смуглого тела глаз. Он подошел к ней, грубо дернул за руку, заставляя отойти с прохода, и с силой захлопнул дверь. — Что ты о себе возомнила? Место, которое нас связывало? — Он рассмеялся, а потом наклонился к ней, глядя прямо в глаза. — Детка, нас ничего не связывало. Изначально я использовал тебя, и ты об этом прекрасно знала. Ты должна быть благодарна мне за то, что носишь мою фамилию и живешь в моем доме. У тебя прав не больше, чем у собаки. Последние слова больно резанули, и слезы, словно кровавые ручейки души, потекли по щекам, а рука, будто живущая своей жизнью, замахнулась для пощечины. Но, так и не достигнув щеки, она была перехвачена его рукой, а другой он с силой ударил ее по лицу. Она бы упала, если бы не крепкая мужская хватка. Перед глазами все плыло, а слезы потекли с двойной силой. — Хочешь, чтобы нас что-то связывало? Отлично, мне не сложно, — рявкнул он и швырнул ее на кровать. — Нет, нет, пожалуйста… пожалуйста, Том, не надо… Она извивалась и вырывалась, пока он стягивал, нет, скорее срывал с нее одежду, раздавая пощечины каждый раз, когда она била его, в попытки вырваться. Стальная хватки оставляла на бледной коже яркие цветастые синяки, губа была разбита, слез уже не хватало, а голос сел из-за постоянных криков. Он был молчалив и груб. Его не заботило, что ей было больно. Он мстил, и месть его была страшна. Он преподавал ей урок, и этот урок навсегда останется в ее памяти. Когда он резко вошел в нее, Эмма была не способна кричать или плакать, лишь давилась в беззвучной истерике, иногда делая жалкие попытки вырваться. Боль горячей струей разливалась по телу, рвала на мелкие кусочки, уничтожала его морально и физически, но даже сейчас, когда ее смешивали с грязью, словно дешевую шлюху, она любила его. Любила таким, каким он был: жестоким, беспощадным, безразличным к ее чувствам и вообще к ней. Она любила его, и эта слепая любовь давала ей силы жить дальше, веря, что когда-нибудь все измениться в лучшую сторону. Когда все закончилось, Том просто оделся и ушел. Ничего не говоря. Просто ушел. Оставил ее лежать на кровати и пустым взглядом упираться в потолок. С того самого дня она чувствовала, что внутри нее образовалась какая-то полость. Такая дыра не могла появиться в один момент. Что-то разъедало изнутри ее тело, как капли воды мало-помалу точат камень. Но, как известно, беда никогда не приходит одна. Всякий раз, когда ей кажется, будто она достигла дна, распахивается новый провал, и все становится в разы хуже. Любовь стоит слишком дорого. Через пару недель она узнала, что беременна. В тот момент это была самая счастливая новость, вырвавшая ее из потока негатива. Ей казалось, что когда Том узнает эту потрясающую новость, все изменится, все станет лучше, а их отношения станут настоящими. Но ничего лучше не стало. Он отнесся к новости о предстоящем отцовстве прохладно, даже безразлично. Перестал появляться дома даже по ночам и выходным. Вообще исчез из ее жизни на два месяца. Фрол говорил, что он отправился со своим отцом в деловую поездку в Америку, и скоро должен вернуться. Он говорил, что Трюмпер приказал следить за ее здоровьем, хорошо кормить, не разрешать поднимать ничего тяжелее ложки, следить, чтобы она много гуляла, и чтобы каждую неделю ее осматривал врач. Так и было. Два месяца она позволяла прислуге крутиться вокруг себя, словно она не беременна, а больна неизлечимой болезнью и вот-вот умрет. В один день она проснулась и первое, что увидела — Тома, стоящего у окна и задумчиво наблюдавшего за ней. Заметив, что она смотрит на него в ответ, он подошел ближе, и она, не контролируя своих действий, сжалась, отодвигаясь назад. Да, теперь эта кровать связывает их, однако эта связь пугает ее. Люди любят, чтобы их обманывали надеждами. Их надеждами. — Ты боишься меня? — Скорее утверждение, чем вопрос. — Это хорошо. Хотя бы страх будет держать твою безграничную тупость в узде. Время — это бесконечная слоистая Реальность. Каждый новый день — новый слой, каждый новый слой — новая жизнь, каждая новая жизнь — продолжение старых страданий. На протяжении оставшихся семи месяцев жизнь словно вернулась в старое русло: Том снова ночевал дома, в одной кровати с ней, по выходным сидел в кабинете, правда, уже без дополнения в виде постоянно меняющихся любовниц, иногда он выходил на ужин, спрашивал о ее самочувствии, трогал живот, в этот момент он выглядел совершенно другим. Не таким, каким она его знала. В его глазах мелькало что-то теплое, нежное, совершенно не связанное с Томом Трюмпером. Невообразимо завораживающее зрелище. Она была готова носить в себе пинающееся и безумно тяжелое создание хоть всю жизнь, лишь бы каждый день видеть ТАКОГО Тома. Но, увы, девять месяцев проходят слишком быстро. А потом, в один прекрасный, все прекратилось. Прекратилось все светлое и прекрасное, и пришли восемь часов мучений, страданий и невыносимой боли. Вот что ваша природа говорит: «Дорогой человек, женщина! Мне очень стыдно, но я не знаю, как предложить тебе ребёнка другим способом! Я уж и так думала, прикидывала, и эдак, а потом махнула рукой и указала на первый попавшийся выход на теле. Вот отсюда будет появляться новая жизнь, ура…» Как? Как через это отверстие может пройти трёхкилограммовый ребёнок? Это же ненормально! — Мальчик, — сухо проговорила докторша, обрезая пуповину. — Дайте, — потрескавшимися губами прошептала Эмма, протягивая руки к окровавленному и верещащему комку, который вышел из нее. — Дайте мне его. Но ей не дали. Не то, что в руки, даже взглянуть не позволили. Его унесли так быстро, словно она могла ему навредить. Она! Своему ребенку! «С ним что-то не так? Он болен? Почему его унесли?». Не знаю как, но только вымышленное тревожит сильнее. Действительное имеет свою меру, а о том, что доходит неведомо откуда, пугливая душа вольна строить догадки. Нет ничего гибельней и непоправимей панического страха: всякий иной страх безрассуден, а этот — безумен. — Эмма, — она не ожидала услышать его голос здесь и сейчас. Том стоял в проходе, в специальной синей накидке, маске и шапочке на голове, а на руках у него был ребенок. Их сын. Их малыш. — Том, дай мне его. Они не дали мне его, не дали увидеть мне моего ребенка, — она протянула к нему трясущиеся и все еще очень слабые после родов руки. — Я не позволил им дать тебе ребенка. — Что? — она слышала его, но не могла понять смысла сказанных им слов. А ее руки все еще настойчиво тянулись к младенцу. — Я дам тебе его. Это будет ваша первая и последняя встреча. Я подал на развод, и ребенок останется у меня. После того, как документы будут готовы, я запрещу тебе с ним видеться. Так что это последний раз, когда ты видишь моего сына. — Нет, — она замотала головой, не веря своим ушам, слезы застыли в уголках глаз, не решаясь продвинуться дальше, из-за чего взгляд стал стеклянным. — Нет, ты не можешь… Ты не посмеешь. Это мой ребенок, я его родила, он мой. — Он мой. Ты лишь женщина, которая родила его. Ты Отброс, у тебя нет прав в этом мире. — Нет… Ты. не. посмеешь… Вокруг запищали приборы, дышать стало невыносимо тяжело, перед глазами все плыло. Она медленно погружалась в темноту, видя, как ОН, мужчина ее мечты, ее идеал, ее ангел, сошедший с небес, ее смысл жизни и сама суть существования уходил. Уходил, с ребенком на руках. С ИХ ребенком, с маленькой ниточкой, связывающей их. Он уходил, а вокруг суетились врачи и пищали приборы. Рожденный Отбросом, Отбросом и умрет. Таков этот мир.