Никотиновое отторжение

      Июнь, в сущности — прекрасная пора для людей всех возрастов и слоев населения.       Или почти для всех.       Июнь — это точно не самое лучшее время, если ты — студент, если у тебя сессия и, если ты безответно влюблен, а вокруг, как назло, сплошь и рядом влюбленные парочки, целующиеся с противными мокрыми звуками.       Сбегая на переменах покурить в заросли за черными чугунными воротами института, Куроо не раз, даже не два сталкивался со своей собственной влюбленностью — бледной, красивой, с тонкими пальцами, в которых зажженная сигарета выглядела возмутительно изящно и порочно — как и сам юноша.       Изящество и порочность — Куроо, делая затяжку за затяжкой, выкуривая одну горькую сигарету за другой с непродолжительными перерывами, неосознанно пялился из-за скрывающей его разлапистой ветки, и думал, что, если бы его попросили парня описать — кроме этих двух слов он бы и подобрать ничего не смог.       Он проводил минимум десять минут за неторопливым курением, двадцать — неосознанно стискивая пальцами или еще незажженную сигарету, или уже прогоревшую до фильтра, негодную для эксплуатации. В любом случае, он привлекал мало внимания, был любим кружком фотографов и художников из-за своих закаменевших привычек, частой неподвижности и привлекательной внешности — даже со своими синяками под глазами от недосыпа из-за работы в ночную смену.       И чаще всего, его никто не трогал, искренне веря, что молчаливое бдение погруженного в себя парня лучше не нарушать, раз уж он забился в уголок густой рощи, хотя были полянки крупнее, с более проторенными курильщиками тропами.       Так было раньше, и Куроо был уверен — его все устраивает. В этот раз все вышло совсем по-другому, и Тетсуро честно мог признаться, что даже немного растерялся, когда к нему подошла его влюбленность и попросила сигарету. Хотя у Акааши всегда была этакая свита из восторженных поклонниц, каждая из которых была готова подавать ему сигареты, завернув их в свое шелковое нижнее белье.       Однако сейчас не об этом, и уж точно не о белье поклонниц Акааши.       Вопрос, разрушивший тишину, нарушивший ритм стрекотания цикад и пение птиц, заставивший вспыхнуть ярче всю зелень и даже само Солнце, так и звучал: — Можно сигарету?       Спросонья Куроо захлопал глазами, бросая ошалело-встревоженный взгляд на нарушителя уединения, потом смято зевнул, шаря в кармане своей кожаной куртки, с которой он не расстался, не смотря на летнюю жару. Потом его поправили тактичным покашливанием в кулачок и указали на зажатую в пальцах другой руки пачку.       Уставший и не выспавшийся, Куроо уставился на нее, будто она возникла откуда-то из воздуха, виновато улыбнулся — криво и отработанно с годами, — а затем ловко выбил сигарету опытным жестом бывалого курильщика.       Акааши Кейджи — прекрасное видение, столь же черно-белое, сколь Куроо был измотанным очередной ночной сменой — вежливо отказался от новой сигареты и умыкнул курево прямо из расслабленных губ не успевшего даже моргнуть Тетсуро.       Это было целым потрясением для несчастного влюбленного, который уже полгода даже поздороваться толком не мог со своей одержимостью, а тут вдруг… Основы основ рухнули, аксиомы пали, законы мироздания перестроились, моря и реки вышли из берегов, материки сошлись обратно, начался Апокалипсис — в мыслях Куроо все-так и было.       В реальности же, Кейджи просто медленно и с удовольствием затянулся, и, нагнувшись, красиво изломившись в бедре, привалившись им к ближайшему дереву, как-то лениво выдохнул дым в приоткрытые губы Тетсуро, который автоматически подался вперед, приблизившись так, что это уже можно было расценивать как вторжение в личное пространство, и вдохнул, прикрывая глаза с подрагивающими черными ресницами, улавливая очень тонкую нотку чужого лосьона для бритья.       Если бы ему было суждено через секунду оказаться при смерти — он бы не жалел. Несколько мгновений, пока они делили дым — стоили того, чтобы следом умереть без капли сожаления, потому как о большем Куроо и мечтать не смел — даже в своих фантазиях вечером, лежа в кровати, когда сон смежил веки, а мозг еще рвался что-нибудь обдумать.       Но ничего такого делать не пришлось, старушка с косой явно была занята в другом месте.       Акааши, руками Куроо, убрал лишнюю сигарету обратно в пачку, и уже зажженную они докурили на двоих, перегоняя дым, деля его друг с другом, ощущая какую-то особую обстановку, которая рассеивалась метра через два от них, но Куроо ощущал, что очень ревностно готов хранить эту зону от чужих вмешательств.       Это был первый раз, когда Акааши был к нему так близко по своей воле, без каких-либо усилий со стороны Куроо, и в измученном собственным молчанием сердце разгорелась хрупкая и нежная надежда, что, возможно, тайное влечение Тетсуро взаимно.       Счастливые несколько минут — хотелось молиться, чтобы связующая их никотиновая палочка не прогорала так быстро от каждой затяжки, когда Акааши, вынимал измятую, истерзанную сигарету изо рта, зажимал ее двумя пальцами и подносил к губам Куроо, который вбирал фильтр, затягивался, норовя прижаться горячими губами к тонким прохладным пальцам юноши.       Но все хорошее рано или поздно оканчивается, оставляя за собой лишь эфемерные и невесомые воспоминания.       Окурок улетел в ближайшие кусты, хотя поймай их кто-нибудь за подобным действом — и штраф обеспечен, Кейджи поблагодарил парня за то, что тот выручил своего собрата по порче легких никотином, разделив сигарету, и, не оглядываясь, нырнул на дорожку, ведущую ко входу в учебное заведение, к тем самым витым чугунным воротам, за которыми начинался ад сессии, бессонных ночей и зубрежки.       Тетсуро все еще не мог говорить — только до последнего провожал глазами свою мечту. Потом вздохнул, задумчиво осмотрел свои трясущиеся руки, тронул грудь непослушными пальцами, ощущая бешеный бой сердца. Ненадолго прикрыл глаза, восстанавливая в памяти драгоценный образ затягивающегося, чтобы выдохнуть ему в губы дым, Акааши. На миг снова ощутил мягкие касания к своим рукам, когда они вместе убирали ненужную пачку, к губам — когда Кейджи подносил сигарету.       В груди защемило, в штанах стало тесно, жарко, влажно, все стянуло, и на неверных ногах Тетсуро перебрался подальше, в тень кустов сирени, выуживая уже новую сигарету, пытаясь решить, куда пойти передернуть — еще дальше в кусты или пытаться доковылять до туалетов в ближайшем корпусе?       В следующий раз они встретились здесь же, все в той же роще — разве что не на любимой лавочке Тетсуро.       У Куроо — окно вместо второй пары, у Акааши — практика, и какого черта он здесь делает — не ясно. Тетсуро недолго мусолит эти удивленные мысли — пока бледное совершенство сидит в прострации на «скамье» из упавшего не до конца дерева — явный плагиат образа, куда жаловаться, — он подходит, встает прямо перед растерянно моргнувшим на его появление Кейджи, достает пачку и молча предлагает выбитую сигарету.       По лицу и позе Акааши видно, что он чем-то подавлен, его гнетет какая-то мрачная дума — подобная аура ему совершенно несвойственна и заставляет беспокоиться присматривающего за ним Куроо. У Кейджи глаза — как черный колодец, и в боли на глубине можно утопиться, потому что она не держит, она высасывает силы — как барахтаться в масле, пытаясь выплыть на берег.       Куроо ничего не спрашивает, но и ничего не ждет — не готов он слушать о разбитых сердцах популярных на полгорода и большую часть интернета юношей. Тут и своей зависимости, которая не никотиновая, хватает.       Вместо этого он садится ниже по стволу, и Кейджи, поднявшийся было выше, сползает прямо на него, прямо в изгиб его тела, бедро к бедру, и Тетсуро деланно спокойно помогает ему прикурить от своей дотлевающей сигареты. Потом меняет на новую, подпаливая от старой, и они снова курят вместе, и их крошечный мирок в зарослях никто не смеет потревожить.       Акааши сегодня в черном кардигане нараспашку, накинутом поверх черной майки — все черное и восхитительно подчеркивает тонкие выпирающие ключицы, и Тетсуро ловит себя на мысли, что эти косточки, перекатывающиеся под кожей, похожи на птичьи — настолько они выглядят хрупкими и ломкими.       Через десяток неспешных затяжек Акааши вздыхает — сдавленно и устало, хрипло, будто долго плакал, — хотя нет ни покрасневших глаз, ни болезненной припухлости век — и пристраивает голову на чужое плечо, закрывая глаза.       Куроо замер так и не донеся сигарету до рта, сизые кольца дыма обвились вокруг пальцев, приласкав теплом и отпустили.       Потом смог преодолеть минутную заминку и приобнял свою порочную и хрупкую одержимость за талию, снова затянулся, с наслаждением прикрыв глаза, ощущая усилившийся стук в груди — вот бы их сфотографировал кто в этот момент! Тетсуро будет не жаль ни денег, ни сплетен, которые пойдут по институту вместе с этим кадром!       Странные были ощущения — быть тем, кто в праве обнять вот так Акааши Кейджи, по которому сохнет почти половина девушек и треть парней — Куроо в том числе — Токио; герой всех его мокрых снов, виновник его стояка, поллюции и эякуляции, главный герой большей части его развратных фантазий.       Но никогда он и представить не мог, что они будут вместе сидеть вот так, и просто неспешно выкуривать сигарету за сигаретой, готовясь наконец нормально заговорить — после года или двух обменов короткими взглядами, кивками в этой самой рощице; после года, в течении которого Куроо тайком пожирал юношу глазами, прикрывшись веткой. — Ты ведь Куроо Тетсуро? — Акааши первым подал голос, пытаясь нервно стряхнуть пепел с кончика сигареты. Дрожащий палец все время попадал как-то вскользь, без нужной резкости, и даже Тетсуро сжалился — махнул своей сигаретой, и две шапки пепла, кружась и распадаясь, упали на землю. — Ага, я самый, — у него хватает бодрости оскалиться в фирменной усмешке, даже козырнуть двумя пальцами с зажатой между ними никотиновой палочкой. — А ты — Акааши Кейджи.       Кейджи против воли слабо улыбнулся, прикрывая глаза веками с голубыми прожилками вен, с длинными ресницами в два ряда — прямо черное кружево, подчеркивающее и выделяющее темные глаза. — Бокуто Котаро — твой… бро, не так ли? — В голосе прекрасного монохромного видения проскальзывают нотки нетерпения, и кошачья интуиция Куроо сигнализирует о том, что его ждет какая-то подстава со всей этой зависимостью от прекрасного Акааши Кейджи, какой-то межконтинентальных масштабов обман. В животе тяжелеет, и эта тяжесть не имеет ничего общего с возбуждением — так ощущался бы проглоченный камень, который уже сейчас размером с утиное яйцо, но скоро переплюнет страусовое, и, смяв в смятку внутренние органы, придавит его к земле. — Так и есть, Совень — мой бро, — смысла отрицать очевидное нет, Куроо подносит сигарету к губам, но не затягивается — сбивает шальная мысль, что его бро сейчас почти наверняка зажимает в укромном уголке свою рыжую пассию, маленького и верткого Хинату Шое, чей нездоровый энтузиазм и фонтанирующая энергия покорили столь же беспокойного по делу и без Бокуто.       Уголок губ вздрагивает, Куроо выдыхает, чтобы вдохнуть больше дыма, начинает затягиваться и кончик сигареты становится красно-рыжим, до такой степени, что смотреть больно и можно лишь прикрыть глаза, наслаждаясь ощущением теплого бока Акааши под другой рукой, ощущением, как бьется его сердце — этот бешеный ритм, как у неврастеника, и Тетсуро почти даже решил, что это из-за него, но… — Он мне приглянулся. Можешь нас познакомить? — Доносится до Куроо, и мыльный пузырь фантазий лопнул почти оглушительно — в ушах зашумело, мозг засигналил, что воздуха нет. Тетсуро дико закашлялся и его чуть не стошнило, хотя он успел соскочить с поваленного ствола дерева и присесть, сплевывая никотиновую горечь вместе с густой слюной, ощущая, что по щекам от удушья катятся слезы — от удушья ли? — С тобой все хорошо? — Обеспокоенный Акааши выбросил окурок и присел рядом с парнем, придерживая челку. — У тебя все лицо красное. Тебе надо в медпункт, — Кейджи хмурился, темные глаза будто бы потемнели, а потом парень закинул руку Куроо себе на плечо и помог встать на дрожащие ноги. — Тихо ты, я в порядке, просто дымом подавился, — Куроо хрипло смеётся, кашляет и сплевывает на землю. — У тебя глаза красные, а лицо серое. У тебя вид, будто ты сейчас кони двинешь, — упорствует бледное и такое беспощадное к его сердцу чудо, обтирая щеки парня рукавом своей фэшн кофты и упорно потягивая его в сторону выхода из зарослей.       У Куроо подгибаются колени, а от двухминутного спора сил не прибавляется, так что он позволяет утащить себя, показать медсестре, уложить на койку и даже раздеть до пояса. — А чтобы снять с меня вещи дальше, нужно быть знакомым со мной ближе, — у него хватает силы откинуть голову, усмехнуться, пошутить. Капли пота на шее говорят, что если и удалось кого обмануть, то только замершего с пальцами на его ремне Акааши, который слабо краснеет, понимая, что имеет в виду парень.       Сам Куроо ощущает, что стоит ему остаться одному — закусит подушку и завоет, будет бить кулаками стены и рыдать, как мальчишка. — Хорошо, оставляю тебя на попечение медсестры. Веди себя хорошо и не знакомься ближе слишком активно, ты не в том состоянии, — Акааши улыбается ему, рассеянно и как-то не очень естественно, выпрямляется и трет свои плечи, будто от холода. — Эй. Акааши. Насчет Бокуто. У него там сейчас все серьезно, так что даже если я вас друг другу представлю — мало шансов, что что-то изменится, — Куроо серьезнеет, ощущает, как слова застревают в горле по мере наблюдения за лицом своей одержимости.       У Акааши темнеют глаза, что-то в них гаснет, придавленное горечью и, возможно, злостью. По крайней мере, взгляд, брошенный на Куроо пугает своей мрачностью. — Хорошо. Я понял, — Кейджи встает и, не оборачиваясь, задвигает шторку, уходит, не прощаясь.       Куроо находит взглядом трещину на потолке и прикрывает горящие глаза, потом сдается и отпускает слезы течь, как им хочется.       Итак, его зависимость так и останется зависимостью. Акааши Кейджи больше не подойдет к нему в роще и они не будут курить вместе. Не потому, что он испоганил все своими руками, не потому, что его застукали с кем-то еще.       Просто потому, что Акааши Кейджи влюблен в Бокуто Котаро, и ему просто нужен был кто-то, кто избавит от неловкого и глупого знакомства.       К несчастью, этим кем-то должен был быть Куроо Тетсуро — студент, курильщик, лучший друг Бокуто Котаро, который уже два месяца одержим другим человеком.       Куроо, который теперь лежит на койке, прижимая дрожащие ладони к лицу, задыхаясь от отчаяния, рыдая и ощущая, каково на вкус его собственное разбитое сердце.