Тонкая красная нить

Леонид Зинченко уходил.  Следуя за ним по пятам, уходила прочь целая эпоха. *** - Гущин, ты мне нужен. Подойди в штурманскую. – коротко бросил летчик, заметив стоящего в легком недоумении у кофейного автомата Алексея. Гущин кивнул, и лишь продолжил свои тщетные попытки накормить ненасытный агрегат деньгами: судя по весьма помятому внешнему виду, неопрятно торчащему воротничку, чуть съехавшему с широких плеч кителю, ночь у стажера выдалась еще той. Зинченко в другой бы раз попросту потребовал сиюминутного исполнения своего приказа, но к Алексею у него было свое особое отношение: они действительно стали одной командой, многому друг у друга учились, и после всего Леонид Саввич и правда был готов закрыть на многое глаза. Лучше лишний раз он сам поправит этот чертов воротничок, стряхнет пыль с кителя, но без достойного повода голос не повысит. - Леонид Саввич? – морщась от пробивающегося сквозь тучки солнечного света, Гущин еле превозмог себя, делая мелкие шаги в штурманскую. В руках его, наконец, появился злосчастный стаканчик с дурно пахнущим растворимым кофе, но и это сейчас практически панацея. - Гущин, тут такое дело. Самолет частный пригнали, требуют меня. Я и так пытался на сегодня выбить отпуск за свой счет, но дел невпроворот. Полетишь ты. Понял? – Зинченко резко развернулся, морально готовясь к обороне со стороны стажера. Тот лишь морщил свои тонкие брови и залпом хлебал  кислое пойло, почти не обращая внимания на слова начальства. Голова болела, к горлу подкатывали волны тошноты, на лбу выступила испарина. - Как скажете. – отмахнулся он как от назойливой мухи, падая за стол и взъерошивая черные вихры. Леонид Саввич глубоко выдохнул: нет, так не пойдет. Уж не его ума дело, чем занимался Гущин ночью, но его состояние негодно. - Так, стажер. Планы меняются. Сегодня иди в тренажерку под руководство дежурного, а вечером я жду объяснительную о том, какого черта ты пришел с похмельем на работу. Разговор был окончен так же стремительно, как и начался. *** - Леонид Саввич. Леонид. Саввич. Белое, словно посмертная гипсовая маска, лицо летчика международного класса Леонида Зинченко почти слилось с застиранной наволочкой, местами рваной, с облезлыми краями и казенными печатями. Пахло хлоркой. Чудовищная ошибка произошла в тот самый миг, когда Зинченко набрал высоту, когда диспетчер доложил, что слабые двигатели не справятся с мощными морскими ветрами, что нужно возвращаться на ближайший аэродром. - Перелетим. – коротко отозвался Зинченко и лишь добавил оборотов. Гущин сидел на коленях у его постели, подметая челкой плоский торс и кусая губы: по его безалаберности Леонид Саввич в очередной раз поступился нормативами и не донес о непотребной кондиции, из-за него, Гущина, что решил отпраздновать день рождения друга, он сел за штурвал «бумажного» самолета и так отчаянно спешил, что совершил ставшую роковой ошибку. Вена гудела, ныла, по прозрачной ниточке трубки текла горячая бурлящая кровь Гущина в покидаемое жизнью тело наставника. Гущин сидел долго, руки сами собою перебирали складочки тонкого одеяла, дыхание давно сбилось. Леонид Саввич уходил. А вместе с ним уходила целая эпоха.