Валентинов день

Артту был зол. Нет, Артту был взбешён. Впервые за очень долгое время он позволил этому демону молодой, острозубой ярости не просто оскалиться. Он дал ему выйти, то и дело кропя первый ряд смешанным с вязкой от сигаретного дыма слюной виски, а потом толкаясь в клубе, протискиваясь в толпе. Сколько ни в чём не повинных людей отведало его крепкого локтя в тот день? Он чувствовал себя предсказуемым. И оттого — беспомощным. Увидев Её в своей гримёрке, он ошалел: сперва от радости, а потом и от боли. Потому что Она зашла только поздороваться. ПОЗДОРОВАТЬСЯ, мать её так… На кой-ему её приветы, если всегда хочется снова чувствовать, как трепещет под пальцами такое знакомое горло? Если перед глазами всякий раз стоит Её совершенно бессмысленное лицо из клипа Её придурочной подружки, возомнившей себя хип-хоп дивой? Ему хотелось раздать ей — просто приложить это белое, покрытое слоем элитной штукатурки, тщательно проработанное пластическим хирургом лицо своим покатым лобешником. Но он сдержался. Пережил несколько мучительных мгновений, вдыхая духи, слушая голос, исполняющий матерный анекдот. Знакомство с Её «актуальным парнем». Вот прямо так и сказала, да. Несколько унизительных селфи. Он сдержался, вымучивая улыбку человека с зубной болью. А теперь держаться уже никаких сил не осталось. В толпе мелькали и другие знакомые лица, но ярость делала незнакомцами даже друзей. И даже стайка его постоянных групи держалась на почтительном расстоянии, хотя каждый божий раз то та, то другая норовила запустить пальцы в его спутанную гриву с шершаво остриженным виском. Эти девочки были готовы на всё. Но сегодня у него решительно не было настроения. — Эй! — цепкие пальцы, рванувшие плечо. Голос драгоценного барабанщика где-то над ухом. Кривая ухмылка рвёт лицо… Он обернулся почти рефлекторно, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Этот грохочущий в ушах набат ярости не нравился ему самому, но что поделать? — Ты куда собрался? — На Кудыкину гору, блондинка, — неуклюже сострил Артту, предупреждающе хмуря брови. Но Тапани уже принял на грудь, и его настроение явно было куда повеселее. — Арчи, ты ведёшь себя аки говнючина последняя! Мы здесь не просто так, вообще-то. — Отъебись, ладно? Не дохуя ли желающих меня дёргать на сегодня? Чего тебе, Тапса? Фоточку? Выпить ещё? Еблет начистить до блеска? Это я могу! — Понеслась моча по трубам, ей-богу… — То, что мы тусим в баре, где твоя баба барменом подвизалась, ещё ничего не значит! Куосманен надеялся, что у Фагерстрёма достанет ума отвязаться, но на лице датого коллеги была только работа мысли. Напряжением в тысячу вольт. — Ты меня обидеть пытаешься, что ли? — Я пытаюсь не въебать тебе со старта, Тапани. Сделай милость, не трогай меня руками. Мне нужно на воздух, ладно? Тапса поднял ладони в примирительном жесте. — Насовсем, что ли? — донеслось вслед, но Артту только махнул рукой, не оборачиваясь. Ёбаный Валентинов день… Сердце успокоилось тем, что он ворвался в тесную клетку курилки для крю, в которой не было ни души — только уплывающие в небо горько-серые клубы оставленного кем-то дыма, пахнущего вишней и адской серой — самую малость. Сев на корточки, он просто зажмурился. Чтобы открыть глаза ровно в тот момент, когда в курилку вошёл Йоонас. Неожиданный, как гром в феврале. Спокойный, как Юрки Линнанкиви на заре карьеры — куда тому удаву… Космическая грусть на его чуть вытянутом лице была такой натуральной, что Артту зажмурился снова. И снова уставился в карие глаза, полные тоски. Сука! — Какого хуя ты здесь очутился… — сказал, а не спросил он, то ли сожалея, то ли догадываясь. — Гитаросексуал ты ёбаный… Паркконен стоял, привалившись к двери спиной, и смотрел на него сверху вниз. Тоскливым, полным сочувствия взглядом. Артту знал, в чём дело. Знал наверняка. И реакция его пугала. Он ждал злости. Он был готов подраться — и просто повод искал. Но Йоонас смотрел так, будто у носков его ботинок умирает любимый спаниель. И это злило ещё больше. И задевало почти так же больно, как Её непринуждённый тон парой часов раньше. — Я был в гримерке, Арчи. — Все там будем, — угрюмо отозвался вокалист, сплёвывая. — И что? Йоонас сунул руки в передние карманы своих непритязательно узких штанов с закономерно вытянувшимися коленками. Местами, драных, оттого легендарных, как и весь его серо-буро-покоцанный гардероб. — Ты. Обоссал. Мой. Свитер. Вот оно. Вот! — И что? — повторил Артту максимально вызывающе, почти что скалясь и почти готовясь получить в зубы с носака. — Извини, не удержался. — Ты ебанулся? — Может быть. А может, меня бесит твоё старьё. А может, тебя хотел… топлесс увидеть. Купишь новый, делов-то. Или мне постирать — и ты опять напялишь эту чёртову трагедию из трикотажа? — Ты ебанулся, — констатировал Йоонас, нервно сглатывая. — Всё сказал? Или помнём друг друга из-за силиконовой ебанашки, которая слаба на передок, и старой тряпки, которая тебя не украшала? — Дай-ка подумаю… — чтобы закрыть задвижку, хватило полминуты. Обернувшись снова, Йоонас посмотрел на Артту, который и с места не тронулся. Передёрнув плечами, Паркконен закурил, втягивая щёки и явно думая о чём-то своём. В полумраке его глаза казались почти совсем чёрными. — Подумаешь? У тебя и так на лбу морщины, побереги еблишко. Не торчал бы ты в одной футболке на морозе, гитараст… Он, может, продолжил бы свои упражнения в остроумии, но Паркконен улыбнулся, зажимая располовиненную сигарету в уголке губ. И улыбка эта ничего хорошего не предвещала. Артту открыл рот и тут же закрыл его снова. Смуглые пальцы Йоонаса скользнули вниз, поддевая край футболки. Занавес из белого трикотажа сперва обнажил фасад твёрдого живота: кажется, в этот момент он ещё сомневался в своём маленьком представлении. А потом всё оборвалось одним неуклюжим движением, оставляя Паркконена с белым комком в руке на растерзание холодному ветру, полирующему его чуть загорелую грудь. — Топлесс, говоришь… Топлесс — это вот так? Куосманену не хотелось отвечать. Хотелось прикурить заново его, — Йоонаса, — погасшую сигарету. Хотя он наверняка знал, что вкус будет мерзким… К недавней оглушительной злости примешивалось что-то ещё. Незнакомое, тяжёлое чувство, сдавливающее грудь. И отдающее в пах — да так, что оставаться на корточках было почти что больно. — Это гомогейство тебе не идёт, придурок… — хрипло сообщил он, вставая. — У нас таких нет. Всё в порядке, но мы же не такие, правда? Ты же Митю без языка целовал? А, Кудряш? Мысли путались, наползая друг на друга в ставшей внезапно тесной коробке разума. Артту глотал воздух и решительно не понимал, с чего вдруг ему хочется коснуться этого живота. Как и не понимал, сделал он это в своей дурной голове или на самом деле. — Ты действительно хочешь знать? — бесцветно поинтересовался Паркконен. — Если так, то у меня слабость… К хреново прокрашенной блондопакле. — Я не… — чувствовать, как смешиваются два одинаково пахнущих алкоголем и сигаретами дыхания было странно. И новизна эта вскрывала его от лонной кости до самого подбородка, отнимая все силы и делая руку на жёстком прессе товарища предательски влажной. И невменяемо настойчивой в своём стремительном курсе на неукротимо возвышающийся крайний юг. — Я же не… — Да не пидор ты. Не пидор… — выдохнул Йоонас ему в дрожащие губы, подрубая эти запоздалые сомнения на корню. Сперва пробуя, потом чуть напирая и снова едва касаясь, будто проверяя реакцию. — Ты просто запутался малясь. Но ты продолжай в том же духе, мне нравится. — Ты ебанулся… — вымучил Артту, прежде чем вернуть ему поцелуй. С языком. Злости почти не осталось.