Kafka's pet

Хидэ не мог прожить ни дня без кофе из ":re" — каждый день он делал большой крюк, идя домой с работы или из дома в университет, чтобы осушить одну фарфоровую чашечку густого, ароматного, сладкого кофе. День становится серым и нечеловечным без кофе из :re — это все могло приобрести черты ритуала, (а Хидэ был против ритуальности в повседневной жизни), но юноша не имел ничего против. Он просто привык переводить дух в этом кафе. Здесь было уютно, тепло, безмятежно — эта атмосфера, получаемая дозами по двадцать-тридцать минут в день, сохраняла нервы Хидэ в тонусе. По утрам он кое-как учился в университете, после занятий (или вместо них) юноша ехал на своём вилосипеде на работу в больницу — его туда приняли санитаром на полставки. Помощь людям или зарплата не волновали Хидэ. Решающим фактором в выборе места работы стал доступ к банку донорской крови — а также возможность взять несколько пакетиков в личных интересах. Это для питомца, которого Хидэ недавно завёл — дома, в четырёх тесных стенах, в духоте, темноте и одиночестве, юношу ждёт его прекрасный, чудесный зверёк, которого он с давних пор стал держать у себя. К сожалению, сегодня рюкзак молодого человека занимали одни бумаги и разный хлам, так что он не сможет порадовать свою домашнюю зверушку сочной, чистой, донорской кровью. Это удручало, но Хидэ не переставал улыбаться. Он был очень рад от того, что сейчас выпьет неописуемо вкусное кофе, а затем помчится домой ласкать своего верного мальчика. Скорей бы увидеть его. Скорей бы. Мимо проходит официантка, и Хидэ, быстро сбросив наушники с играющей в них хорошей музыкой, окликает её: — Тоука-тян! — Он машет девушке рукой, чуть поднимаясь на месте, и широко улыбается. Тоука, остановившись, оборачивается, всплеснув красивыми подстриженными волосами, и какие-то сложные мгновения смотрит на юношу, словно могла не признать его. — Нагачика, — говорит она, и Хидэ улыбается ещё ярче. — Ты меня узнала, — довольно констатирует он, всматриваясь в миловидное девичье лицо. Тоука замерла, будто не могла отказать Хидэ в разглядывании, и молчала. — Я часто заходил к вам после открытия, но застал тебя только сейчас. Давно не виделись. — Да... давно... — Расслабленное до того лицо Тоуки окутало чувство растерянности и смятения. Но что было в её глазах и до того, как она увидела Хидэ, — тусклая, но явно узнаваемая печаль, которую юноша успел заметить в твёрдом уверенном взгляде голубых глаз. — Ты похорошела, — произносит Хидэ, не переставая скалиться. И как людям не надоедала эта улыбка? Она не казалась агрессивной и жестокой только из-за мягких черт лица Хидэеши, сглаживающих любой вид оскала, а также из-за искреннего, искристого взгляда, который у Хидэ с рождения. Тоука смутилась больше, скривилась, словно ей сказали что-то очень грубое — она даже отшагнула от Хидэ, потупив взор, будто готовясь ретироваться. В зале кофейни раздался низкий голос: — Тоука! — Хидэ узнал этот тон. Выражение его лица заиграло новыми красками. — Нишики тоже здесь? — В то же мгновение Нишики Нишио показался на глазах. Хиде воскликнул: — Салют! Рад тебя видеть! — Лицо Нишики смогло в равной степени передать чувства удивления и отвращения. Хидэ подскочил на месте и залпом допил своё божественное кофе. — Прости, не могу поболтать. Пора домой. — юноша, чувствуя, как горячая жидкость добирается до желудка, схватил свой рюкзак и уж было двинулся к выходу, но лямка сумки зацепилась за угол стола, слабая молния разошлась, и все добро Хидэ высыпалось на пол. Юноша резко ойкнул, отшатнулся, как дурак, глядя на собственные вещи. В голове промелькнула мысль: хорошо, что сегодня он не украл немного пищи для питомца. Пакеты с кровью он бы не смог объяснить. Нишио на выдохе хлестким словом выругал Хидэ, обозначив его неуклюжесть, и забрал грязную чашку, когда юноша собирал своё барахло. Тоука подошла к Хидэ, нагнулась и подобрала один из разлетевшихся листков. На лице её отразилась та самая скрываемая боль, так что Хидэ сразу понял, что она подобрала. Поджав губы, неровно задыша, Тоука передала юноше объявление о пропаже Канеки Кена. Хидэ с грустной улыбкой принял объявление и пробежался по нему глазами. — Я иногда их снова вывешиваю. Мало ли, вдруг однажды он найдётся. — Он пожимает плечами и, наспех упаковав рюкзак, забрасывает его на плечо. — Без Канеки... одиноко, — вздыхает Хидэ. В глазах Тоуки мелькает гром, но он уступает печали, устлавший ее лицо такой красотой, что маска Хидэ почти треснула под напором внутреннего романтичного порыва. — Ты не должен жить прошлым, Нагачика, — сурово произносит девушка, и остатки нежного, приветливого выражения опали с её лица. Тоука скрещивает руки на груди, словно желая защититься. — Его не вернуть. Его больше нет. — Голос девушки дрогнул. Хидэ протянул к Тоуке руку, но та отпрянула. — Бросай это дело, вот, что я тебе скажу. Забудь о нем. И если ты допил свое кофе, то валяй отсюда — не занимай место. У нас много посетителей. — Кафе новое, но сервис нисколько не изменился! — ни капли не обидевшись, усмехнулся Хидэ и, улыбнувшись Тоуке напоследок, покинул :re. Токио, как и всегда, был душен, тесен и бесцветен. Как бы ни мигали и кричали неоновые вывески, плакаты и листовки, город был по всей своей сути серым — серые здания под серым небом, с серыми улицами и серыми поездами, забитыми серыми жителями. Хидэеши, такой солнечный и яркий, тряся своей золотой густой гривой, словно не принадлежал этому каменному аду, шел по привычной дороге домой — пыльные и грязные улочки и закоулки, изрисованные в граффити стены и мусор на тротуаре. На заборах шелестели старые афишы и объявления — на одном из них юноша видел собственные распечатки о пропаже студента Камии Канеки Кена. Нечеткая фотография темноволосого неприметного юноши с робкой улыбкой на дешевой бумаге встречалась на пути Хидэ каждый день. Хидэеши всегда замедлялся, чтобы подольше полюбоваться бывшим другом — теплый нектар ностальгии затоплял его разум при виде знакомых черт, и отстраненное, задумчивое выражение лица Хидэеши разлагалось гиеньей улыбкой. Жил Хидэ в грязном, неказистом бетонном муравейнике, окруженным другими бетонными муравейниками — в однокомнатной квартирке на десятом этаже. Лифт в подъезде не работал, поэтому Хидэ каждый день бегал по лестнице, считая каждый раз ступеньки в ожидании судного дня, когда в той тусклой многоэтажке от тяжелой изгаженной входной двери до его квартирки номер 81 станет не девяносто пять, а девяносто шесть ступеней. На лестничной клетке Хиде встретил соседку из квартиры напротив — взрослую женщину, качающую на руках младенца. — Доброго дня, Хамедзука-сама! — громко крикнул Хиде, отвешивая поклон. Женщина ему утомленно улыбнулась: — О, Хидэ, здравствуй. — Ребенок на ее руках махал ручками, пытаясь схватить маму за лицо. — Я думала, ты дома. У тебя там такой грохот, стенания какие-то... Уже который день. — В голосе ее мог проскочить упрек, не будь она слишком тактичной для этого. — А, это.., — протянул Хидэ, разглядывая стену, словно ища там объяснение. — Это я кошку подобрал. А она такой неугомонной оказалась. Думает, наверное, что родилась козленком. Я ее стараюсь воспитывать, но успехов пока нет, как видите. Извините за шум, я что-нибудь придумаю, Хамедзука-сама! — Произнес Хиде, открывая дверь квартиры и не прекращая улыбаться соседке. Женщина закивала, уворачиваюсь от рук ребенка, и попрощалась с юношей. Квартира встречает Хиде родным запахом сырого мяса, гнили и крови. После извечного смога Токио домашний запах драной плоти — просто сладостный фимиам. Юноша скидывает на пол куртку, выбрасывает по сторонам кроссовки и зашвыривает подальше рюкзак. — Канеки-ку-у-ун! — тянет он на всю квартиру и первым делом идет на кухню выпить стакан виноградного сока. — Канеки! Папочка дома! Где ты, мальчик мой? — Вопрос был исключительно формальным — на небольшой жилплощади Хиде было сложно потеряться или спрятаться. Канеки был либо в спальне, либо в ванной. Через минуту до Хидэ донесся протяжный сбивчивый вой, прерываемый характерными детскими всхлипами и стонами, словно кто-то неудачно переехал собаку, оставив ей и жизнь, и поломанный хребет. Услышав Хидэ, Канеки надрывно заревел во весь голос, пытаясь сложить имя хозяина, но нечеловеческие остервенелые звуки отказывались формировать членораздельную речь. Хидэ спокойно допил свой сок, поставил стакан в раковину и пошел искать своего питомца. В ванне было пусто, но беспорядок и многочисленные свежие кровавые следы, перекрывающие подсохшие старые, говорили о недавнем присутствии здесь Канеки. Утробный плач привел Хидэ в спальню — Канеки забился под стол, за которым юноша иногда готовился к парам, и, надрывая горло, скреб свои голые коленки костлявыми пальцами. — Канеки, ты мой хороший мальчик, — широко улыбнулся Хидэ. — А ну вылазь оттуда. Канеки-кун. — Юноша поманил друга руками, и Канеки, чуть затихнув, выполз из своего укрытия и уткнулся Хидэ в ноги. Юноша наклонился, чтобы хорошенько рассмотреть питомца — Канеки, впрочем, выглядел, как и всегда, после целого дня в одиночестве: в изодранной футболке Хидэ, заляпанной кровью и испражнениями, весь изодранный и кровоточащий, лицо исцарапано, пальцы надгрызены, глаза залиты кровью, гноем и слезами. Руки и ноги его дрожали, из груди доносились хрипы и стоны, губы трепетали под неровным дыханием. Изголодался, соскучился, бедный мальчик. Хидэ взял голову Канеки, повернул на себя и, аккуратно смахнув мерзкие на ощупь, липкие пряди со лба, заглянул в красивые серые глаза друга — левая радужка, впрочем, мерцала рубиновым блеском, а на правом блекло кровяное бельмо, — но это не умаляло их выразительности и глубины. Канеки хотел что-то сказать, но вышло лишь неразборчивое мычание — глотку надорвал кашель, гуль с дерганьем отхаркнул кашицу из мокроты и кусочков плоти. — Ну-ка открой ротик, — ласково произнес Хиде и оттянул почерневшие от бесконечной регенерации губы Канеки. Туманное сознание происходящего перекатывалось в его стеклянных глазах. Стоило юноше открыть пасть, из нее тут же пахнуло тухлятиной. Вязкий комок кровавой слюны с ошметками мяса вывалился Хидэ на руки. Он вздохнул: — Ты не сможешь говорить по-человечески, если будешь все время откусывать себе язык, дружок. — Хидэеши сунул пальцы Канеки в рот, чтобы ощупать огрызок языка. Гуль, почувствовав проникновение в ростовую полость, попытался укусить хозяина — вяло сомкнул грязные шаткие зубы, намочил кожу слюной, не откусывая, а лишь посасывая пальцы, жаждя обглодать юношу. Хидэ еще с мгновенье подержал Канеки за подбородок, наслаждаясь мученическим выражением лица питомца, а затем, убрав мокрые пальцы и проведя рукой по лицу, резко схватил его за копну спутанных, сальных, платиновых волос и с силой дёрнул. Голос Хидэ оставался нежным и тихим: — Если ты каждый раз, когда я ухожу из дома, будешь так выть на весь дом, я буду очень зол. — Хидэ потрепал Канеки за щеку. — Ты же не хочешь злить папочку, Канеки-кун? Канеки в знак согласия затих. Разорванные темные губы его дрожали, из глаз водопадом валились слезы — Канеки так заворожённо, преданно, измученно смотрел на Хидэ, в глазах его таилась такое несчастье, такая любовь, что юноша зачарованного любовался болью и беспомощностью в этих глазах минут пять и так бы глядел бы в них часами, если бы Канеки вновь не захныкал и не начал вырываться. Хидэ отпустил питомца и прыгнул на кровать. В комнате стоял едких трупный смрад — юноша поначалу пытался бороться с ним всякими освежителями, но, оказалось, до соседей вонь не доходит, а сам юноша уже привык. Было что-то уютное и домашнее в этом запахе. Хидэ так не хотел с ним расставаться, выходя в город, так хотел бы носить его с собой везде, но пахнуть гулем, особенно таким гулем, как Канеки, запах которого у всех на слуху, было просто опасно — никто не должен был знать, что Канеки жив. Канеки давно мёртв для всех. Ни для кого его не существует, кроме Хидэеши — Канеки только его, целиком и полностью, весь, без остатка. — Что я говорил тебе делать, чтобы справиться с голодом? — интересуется Хидэ, словно Канеки мог ответить — юноша слепо тыкался носом в стороны, катался в полу, пытаясь по запаху найти хозяина — но нос его был забит высохшими сгустками крови и гноя. — Помнишь, Канеки? Тысяча минус семь. Канеки! Тысяча минус семь! — хохоча, дергал питомца Хидэ. Зверушка разинул рот, издавая булькающие звуки, едва-едва похожие на "девятьсот девяносто три", и расстроенно заныл, не выполнив просьбу. Хидэ перевернулся на бок и с любовью посмотрел на Канеки — надо бы помыть его, подстричь волосы, привести в божеское состояние, но Хидэ слишком нравился жалкий, изодранный вид грязного Канеки, нравилось дерьмо и кровь на истерзанной им самим коже, которую он лоскутами срывает с себя и грызет, надламывая плачем горло. Хидэ, словно сжалившись, присел на край кровати и закатал рукав кофты на левой руке. — Иди ко мне, Канеки. — Подозвал своего питомца юноша и похлопал себя по коленкам. — Папочка не принес тебе с работы ужин. Будем питаться тем, что есть. — Канеки, судорожно дергаясь и хрипя, пополз на голос, оставляя за собой на полу грязный след. Ослабевший и изнеможенный, он с всхлипом подтянулся Хидэ на ноги и уткнулся мокрым личиком в предплечье хозяина — с минуту он пытался принюхаться и рассмотреть, что ему предлагают, но липкие грязные волосы застилали глаза, а обоняние давно отказало от голода и заразы. Осязание не различало ничего, кроме боли и огня в каждой клеточке собственного тела — от этого Канеки был так дезориентирован в пространстве. Единственным органом восприятия, что остался у юноши, был слух — голос Хидэ, мягкий и заботливый, всегда оберегал и утешал Канеки, никогда не обманывал. Когда Хидэ уходил, зверек начинал метаться по дому, забираясь то в ванную, то на кухню, то в спальню. Не в силах найти хозяина, Канеки начинал стенать, — то громко вереща, то тихо скуля, — и грызть себя. Хидэ не нравится, когда Канеки ест свое мясо — он говорит, что от этого юноша будет дурно себя чувствовать. Хидэ заставляет Канеки отвлекаться от голода и боли счетом — отнимать от тысячи по семерке. Но Канеки всегда, всегда сбивается, когда страдания в теле становятся невыносимыми, когда голод рвется наружу бешеным зверем, когда сознание крошится и плавится, словно его ворошит острыми лапками злобная сороконожка. Хидэ говорит, что, когда Канеки дойдет до минус одного, он выпустит юношу на волю. — Кушай, милый, кушай, — мурлычет Хидэ, давая питомцу впиться в руку, смачно надкусить мясо, задеть зубами кость, и отгрызть кусок плоти со смачным хлюпом и рычанием. Терпя боль, Хидэ прошипел сквозь улыбку: — Хоро-о-оший мальчик... Свежая, густая, горячая кровь брызнула на лицо Канеки. Он вяло мял мясо хозяина зубами, смутно осознавая истерзанным полоумным сознанием, что ест своего лучшего друга. Медовый насыщенный вкус растекался по телу щелочью, нейтрализующей кислоту боли. Кровь сочилась сквозь губы гуля, чернота заволокла весь его левый глаз. В какой-то момент Канеки прекратил жевать, живот его скрутил заметный спазм, но Хидэеши успел зажать юноше рот, чтобы тот не выблевал еду. — Ну-ну-ну, полегче, мальчик, — успокаивающе проговорил он, держа дергающегося в конвульсиях Канеки и запрокидывая ему голову. — Глотай, глупенький. — Гуль попытался вырваться, застонал Хидэ в руку. Из глаза его потекли мутные слезы, и он, напрягшись всем телом, все же проглотил мясо. Хидэ победно улыбнулся и отпустил друга. Через минуту был результат — взгляд Канеки слегка прояснился, раны двинулись затягиваться, в мышцах погасла дрожь. Хидэ дал питомцу слизать с руки кровь, прикрыл рану ладонью и, пройдя на кухню, перебинтовал укушенное предплечье. Боль жгла мышцы в том месте раскалённым чугуном, но Хидэ не беспокоился по этому поводу. Его разум ласкали сладкие мысли о питомце, накормленном и успокоенном. Он выпил несколько стаканов сока, чтобы восстановить жидкость в организме после потери крови и немного посидел на кухне, смотря телевизор. Сидел долго — за окном успело стемнеть, — пока не заснул за столом, подперев голову здоровой рукой. Разбудил его дрожащий голос, доносящейся из спальни: — Хидэ-э-э... Юноша очнулся и пошел в комнату. Канеки, все такой же грязный и измученный, но с более осознанным видом, свернулся в углу комнаты, обхватив ноги руками. — Мой мальчик не может уснуть? — с теплой улыбкой вдохнул Хидэеши, и Канеки кивнул. Хозяин подозвал рукой своего преданного питомца, а сам улегся в одежде на незаправленную со вчерашнего дня постель. Канеки вскарабкался на кровать и свернулся в позе эмбриона у Хидэ под боком, уткнувшись хозяину носом в ребра. Юноша с диким удовольствием чувствовал сиплое дыхание Канеки на теле, его неостывающее тепло, его горький запах. Он положил руку юноше на плечо и долго лежал с открытыми глазами, поглаживая спящего друга. На Канеки была одна длинная футболка Хидэ, его ноги были тонкие, слабые и измазанные в собственных испражнениях. Кисти Канеки были черные от того, что он постоянно их грыз. Его седые волосы отрасли до такой степени, что доставали до кончика носа. Лицо его со впалыми щеками, темным губами, мутными, грязными глазами, было ангельски красиво. Хидэ не знал, что способен на такие глубокие, сильные, пламенные чувства к собственному питомцу, к собственному котёнку, собственному агнцу. Он даже не представлял, что возможно так любить свою домашнюю зверушку — вечно голодную и ревущую. Дождавшись, пока Канеки спрячется в стране снов, поглубже — там, где кошмары его не достанут, Хидэеши перелез через тело друга спрыгнул с кровати. Канеки безмятежно сопел, спрятав лицо в коленках, и не проснулся. Хидэ, полюбовавшись минуту-другую своим любимым мальчиком, проведя невесомо пальцем по шее и плечу, тихо оделся и вышел из дома. Ходить по Токио ночью опасно — большинство гулей активны именно в темное время суток. К тому же к запаху свежих ран Хидэ примешивался горький, аммиачный запах Канеки. Но юноша не волновался на этот счёт. Прогуливаясь по плохо освящённым улицам района, юноша, спустя какое-то время, вышел на заброшенное здание, огороженное дырявым забором. Он тут уже бывал. Пробравшись в нутро недостройки, Хиде забрался на верхний этаж и осмотрелся — везде валялись строительный мусор и хлам, полиэтиленовые пленки колыхались, словно призраки, в воздухе витала пыль. И тихий шелест ветра в темных коридорах словно что-то рассказывал юношу. Тишину пронзил громкий, проказливый, девичий голос: — Воняешь ты так, что за пару километров слышно. Хидэ вздрогнул и поискал глазами источник звука. На одной из балок под потолком можно было различить размытый силуэт в мантии с капюшоном. — Узнала, чей запах? — интересуется Хидэ, смотря на Это снизу вверх. Девушка, болтая ногами в воздухе, покачала головой: — Ещё бы не узнала! — В сумрачном пространстве мигнул алый гулий глаз. Это спрыгнула с балки, прошуршав сухими бинтами, окутывающими ее тело. — Что ж, Кафка-Хидэеши-кун. — Голос девушки был сладок и кокетлив. Она ослабила узел на затылке, и бинты осыпались с ее лица, отпуская густую гриву волос и оголяя юное красивое лицо. Она улыбалась Хидэ так же хищно и страстно, как улыбался ей сам Хидэ. — Как поживает Канеки-кун? В яшмово-карих глазах юноши воспылал лукавый багряный огонь.