…и тот покой, что я обрету, не сравнится ни с чем, что мне довелось знать. Джеймс Гордон. Тёмный рыцарь: Возрождение легенды
— Я всегда думал, что ты переживёшь меня, Чарльз, — Эрик медленно опустился в продавленное, помнившее ещё первых учеников Ксавьера кресло с обивкой в романтический мелкий цветочек — сколько же ему лет, вечное оно, что ли? — и задумчиво огляделся, ища, куда бы пристроить снятый в дверях шлем. Наконец он подвинул пластиковый поднос с таблетками, склянками, полупустым графином и чашкой на прикроватной тумбочке, чтобы освободить место. Шлем гулко звякнул, соприкоснувшись с тёмным лакированным деревом, и глухо стукнул, задев край подноса. Ложечка в чашке немедленно отозвалась мелодичным звоном серебра по фарфору — будто колокольчик прозвучал. — Я тоже так думал, друг мой. С твоим-то образом жизни… — у Чарльза в посветлевших от времени глазах мелькнула знакомая, по-юношески задорная смешинка. Не вовремя проснувшийся кашель вполне сошёл за ехидный смех; или это и был старческий язвительный смешок, а Эрик просто всё себе преувеличивал. — Удивительно, что мы вообще сейчас разговариваем. Он повозился, устраиваясь поудобнее: взбудораженная до глубины души, но скрывающая это за невозмутимо застывшим выражением смуглого лица Шторм, которая должна была заглянуть с вестью о приезде Магнето, взбила подушки повыше, чтобы обожаемый Профессор мог удобно сесть, но недостаточно высоко. Чарльз подтянул одеяло, сложил руки поверх него привычным преподавательским жестом, словно готовясь читать лекцию: от Ороро Монро, буквально излучавшей холодное недоверие — ледяной сквозняк в кабинете директора школы Ксавьера был нешуточным, — Эрик точно знал, что в аудиториях он не бывал уже несколько месяцев, но до недавнего времени студенты приходили сюда, располагаясь кто где — в этом самом кресле и на его подлокотниках, на краю кровати Профессора, на полу вокруг, подложив под себя яркую подушку из груды сваленных в углу. В угол падала широкая полоса света, и в его сиянии медленно кружились пылинки, мерцая, как золотой песок в обычном песке. — Ты мне тот случай в Вашингтоне всё припоминаешь? — усмехнулся Эрик. Кресло оказалось таким же мягким, как он запомнил. Спина, постоянно скованная, как жёстким медицинским корсетом, то доспехами неизменного защитного костюма, то величественной осанкой вождя мутантов и правителя Дженоши, сразу же предательски расслабилась, принимая изгибы набитой конским волосом спинки; он вздохнул: так вот на что это похоже — быть дома. Вернуться домой. — Который из? — невинным тоном поинтересовался Чарльз, приподняв бровь и возвращая ему усмешку. Он распрямился, расправил плечи, успокоенно откидываясь на подушки. — Сам посмотри, — Леншерр встряхнул совершенно седой головой, пригладил волосы и привычно эффектным жестом повёл рукой на сиротливо примостившийся рядом с подносом шлем, окружённый почти видимой унылой аурой одиночества и покинутости на произвол судьбы. — Видишь, я полностью сдался на твою милость. Разрешаю. — Признайся, что просто не помнишь все эпизоды своей террористической карьеры, — у Ксавьера глаза заблестели совсем молодо, он приподнял было руку, однако не донёс до виска, поражённый настолько, что не стал даже скрывать: — Эрик, я готов был поспорить, ты о случае с Траском. Озвучивать стоимость реконструкции «РФК Стэдиума» до сих пор считает своим долгом каждый новый Президент… но устрицы? Ты вспоминал, как подавился устрицей в том ресторанчике в пригороде весной восемьдесят пятого… как там он назывался? Окна спальни были распахнуты настежь, тонкие белые занавеси трепетали от лёгкого ветерка и реяли крыльями. Тёплый воздух позднего августа, пропитанный солнцем насквозь и сочащийся им, как золотистым мёдом, пах отцветающим летом, сладким вишнёвым ликёром и совсем немного, тонко, едва уловимо — тоской. В университетский сад уже незаметно прокралось увядание, сделав его ярким и богатым, по-осеннему красочным. Напомнившая о себе осень тронула желтизной листву ровно подстриженного декоративного кустарника, окропила колючие ветки шиповника алыми каплями ягод, разбросала по траве пятна охристых и пурпурных бархатцев, золотых хризантем, блёклых розовых, сиреневых и белых астр, невесомо мазнула бронзой по кронам вековых дубов, добавила в прудовую воду изумрудного цвета. Только карабкающийся по стенам особняка плющ пока противостоял смене сезонов, развернув глянцево-блестящие зелёные листья знаменем сопротивления и надежды. Выцветший под давлением десятилетий, выбеленный солнцем и высушенный ветром камень оживал рядом с ним. — Кажется, «Куба». Но я думал, что умру, — предельно серьёзно проговорил Эрик, легонько побарабанив пальцами по подлокотнику. Мысли метались встревоженными птицами: «Неужели и вправду всё это было; столько лет; а теперь у меня, должно быть, такие же светлые глаза; наверное, мы становимся похожи, как… как братья; когда же я последний раз смотрелся в зеркало; может, потому, что не хочу видеть, как изменился». — Если бы не твоя самоотверженная помощь, дружище… — Точно, «Куба»… Нет-нет, не напоминай! — Ксавьер даже оживлённо замахал руками: сквозь неожиданно истончившийся от возраста облик всезнающего и мудрого Профессора Икс всё яснее и отчётливее проступал кипящий энтузиазмом сильный и легкомысленный юноша Чарльз, и это почему-то смутно тревожило. Интересно, подумал Леншерр, кого Чарльз видит перед собой: почти всемогущего Магнето или по-волчьи озлобленного на весь мир молодого Эрика? А тот продолжал: — Из-за тебя я опрокинул своё кресло и уронил официантку, а она разлила на кого-то кофе… Под окнами, где буйно разрослись неприхотливые дикие вьющиеся розы, цветущие до самых холодов, негромко и монотонно гудел поздний шмель, запутавшийся в густом переплетении шипастых стеблей. — Тебя подводит память, — довольный тем, что подловил на промахе, возразил Эрик: в этом было что-то от их бесконечных шахматных партий за доской и в жизни. Он откровенно наслаждался моментом, усилием воли отогнав неясное беспокойство. — Не кофе. Официантка несла бутылку «Дом Периньон» урожая двадцать шестого года — тысяча девятьсот двадцать шестого, Чарльз, — поднос был из металла, я подхватил, но бутылка — вдребезги, стекло — во все стороны, брызги полетели на какую-то даму в жемчуга-а… Чарльз?! Кресло с грохотом отлетело в сторону и опрокинулось; задетая им тумбочка покачнулась, шлем мелко задребезжал и едва не упал; плеснула вода в графине; Эрик рухнул на колени у кровати сгорбившегося Чарльза, судорожно хватая его за руки, прижатые к сердцу: — Чарльз, что? Где? Что такое? Да скажи ты хоть что-нибудь! Скрипнула дверь — и со всей силы хлопнула о стену, едва не вывернув и не вырвав из неё петли. По коридору испуганно метнулось эхо, замирая где-то в дальнем его конце. Эрик, не выпуская руки Чарльза из своих, мельком обернулся — посмотреть, кого там принесло. — Чарльз, его вышвырнуть? — в проёме угрожающе замаячила массивная фигура Росомахи. Он наградил Леншерра угрюмым взглядом исподлобья и пригнулся, оправдывая своё прозвище, хищно подобрался, словно готовясь к прыжку через всю комнату. — Вы только скажите. Эрик снова повернулся к Чарльзу, но порог под Росомахой начал с треском прогибаться; обездвиженный и пригвождённый к месту Логан раздражённо зарычал — от низкого, совершенно звериного, утробного звука у Леншерра против воли зашевелились волосы на затылке, хотя вроде бы он слышал его не в первый раз — и дико рванулся, однако мощное магнитное поле держало крепко. — Всё в порядке, Логан, — наконец едва слышно произнёс Ксавьер, с трудом выпрямляясь, высвободил одну руку и потёр грудь под рубашкой. Его голос окреп и наполнился печальной укоризной: — Эрик, отпусти его. Немедленно. Он откашлялся и облегчённо выдохнул: прошло; и Эрик выдохнул вместе с ним — в горле пересохло, глотку сдавило. Его собственное сердце — старое, усталое, изношенное — напомнило о себе, пропустив удар или два. Но нельзя было этого показать. — Я могу позвать Шторм или дока. А этого и пускать сюда не надо было, — подозрительно проговорил освобождённый Логан, сжимая кулаки: Эрику отчётливо послышался знакомый влажный хруст и металлический лязг, который уж точно ни с чем нельзя было спутать. — Когти узлом завяжу, — хрипло пообещал он, не оборачиваясь. — Росомаха, пора бы тебе запомнить, чем заканчиваются все наши встречи. Чарльз всё с тем же печальным укором качнул головой, как качал перед повздорившими студентами: «Хватит, вы оба», — и поманил Росомаху внутрь чуть заметным движением руки: — Не нужно беспокоить Ороро, она занята — у неё сейчас урок. А доктор МакТаггерт… — он коснулся виска и добродушно усмехнулся: — Опять увлёкся изучением чьей-то ДНК — на этот раз он взял образец у Рихарда. Доктор МакТаггерт, Эрик, всё надеется вывести закономерность наследования формы внешнего проявления гена X и в данный момент пытается добиться от Кузнеца более мощного микроскопа… Просто подай мне воды, Логан, будь так добр. Росомаха оглушительно протопал по спальне, нарочно скрипя досками пола, которые при строительстве всё-таки не рассчитывали на грузный вес адамантиевого скелета, мимоходом одной рукой поднял кресло, вернув его на место с излишним шумом, предназначенным показать Леншерру, что ему здесь не рады, налил в чашку воды, звеня графином о край, — и протянул Чарльзу чашку неожиданно заботливым движением, бережно и осторожно обхватив её грубыми ладонями, не предназначенными для хрупкого фарфора. Ксавьер отпил немного и протянул чашку обратно, чтобы Росомаха поставил её на место, что тот и сделал — при этом якобы по неловкости задев шлем, упавший и с мягким шорохом прокатившийся по ковру. — Оу, — с деланным сожалением пробормотал Логан, не глядя на Леншерра, и с громким стуком металла по дереву водрузил шлем назад. — Можешь идти, Логан, — взор Чарльза снова заискрился весельем. — Если что, я здесь, за дверью, — пробурчал Росомаха, хмуро глянув в сторону Эрика, теперь уже бесшумным пружинистым шагом крупного зверя прошёл к двери и тихо прикрыл её за собой; скрипнули петли, щёлкнул замок. В высокой и гулкой тишине безлюдного коридора было отчётливо слышно, как Логан тяжело опустился на пол у стены — на то же место, где Леншерр его видел раньше, когда входил. Росомаха преданно стерёг своего Профессора — тогда Эрик мимолётно с пренебрежением подумал, что он пришёл охранять Чарльза от страшного Магнето. А теперь понял: не от него. Свет вливался в раскрытые окна сплошным белым потоком; время перевалило за полдень, прогретый от земли августовский воздух стал ещё плотнее и насыщеннее, ароматным, как хорошее вино, и солнце пока оставалось медово-жёлтым, без намёка на закатную рыжину: дни в августе по-летнему длинные, только сумерки падают почти внезапно и темнеет быстро. В спальне Чарльза не пахло горькими лекарствами, не пахло долгой болезнью, не пахло близкой смертью — здесь был только свет, ветер и тепло. Только покой. У Эрика опустились руки — может быть, впервые в жизни по-настоящему бессильно: — Чарльз… значит, это правда. Всё, что он отрицал, стремительно сорвавшись с места после позднего звонка Хэнка, который при прочих равных обстоятельствах скорее позвонил бы дьяволу в преисподнюю, чем Магнето на Дженошу… Всё, что он отрицал, пока ехал сюда, предупредив только Питера — сонный растрёпанный сын, босой, переминавшийся с ноги на ногу, протиравший глаза и украдкой зевавший в кулак, показался ему совсем юным, вечным подростком, который того и гляди заладит своё любимое: «Пап-пап-пап-пап!», даром что сам недавно во второй раз стал отцом… Всё, что он отрицал, пока спешил, забыв о многолетнем противостоянии с переменным успехом, забыв о горьких победах и радостных поражениях, забыв о возрасте и подданных… Всё, что он отрицал, пока шёл по коридорам к личным комнатам Чарльза после того, как вломился в директорский кабинет, уже полгода как занятый Шторм, тряхнул стариной, включил режим «настоящего монстра» и вытряс из неё всё до последнего слова… Всё, что он отрицал, пока сидел здесь, начав с нелепой шутки, перекидываясь с другом смешными только для них двоих остротами и вспоминая далёкую, невозвратную, славную юность… …когда Чарльз ответил на шутку, он поверил, что Хэнк, Шторм, все остальные, все, даже Логан, ошиблись — да, они ошиблись, всё обойдётся, лето закончится и в своё время придёт осень, будет День Благодарения в Уэстчестере и Рождество на Дженоше, а потом весна и новое лето… Но тогда почему он снял шлем? Снял, чтобы Чарльз наверняка мог свободно читать в его нараспашку открытом разуме: вот он я, бери что хочешь, отдаю сам, добровольно! Действительно ли он не верил, если пошёл на такое?! — Правда, друг мой, — мирно проговорил Чарльз. Яркий сияющий свет безжалостно обрисовывал глубокие морщины, тёмные тени на висках и под глазами, полупрозрачную, по-старчески бледную кожу — все те недобрые приметы, которые Эрик при желании смог бы увидеть в собственном отражении. — Чарльз, но есть лекарства, больницы, целители, в конце концов! — Магнето по обе стороны баррикад славился невероятным, ставшим почти притчей во языцех проклятым упрямством, теперь оно в кои-то веки должно было сыграть в его пользу. Хотя бы раз. Один-единственный раз, больше и не нужно. — У меня на Дженоше… — Меня нельзя вылечить, — так же мирно, почти безмятежно возразил ему Чарльз. — Я вызову сюда Ванду, она говорила, что хочет навестить Рихарда. Ты сам её учил, тебе известно, на что она способна. С Вагнером она будет здесь через час. — Эрик стиснул зубы и через силу выдавил жалкое: — Мы что-нибудь придумаем. Ты выздоровеешь, Чарльз. Сказать так — всё равно что признать себя побеждённым. — Не надо. Ванда не сможет ничего сделать и очень расстроится, — вздохнул Чарльз и сурово скрестил руки на груди, как будто собрался отчитывать провинившегося студента: — Эрик, посмотри на меня: я давно знаю, ты только притворяешься, что у тебя сердце из железа, а мозги из стали, пожалей дочь. Особенно в её положении. — Он опустил голову на подушки, поднял взгляд вверх, к потолку. — Это не какая-то болезнь, Эрик, — он немного помолчал, а затем безжалостно срезал на корню пробивающийся росток надежды: — Это просто старость. Homo superior, в конце концов, всего лишь Homo. Кроманьонцы умирали так же, как неандертальцы. Мы-то, друг мой, конечно, новые кроманьонцы, но… мы ведь тоже часть человеческого рода в целом… Эрик? Эрик Леншерр — железный Эрик, стальной Леншерр, несгибаемый Магнето, — уткнувшись лицом в покрывало на постели, глухо застонал; комната заходила ходуном: пронзительно заскрипели шурупы и винты в мебели, залязгали щеколды на окнах, с мучительным скрежетом начал сминаться шлем, дрогнули уже расшатанные дверные петли, превратилась в бесформенный комок металла ручка, скрутилась мелкой спиралью ложечка на подносе. Чарльз протянул руку и положил ладонь ему на плечо, слегка сжал — на то, чтобы ободряюще встряхнуть, наверное, уже не хватало сил: — Ничего страшного не происходит, друг мой, Земля от этого не прекратила вращаться, — он сделал паузу, чтобы сделать слова весомее, и повторил: — Ничего страшного, поверь мне. Это не Апокалипсис. Апокалипсис же мы остановили, помнишь? А дважды в жизни он не случается. Он сочувственно замолчал, глядя на друга. …и, когда он наконец поднял мокрое отчаянное лицо — искажённое, до боли и безумия знакомое лицо Эрика, который только что случайным движением бесцельно, безнадёжно, навсегда искалечил единственного друга на песчаном берегу Кубы, — нельзя было показать, что узнал и признал, что вспомнил — так больно и жестоко, Эрик заслуживает не этого… Чарльз мог бы успокоить его одной-единственной мыслью, направленной и поддержанной даром, но низости такого поступка предпочёл много раз испытанный приём: не давать зацикливаться на своих страданиях, отвлечь от них какой-нибудь мелочью. — Эрик, — он снова сжал его плечо, — Эрик, разогни сейчас же ложку, это фамильное серебро, из бабушкиного приданого! Я тебе ещё полвека назад говорил их не трогать! Леншерр слишком хорошо изучил механизм действия этого приёма, чтобы поддаться на него, — и всё равно вдруг обнаружил, что бессознательно проводит рукой по воздуху, выправляя старинное серебро в прежнюю изящную форму. Неужели старина Чарльз схитрил и приправил словесные уговоры щепоткой телепатического убеждения? Он потёр лоб, не вполне доверяя разуму: что это было сейчас — он мог бы поклясться, что на какое-то время увидел себя со стороны — глазами Чарльза. Тот поймал его взгляд и медленно, с глубоким сожалением кивнул. «Прости, друг мой. Это больше не повторится». Со стороны баскетбольной площадки донёсся стук мяча, беззаботный смех, радостный гомон и детские голоса, слившиеся в дружный незлой хор: «Мисс Монро, мисс Монро, так нечестно! Он телепортируется!» Шторм сразу же отозвалась: «Ричи, пожалуйста, прекрати! Ричи!» Очевидно, уговоры не возымели действия, потому что она загремела: «Рихард Карл Вагнер, кому я сказала, перестань, это некрасиво!», небо потемнело, а занавеси взметнулись от порыва холодного ветра. — И всё остальное тоже приведи в порядок, — непреклонно проговорил Чарльз, словно ничего и не произошло. И, наблюдая, как прихотливо и неспешно гнётся металл, со вздохом произнёс: — Эрик, у меня начинающие студенты лучше управляют своими способностями. Сколько холодильников ты вывел из строя, когда позвонил Хэнк? Конечно же, ему всё было известно. — Только один, — сипло ответил Леншерр; выправленная было поверхность шлема снова с едва слышным стоном прогнулась внутрь — он раздражённо дёрнул пальцами, мгновенно возвращая ему форму. — Огромный. Я был в доме Питера… — Он помедлил и признался: — А ещё тостер. Чарльз, я пообещал сыну десять тысяч новых тостеров — он поймёт, что я имел в виду совсем другое? — Странно, говоря о десяти тысячах тостеров, иметь в виду что-то другое. Но, — Чарльз насмешливо прищурился, — извилистые пути твоих мыслей всегда меня поражали. Набежавшие после вспышки Шторм тучки на несколько минут омрачили солнечный день, но их почти сразу же рассеяло и унесло тёплым ветром. Занавеси надулись парусами; пол под Эриком внезапно качнулся, как палуба, и, стремясь ухватиться за что-то в потерявшей точку опоры Вселенной, он зацепился взглядом за знаменитое кресло Профессора Икс, стоявшее у окна — в дальнем от кровати углу. Металл слегка потускнел от тончайшего слоя пыли. Увечье не сделало Чарльза хуже; все любили его, и каждый из его учеников — его детей — найденный и спасённый, укрытый под ненавязчивой опекой от мира, беспощадного к мутантам, вообще ко всем иным, окружённый совершенно родительской любовью, одарённый не только способностями, но и умениями — считал бы честью сделать повседневную жизнь Профессора проще и удобнее, чтобы отплатить за сделанное для него, но Чарльз предпочитал не принимать помощь, а помогать сам. Исключения делались только для Хэнка — да ещё Росомахи. Может быть, как раз потому, что он не мог помочь ни тому, ни другому по-настоящему — так, как они хотели. Как бы то ни было, кресло всегда стояло у самой постели Чарльза, чтобы он мог в любое время суток поспешить туда, где его ждали, — справиться с вышедшим из-под контроля даром, дать совет, ответить на вопрос, разрешить спор, утешить в слезах, поддержать в горе, просто выслушать, помочь сделать выбор, отогнать слишком частые у юных и особенно тяжёлые у взрослых мутантов ночные кошмары. А теперь… — Так это конец, дружище? — прошептал Эрик, откидывая назад голову. Чарльз читал его как книгу, и, разумеется, он знал, что это конец, даже если каким-то невозможным способом от него раньше скрывали. — Нет, конечно. Кто тебе такое сказал? — спокойно откликнулся Ксавьер. — Я хочу посетить Дженошу на Рождество. И почему бы не задержаться у нас до Дня Благодарения, раз уж ты приехал? Кого ты оставил на Дженоше вместо себя? Он читал Эрика как книгу, но сам опять стал закрытым — и намеревался таким оставаться. И Эрик просто принял это участие и милосердие, безоговорочно, как капитуляцию: — Спасибо, — сказал он, а Чарльз улыбнулся одними глазами. Леншерр вспомнил, как удивился, увидев Логана сидящим рядом с дверями в спальню Профессора: надо же, до сих не доверяет, готов стеречь и чуть что — вцепится в глотку или хотя бы попытается вцепиться (напоминание о том, чем заканчивались все прошлые встречи, было не зря). Когда Эрик проходил мимо, Логан заворчал, но не поднялся — так и остался сидеть у стены, только проводил его тяжёлым взглядом; лишь теперь Эрик осознал то, что отпечаталось в памяти без участия мысли: у Росомахи на висках будто иней проступил — не сразу и заметишь, если не приглядываться. Оказывается, время беспощадно даже к бессмертным мутантам; что же говорить о смертных? — У тебя отличный сторожевой пёс, Чарльз, — зная, что Чарльз воспринимает его мысли, Эрик не удержался, чтобы не съязвить. — Ты всё-таки приручил зверя. С когтями. — Логан надеется усторожить меня от смерти, — Чарльз тепло усмехнулся и с ехидцей показал на дверь: — И он всё слышит, друг мой, не забывай. Если ты остаёшься в школе до Дня Благодарения, вы будете часто встречаться. Росомаха из-за двери заворчал — довольно внятно, но из уважения к Профессору понизив голос. Поэтому из всего пространного монолога понятно было только особо выделенное «…да пошёл он!..» — Эрик предпочёл пропустить это мимо ушей, хотя идея приложить Логана адамантиевым затылком о стену показалась очень заманчивой. Стоило только шевельнуть пальцем… — …может, я и не помню все эпизоды своей «террористической карьеры», как ты это назвал, — пожал плечами он, возвращаясь к оставленному без ответа вопросу. — Но на Дженоше мою «террористическую карьеру» изучают на уроках истории. — И ты этим гордишься, — невозмутимо констатировал Чарльз. По его тону постороннему не удалось бы понять, осуждает он или одобряет. Для Эрика же всё было очевидно. — Так как там, на Дженоше? Леншерр вызвал в памяти образ Дженоши — остров, в любое время года и суток окружённый молочно-белыми туманами, густыми, как вечные туманы мифического Авалона; если пересечёшь полосу туманов, увидишь неприветливые скалистые берега, где рокочет прибой, тоскливо кричат чайки, летят в лицо солёные брызги; ощетинившиеся металлом сторожевые вышки, маяк, который режет темноту кинжально-узким лучом света в ясные ночи и оглушает низким стонущим рёвом сирены в шторм; порт, гостеприимно открытый для новых жителей, редких бесстрашных туристов, торговли и… контрабанды; дальше — дороги и мосты, пышные сады, живописные водопады, подъём всё выше и выше; с самой высокой точки остров похож на одеяло из крошечных лоскутков: пахотные земли и пастбища, фруктовые рощи, пара озёр, петляющие серебряные нити нескольких речушек, поля и лес, целая россыпь разноцветных пятен по одеялу — фермы; единственный город — теснящиеся и тянущиеся к облакам высотки; и — в центре — стальной Серый дворец и острый шпиль башни связи, пронзающий небеса… Рай и земля обетованная для всех мутантов. Ещё один дом для него. — …на Дженоше всё по-прежнему, — нарочито небрежно обронил он. — Я оставил вместо себя Питера, Чарльз, он справится. — Эрик помолчал и с неожиданной для себя теплотой поделился: — У него недавно родился сын. Назвали Генри. — Неужели в честь Хэнка? — лукаво осведомился Ксавьер. — А я-то думал… — О, поверь мне, друг, я горячо надеюсь, что в честь МакКоя, — слишком истово, отчего ему самому стало не по себе, проговорил Леншерр. И мстительно добавил: — А полное имя — Генри Логан Максимофф, поэтому не нужно так радоваться. — Я рад, что мои Люди Икс оставили след в истории, — заметил Чарльз, словно не обратив внимание на его выпад. — Это тоже хороший способ. — О твоих Людях Икс, к слову, — нахмурился Эрик. — Я закрыл глаза, когда Ванда вышла замуж за Вагнера, но Лорну я вам не отдам. Пусть этот француз… Раймон? Рене?.. — Реми, — вежливо подсказал Чарльз. — Реми Лебо. Он не… Леншерр нетерпеливо прервал его: — Пусть этот лягушатник… — он замолчал, поджав губы, хмыкнул и подчёркнуто сурово закончил: — Пусть этот Реми не попадается мне на глаза. Слышал, на его одежде очень много металла. Чарльз усмехнулся, подозрительно покладисто соглашаясь: «Хорошо, ты его не увидишь», и постарался перевести беседу в другое русло: — Курт очень любит твою дочь, Эрик. Но у Леншерра и здесь было что сказать: — Когда Ванда сказала, что хочет перейти в католичество… Ничего страшного, подумал я, мать у неё и Питера — полька. Хотя, признаться честно, Магда Максимофф, спроси её, не сразу бы вспомнила, как креститься. Но по последней переписи у меня уже четверть населения — глубоко верующие католики! Как думаешь, чьих это рук дело? — он выдержал драматическую паузу. — Я уверен, что знаю, чьих. «Уважаемый герр тесть», — передразнил он Вагнера, ловко подражая его заметному немецкому акценту, — «я не могу миссионерствовать, так как не имею сана священника! Если наши жители обретают веру, на то воля Провидения». Ты только послушай его! «Наши», надо же!.. Он осёкся, потому что Чарльз приподнял руку: — Разве Курт не прав? — прямо и беспощадно спросил он. — Он оставил Людей Икс и переселился на Дженошу — и не имеет права быть там своим? Дженоша — дом для всех мутантов… или как там говорится в твоих рекламных кампаниях? — Дело в другом, — задетый Эрик поморщился: справедливо, ничего не скажешь, — но довёл мысль до конца, правда, более сдержанным тоном: — Когда Дженоша начнёт страдать от перенаселения, я напомню тебе об этих словах. — Я слышал, церковь Святой Магдалины уже называют главной достопримечательностью Дженоши, — миролюбиво проговорил Ксавьер. — Я помню их, Чарльз, — едва слышно ответил Эрик. — Я всё ещё помню их… Гудение шмеля среди роз стало тише — может, он нашёл просвет в стеблях, а может, просто устал. — А Ричи учит других детей молиться перед едой, — словно только сейчас вспомнив, чем хотел поделиться, проговорил Ксавьер. — Зачем? — недоуменно приподнял бровь Леншерр. — Всё начинается с малого, друг мой. Сначала дети учатся принимать различия тех, кто рядом… Эрик наклонил голову и спросил о другом: — Этот доктор, МакТаггерт… зачем ему ДНК Рихарда? — Я же говорил — для научных исследований, — терпеливо пояснил Ксавьер. — Вспомни, Эрик, Мойра всегда была на нашей стороне. Её сын — тоже. — Я не доверяю учёным, которые исследуют мутантов, Чарльз, — он сдвинул брови. Скулы закаменели. — На моей памяти из этого никогда не выходило что-то хорошее. И Рихард — мой… — Строго говоря, Рори приглядывает за мной, — возразил Ксавьер, перебив его. — Мои ученики однажды почему-то решили, что я ни за что не обойдусь без врача. А Мойра их поддержала. Не ожидал от неё. — От Мойры многого не ожидаешь, в самом деле, — с пониманием кивнул Эрик. Чарльз тепло улыбнулся, но перевёл разговор на дженошианскую систему образования. Его интересовало всё: от количества предметов у каждого класса до длительности перерывов в течение дня, — и Эрик, в общем-то далёкий от всего этого (учебному процессу он предпочитал результат), сам не заметил, как увлёкся и начал вспоминать, что знает о школах на Дженоше, — просто потому, что другу было важно. А потом он внезапно обнаружил, что знает очень много, и Чарльзу уже не пришлось спрашивать… Когда полоса солнечного света на полу сместилась и её цвет сгустился, перетекая из жёлтого в рыжевато-алый, из золота — в бронзу и медь, в дверь постучали. — Добрый вечер, профессор, — почти нараспев проговорила Ороро. Покачивающиеся серьги в её ушах — крупные диски из матового жёлтого металла — ловили последние медные отблески скатившегося на запад солнца, и по спальне Чарльза разбегались рыжие «зайчики». Она поставила доверху нагруженный поднос на стол с колёсиками и прошлась вдоль окон, прикрывая их. Застигнутый врасплох — дом Чарльза дурно влиял на его чувство бдительности — Эрик постарался сделать вид, что в его сидении на полу нет ничего необычного, что так всё и задумано. Ему почти удалось сохранить лицо — слегка подвела только затёкшая спина и колени, которые после неудобной позы разгибались с трудом, и лишь в кресле получилось до конца распрямиться. Дверь оставалась открытой, и потому Эрик, услышав в коридоре чьи-то торопливые шаги — лёгкие, женские, — повернул голову и успел заметить волну каштановых с белым волос. Мельком брошенный взгляд запечатлел в памяти картинку, как мгновенный снимок, — плавная линия спины привставшей на носки Роуг и рука Росомахи на её талии, которая придерживала девушку тем же бережным и осторожным жестом, что и тонкий фарфор. Эрик про себя удивлённо-уважительно хмыкнул и медленно отвёл глаза, снова разворачиваясь к Чарльзу. Роуг заглянула в комнату, поздоровалась с Профессором, немного скованно кивнула Леншерру, пробормотав что-то невнятное, — её глаза при этом испуганно расширились, видимо, она до сих слегка побаивалась его, хотя та тёмная история с саммитом ООН давно считалась прошедшей и забытой. Она опустила взгляд и нервно-бессознательно провела рукой по седым волосам, словно заправила за ухо выбившуюся прядь. Рукой без неизменной перчатки. — Роуг, милая, напомни Логану, что я поставила ему урок истории с утра! — окликнула её Шторм, переставлявшая часть тарелок с подноса на стол. — Я и сам прекрасно помню, — проворчал Росомаха. — Три слова, Логан, — строго возразила Ороро. — Пиво и канадский хоккей. — Эй, это четыре слова! — буркнул тот, для наглядности продемонстрировав три когтя и один палец (к счастью, всё-таки не тот палец), и Шторм закатила глаза. — Пойдём, Логан, — Роуг потянула его за руку: безрезультатно. Она коротко вздохнула, схватилась обеими руками и снова потянула, заставляя его неохотно сделать шаг, потом ещё один; впрочем, если бы Росомаха по-настоящему упёрся, сдвинуть его с места ей не удалось бы. Кожа у неё была совсем светлой — должно быть, от постоянного ношения закрытой одежды; кисти без перчаток казались молочно-белыми на фоне загрубевшего обветренного запястья Логана. Росомаха почему-то не только не корчился в судорогах, но даже и не морщился, а воспоминание о единственном давнем прикосновении к Роуг у Эрика до сих пор иногда отзывалось неприятным ощущением внутри — память о слишком близко подобравшейся смерти. И Леншерр наконец разглядел на её шее узкую, почти незаметную полоску серебристого металла — пальцы невольно сжались в кулак. — Это прототип, — подал голос Чарльз, который, оказывается, всё это время наблюдал за ним. — Если носить не постоянно, никаких побочных эффектов. Кузнец называет его своим лучшим творением. — Чарльз, не мне объяснять тебе, что произойдёт, если эта вещь попадёт не в те руки… — Эрик не торопился расслабляться. Ошейник на мутанте… Всегда всё начинается с благих намерений. — Не попадёт, — спокойно возразил Чарльз. — Здесь умеют хранить тайны. Если кто-то захочет причинить вред Роуг… что же, зная Логана, я глубоко сочувствую этому человеку. Эрик ничего не ответил, борясь с желанием дотянуться до уходящей Роуг, разломать ингибитор на её шее на куски и превратить его в бесформенный бесполезный комок металла. — Здесь ужин для двоих, профессор, — сказала Шторм, приподняв наполовину опустошённый поднос. — Спасибо, Ороро. Шторм покосилась на Эрика, тряхнула головой — между её пальцев он заметил электрические разряды, похоже, разговор на повышенных тонах в директорском кабинете ему собирались рано или поздно припомнить — и вышла. Чарльз зачерпнул ложкой дымящийся бульон, но, не донеся ложку до рта, заговорил: — Я знаю, что ты хочешь сказать, Эрик. Роуг уже взрослая, — он осторожно попробовал и пригласил: — Присоединяйся, очень вкусно. Ручаюсь тебе, Ороро не подсыпала туда яд. — Чарльз, бога ради, но она ему в правнучки годится! — Ты не прав, друг мой. В прапрапра… — Чарльз отложил ложку, попытался пересчитать на пальцах, сбился, махнул рукой: — Во много раз правнучки, точно даже я не знаю. Логан родился в первой половине девятнадцатого века. Возможно, и раньше. Его амнезия не позволяет выяснить досконально… — …а ты, конечно, бережёшь своего Человека Икс и не копаешь слишком глубоко, — закончил за него Леншерр. — Давно они вместе? — Почти год. — А как же тот парень… как его… Они тогда были с Пиро в самолёте, — Эрик с головой погрузился в ворох воспоминаний. — Джонни? Джесси? Бобби? Точно. Бобби Дрейк. Айсмен. — Два слова, Эрик, — серьёзно ответил Чарльз, копируя интонацию Шторм. — Китти Прайд. — Ого, — глубокомысленно протянул он. — И Дрейк после этого остался жив? — и припомнил, как в ответ на не очень удачную и уместную, но вполне невинную шутку про волосы Роуг рванула с руки перчатку и только Дрейку удалось её остановить. — Можешь сам проверить, включив как-нибудь вечерние новости. Бобби и Китти сейчас в Нью-Йорке, а в Нью-Йорке каждый день что-нибудь происходит. То явление асгардских богов, то восстание роботов… — А как она… с Росомахой? — В один прекрасный день я вызвал Логана в свой кабинет и предложил поговорить о его будущем… — тоном «давным-давно…» взялся рассказывать Чарльз. — О, Эрик, тебе и вправду интересно? С одной стороны, учебный год только начался, Джин за неделю до этого вышла замуж за Скотта, по всей школе рассыпан флёрдоранж, повсюду дети, много новеньких… и Логан не выпускает из руки бутылку, а то и две крепкого пива — понятия не имею, где он его брал — и дымит сигарами так, словно у нас Лондон материализовался в каждом коридоре… С другой стороны, я устал закрываться от настойчивых мыслей влюблённой Роуг… — Тебе стоило пойти в семейные психологи, Чарльз, — Эрик сжал губы, чтобы не расхохотаться. — От клиентов не было бы отбою, поверь мне. — В общем, через пару месяцев Скотт и Джин уехали к Эмме в Массачусетс, преподавателями, — закончил Ксавьер. — У неё там своя школа. — Не боишься конкуренции? — поддел Леншерр. — Не боюсь. Эмма принимает в основном телепатов — у её школы узкая специализация. Кстати, её Степфордские Кукушки вместе почти не уступают Джин. — Уехали к Эмме Фрост, значит… — попробовал зайти по-другому Эрик. — А не боишься, что однажды утром мы не обнаружим на привычном месте половины Массачусетса и придётся спешно менять карты? — Мы с тобой два старых сплетника, Эрик, — развеселился Чарльз. — Что нам ещё остаётся? — пожал плечами он. Уже темнело, когда зашёл доктор МакТаггерт — взъерошенный, но в безупречном, просто стерильно-белом, отглаженном халате. Он чудом не натолкнулся на столик, заставленный пустой посудой — Эрик и Чарльз, увлёкшиеся беседой об итогах очередного ежегодного визита Президента на Дженошу, оставили его почти на самом проходе, — шарахнулся в сторону, но тотчас же принял прежний невозмутимый вид. — Я Родерик МакТаггерт, — он протянул Эрику руку, близоруко щурясь, как человек, только что разбивший очки и пытающийся сфокусировать взгляд, потому что запасные потерялись. Раскрытая ладонь повисла в воздухе. — Эрик Леншерр, — представился Эрик, оставив неозвученным «Магнето», и МакТаггерт убрал руку с неприличной поспешностью. Он сверился с какой-то бумажкой, отмерил дозу лекарств, которую вручил Чарльзу, и оглянулся: — Мистер Леншерр, я хотел бы поговорить с вами… наедине. — Рори, не нужно, — мягко проговорил Ксавьер, проглотил таблетки, поморщился и запил их водой. — Эрик всё знает. — Тогда доброй ночи, профессор, — наклонил голову МакТаггерт, сощурившись уже как-то болезненно. — Всего доброго, мистер Леншерр. Дверь за ним даже не щёлкнула. — Эрик, с той стороны кровати… да-да, рядом со стопкой книг… хорошо, под грудой книг… должны быть шахматы. Леншерр уронил несколько книг с вершины груды, прежде чем под «Смертью Артура» Мэлори обнаружил шахматную доску. Книги он аккуратно вернул на место, восстановив хаотичный порядок, а потом подвинул кресло поближе к кровати, чтобы можно было пристроить доску на колени Чарльзу. — Рэйвен обещала приехать на днях, — вскользь заметил тот, пока Эрик расставлял фигуры по доске. — Последний раз она выходила на связь из Парижа, — Эрик развернул доску белыми фигурами к себе. — Опять связалась с подпольем. Жди новых учеников… — горло сдавило, пришлось сделать паузу. — У Рэйвен талант находить их. Может, она на самом деле телепат получше тебя, дружище. — Как думаешь, на кого она больше злится: на тебя или на меня? — спросил Ксавьер, как будто не услышал шутки. — За что именно? — вопросом на вопрос ответил Эрик, чтобы расквитаться за Вашингтон. Чарльз рассмеялся — громко и беззаботно, совсем как в молодости. Потом надолго закашлялся — теперь это совершенно точно был кашель — и задумчиво проговорил, оглядывая доску, но видя перед собой явно что-то другое — кого-то другую: — Она всё такая же красивая, — а после долгой паузы добавил: — Не то что мы, старые развалины. — Самая красивая сестра на свете, — согласился Леншерр, двигая вперёд пешку. — Да, не то что мы. Партия оказалась непростой; он пустил в дело весь опыт предыдущих столкновений, но Чарльз всё равно загнал его в угол — через ход-другой мат был неизбежен. И тогда он вдруг заметил, что пальцы Чарльза дрожат. Эрик опустил взгляд, долго и сосредоточенно смотрел на доску — и широким жестом смешал фигуры. Пешки ссыпались горкой на покрывало, другие фигуры покатились следом за ними, последним упал белый ферзь. — Ничья, — объявил он. — Тебе нужно отдохнуть, дружище. Чарльз не стал спорить: лицо у него за последние часы истончилось прямо на глазах, ещё сильнее — пугающе сильно. — Не гаси свет, — попросил он, пока Эрик поправлял подушки. — Не буду. Видимо, это почему-то казалось Чарльзу очень важным. Он повторил: — Обещай мне. — Обещаю, — успокоил его Леншерр, и Чарльз закрыл глаза, повернул голову набок, сразу же задышал ровно, но неглубоко, почти беззвучно. Леншерр сел в кресло, держась за его дыхание, считая вдохи и выдохи вместо секунд. От ночного сквозняка шевелились занавеси — тоже дышали чуть слышно, поднимаясь и опускаясь, — и шуршала листва; среди травы и кустов трещали кузнечики; какая-то ночная птица рассыпала звонкие трели — хрустальные подвески на ветру; собственное сердце вторило дыханию Чарльза. Но шли минуты бодрствования, в глаза словно песка насыпали, и он всё-таки невольно опустил веки — только чтобы приглушить жжение… Это был не сон — просто грёза из обрывочных впечатлений, такие грёзы стаями носятся перед внутренним взором уставшего человека. Свечи в темноте, золотисто-рыжие огоньки; ржаное поле до горизонта, молочные зёрна в колосе; запахи свежескошенного сена, земли после дождя, дёгтя; скрип тележной оси; гулкие светлые коридоры, книги, исписанные неровным почерком тетради; сырой весенний воздух, первый свободный вдох за несколько лет; выцветший серо-коричневый камень, тёмное дерево, витражные окна старого особняка с цветными гербами; тёплое лето и слишком ранняя осень; тяжесть промокшей одежды на плечах и лёгкость головы без шлема; солнце в тучах пыли над каирской пустыней, солнце над зелёной и цветущей уэстчестерской землёй, свет, свет, сплошной свет. «Эрик…» Лёгкое прикосновение сознания к сознанию — так любящая ладонь проводит по голове, пальцы взъерошивают волосы в незамысловатой ласке, рука ободряюще похлопывает по плечу; так заключают в объятия: друг мой. «Это была хорошая жизнь, Эрик. Очень хорошая. Самая лучшая». Он вскинулся, судорожно, как люди бросаются ловить что-то упавшее хрупкое, уже зная, что не успеют, не поймают. …это фарфор — способности магнитокинетика бесполезны… Что-то произошло; что-то непоправимо нарушилось в мире за те обманчиво краткие мгновения, на которые он закрыл глаза. Словно огромное стекло грохнулось на камни и разлетелось на миллион осколков, осколки всё падали и падали — тишина звенела и вонзалась в барабанные перепонки, распадаясь на отдельные звуки: невесомый шорох ткани, скрипичные рулады кузнечиков в кустах под окном, мягкий шелест листьев, короткие птичьи трели, гул крови в висках — почти ровный: сердце пока справлялось. Не было единственно важного звука, и остальные глохли один за другим. — Чарльз, — негромко позвал он сквозь давящий звон в ушах. А потом тишина надвинулась и рухнула на него.***
«…Школа осиротеет без тебя, Чарльз. Все мы осиротеем», — пожалуй, единственное, чего Эрик так и не произнёс вслух, как ни пытался. Но Чарльз должен был это знать.