Вас ждет невеста.

Ну, допустим, пить шампанское на виски было сверхкосмической дуростью. Предположим, два ночи не лучшее время для разговоров. И, вероятно, Кхуши давно спит. Но постойте, спит — не спит, а жертва-то в этой истории никак не Кхуши. Нет-нет-нет, деревенская выскочка оказалась лисой, которая так не вовремя укусила простодушную Лаванью! Кхуши, где ты? Кхуши, почему ты не отвечаешь на телефон? Кхуши, я нервничаю. Кхуши-Кхуши-Кхуши… Лаванья! Ее имя Л-а-в-а-н-ь-я, и будь проклят АСР, который решил забить и забыть. Виски просилось наружу. Шампанское вторило ему игривыми пузырьками. Она так хотела быть похожей на него, что целый час цедила горькую жижу мелкими глоточками из вонючего стакана. Потом раздражение и досада взяли верх, и легкий напиток, в котором была вся Лаванья, сменил это тягучее АСРовское пойло. Тогда это казалось таким мудрым, таким символичным, сейчас же хотелось блевать и плакать. Она огляделась в совершенно незнакомом ей пространстве. Хорошо, что ночь. Правильно, что ночь. Днем ей не хотелось сталкиваться один на один с нищетой, контуры которой так щедро предлагал Лакшми Нагар. Нужный дом нашелся быстро. Как загнанный зверь ощущает приближение беды, оказавшись спиной к последнему рубежу, Лаванья почувствовала кожей, в какой стороне находится источник всех ее неприятностей. Подобрав небольшой камушек с земли, она бросила его в первое попавшееся окно, не пытаясь разобраться, где находится спальня соперницы. Камень со свистом пролетел в голую оконную раму и тихо приземлился где-то в недра дома. Вот же гадство. — Чамкили! Чаааамкили, я вызываю тебя на честный бой! Иди сюда, Кхуши Кумари Гупта, заблести меня полностью своею дупаттой. — Лаванья хихикнула. «Заблести меня» — это надо запомнить, смешно же вышло. В пустом окне, рядом с тем, у которого напевала Лаванья, мелькнул девичий силуэт: ровно на секунду тонкая фигура показалась в проеме и скрылась в темноте дома. Боится. Боится — это хорошо, этого как раз Лаванье и нужно. Сейчас она снимет с себя каблуки и как залезет в комнату, как разберется со всеми обидчиками. Они ей за все ответят: за чиккен карри, за дурацкие сальвар камизы, за срывающуюся помолвку и, главное, за надежду. Которую простодушная дура подарила ей, Лаванье — мудреной дуре. Богиня, какие же они все дуры. — Лаванья Джи? — Позади раздался знакомый голос. — Что вы здесь делаете?! И — Богиня! — почему вы в таком виде? Вы видели себя перед тем, как выйти из дома? На вас же совсем нет одежды. Где те красивые наряды, что мы с вами?.. — Заткнись. — Что? — Ты слышала, Кхуши. Заткнись. В нормальном я виде. Раньше мой вид всех абсолютно устраивал, и моего парня он устраивал в первую очередь. А знаешь, что еще он делал с моим так называемым видом, Кхуши? Раздевал. Рвал одежду, торопливо задирал мою юбку. Он хотел меня и мой вид, чего не скажешь об этих бесформенных мешках, которые вы все на меня нацепили! — Я не понимаю о чем вы. — Ее голос дрожал, и Лаванье это понравилось. Чувство власти над кем-то, кто слабее. Может, именно в нем ловит свой кайф АСР? — О, все ты прекрасно понимаешь, Чамкили. Единственная, кто ни черта не понимает здесь — это я. Мне нужны ответы, именно за ними я и пришла. Скажи мне, Чамкили, за что ты так со мною? Я разве не была с тобой добра? Не пыталась понять тебя? Не пробовала полюбить все это, чужое, навязанное тобой?! У нас были разногласия, но Готт, у кого их не было, скажи? Черт, да что ж так тошно. От тебя мне тошно, Кхуши. От доброты твоей. От твоего умасливания. Все розовое масло Шантивана перевела, чтобы смазать шестеренки этих… Райзадовских? Чтобы не скрипело ничего там у них, ни в мозгах ни в улыбках. Мне плохо Кхуши, очень плохо. Она едва успела договорить, как ноги ее подкосились, и Лаванья плюхнулась на землю с грацией, свойственной слегка беременным кенгуру. Юбка задралась еще выше, подскочила на самые бедра, а задница ерзала по теплой шершавой земле — в сальвар камизе такого бы не было. В следующий раз она наденет в клуб именно его. И шальвары. А сверху намотает сари, непременно красного цвета, АСР ведь любит красный. Какая же она, мать его, дура. Кхуши, пропавшая из вида, показалась вновь. Она торопливо села на колени и силой влила в Лаванью сладковатый напиток. Лучше не стало. Хуже, впрочем, тоже не было, а значит — там не яд. Лучше бы все-таки яд. — Лаванья, я сделала вам воду с имбирем и сиропом. Сахар возьмет на себя недуг, и скоро станет лучше. Закройте пока глаза, облокотитесь, вот так. — Она опустила голову ниже и смущенно выдохнула: стройные голые ноги нелепыми палками кроили землю ее двора. — Вот, держите кофту, я накрою, холодно, должно быть, в таком ходить. — Почему ты такая, Кхуши? — Лаванья всхлипнула и положила ладони на плотную ткань, что скрывала под собой излишне обнажённое тело. — Кто тебя выдумал такую? Из чего ты такая слеплена? Почему ты не осталась там, в своем Лакхнау, Кхуши, почему? Плакать сначала не хотелось, но коричневая кофта, так заботливо укрывшая ее, эта дурацкая вода и этот имбирь — какая же безграничная подлость, так крепко любить своего врага. Это обезоруживало Лаванью и… И это все меняло. Конечно, как раньше больше не будет. Она закрыла лицо руками в глупой попытке вдавить пальцами слезы обратно туда, откуда они катятся. Зачем эти слезы? Зачем эта Кхуши? Боже, ну почему же так больно? — Я сама спрашиваю себя, почему я не осталась там, в Лакхнау, Лаванья. Ты не знаешь, никто не знает, но каждую ночь, перед тем как заснуть, я представляю, как бы все было, если бы ничего не было. Каждую ночь, понимаешь? — Тебе так легче спится? — шмыгнув носом спросила девушка подругу. — Мне вообще не спится, уже давно. — Я перед сном рисую свою свадьбу, Чамкили. Не эту, индийскую, это все конечно не мое, знаешь? Я вижу океан. Вода мягкими белыми завитками накрывает теплый песок, пенится, шипит и отступает обратно. Вокруг нас сотни людей, не всяких, а только те, кто оценит все это. И прибой, и океан, и тысячу свечей, и мое платье. Очень дорогое и невероятно красивое. И АСР в самом строгом из его черных костюмов, он рядом, и он смотрит на меня таким взглядом, каким возможно и не смотрел никогда. Он любит меня в моих снах, представляешь? — В моих тоже. — Что? — Мне тоже снится свадьба, Лаванья. Другая конечно, но я в своих снах счастливая. И я не думаю о счастье других, я думаю лишь о том, как мне будет хорошо. В своем сне я смелая. Я говорю то, чего в жизни не скажу никогда и ни за что. Я говорю: а мне что будет? Я хочу, чтобы мне что-то было за все мои труды, за мои поступки, за мои мысли. Да не когда-нибудь в следующем перерождении, я сейчас хочу быть счастливой. Сегодня. Одним днем жить. И живу. Только во сне, в короткие сорок минут между пробуждениями. — Плохо спишь? — Она сочувственно покачала головой. — Хочешь, сходим к врачу? Это ж мрак какой-то — так плохо спать. И кожа будет серой, и морщины, и мешки под глазами? К врачу, а? Я заплачу за него, Кхуши и за таблетки заплачу, не переживай. — Мне не поможет Лаванья. — Она опустилась рядом с подругой и положила голову ей на плечо. Хорошо, что Лаванья пришла, ей все равно было не уснуть. А здесь тихо, и звезды такие красивые. Мудрые звезды. Необходимые ей звезды. — Кхуши, ты такая хорошая. Ты всегда делаешь как правильно. — И это моя проблема. — Ты ведь любишь его. Да, Кхуши? — Она знала ответ, но услышать его лично было необходимым шагом, без которого не прыгнуть в пустоту. — Это моя вторая проблема, Лаванья. — Отпусти его. — Что? Что ты такое говоришь, я не понимаю. — Отпусти его, Кхуши. — О Богиня, это алкоголь говорит вместо тебя. Я не держала никогда его, я ничего не делала, я… Я не могу, пожалуйста, не проси меня… — Ну милая, ну, Кхуши. Ты же такая у меня хорошая, такая умница. Отпусти его. Он сам никогда не уйдет от тебя. Он умрет лучше, а я вслед за ним. Отпусти, прошу. Он не сможет, он слабый, он любит тебя. Он как пес будет ходить, отпусти. Ну не плачь, Кхуши. Ну почему ты плачешь? Ну, милая, ты такая славная, такая хорошенькая, у тебя все еще будет, я помогу. Я дам тебе денег, я найду тебе новый дом, я буду скрывать, только отпусти. Не плачь, а то я сама заплачу, ну же, моя хорошая. По щекам Кхуши текли слезы, скрывать которые не было больше никаких сил. Отпустить. В этом слове кроется вся невозможность, которая только способна обрушиться на плечи девушки. Уйти. Спрятаться. Снова не спать и ждать каждый день, что он ее найдет. Все это казалось таким глупым, и нужное решение вертелось на языке. Поступить правильно. Так, как учила ее мама, тетя, Богиня. У нее впереди тысяча перерождений, а у Лаваньи всего одна жизнь, прожить которую она хочет с Арнавом. — Ну же. Ты отпустишь? Ты отступишься? Уйдешь? Ты пропадешь, Кхуши? Спрячешься? — Да… Да Лаванья… я… я не могу. — Что? Что ты говоришь такое? Ты же сказала «да», Чамкили. — Нет. — Голос стал звучать все тверже. Она, осторожно хватаясь за глиняную стену дома, поднялась на едва слушающихся ногах, чтобы уже оттуда, с высоты своей решимости повторить твердое: — Нет. — Я не понимаю, Кхуши. Это же не правильно… Ты же так не должна. — Ты тоже много чего не должна, Лаванья. Ты не должна были доверять свою честь тому, кто тебе ничего не обещал. Ты не должна были жить в доме того, в чувствах которого ты не уверена. И уж конечно, тебе не следовало напиваться и приходить сюда. Я не делала ничего, чтобы разбить ваш союз, чтобы быть клином между вами. Ни словом, ни взглядом. Вы хотите быть предназначенными друг другу самой Парватти? Так будьте же. Но и не требуйте от меня невозможного. Ты борешься за свою любовь. Я борюсь за свою, так как умею. И я тоже не отступлю. Я никогда не сделаю ничего дурного и ни за что не стану той причиной, по которой вы… господин Арнав… Но и ты просишь меня о невозможном. Моя любовь это единственное что есть у меня — все остальное отобрали. Топтать и ее тоже я тебе не дам. Не сегодня. С последним сказанным словом силы покинули девушку, и она оперлась спиной о стену дома, жадно глотая ртом воздух. Вот она и сказала все вслух. И признать себе очевидное было куда страшнее, чем рассказать все Лаванье. — Ла, иди в машину. Резкий голос разорвал тишину душной ночи. Это была не Кхуши и уж тем более не Лаванья. Открыв глаза, девушка в ужасе вскрикнула, узнав того, кто не скрывался и не прятался. Кто стоял в нескольких метрах перед ними, и одной Богине известно, когда он пришел и что успел услышать. Лаванья послушным котенком поднялась с земли и, обернув коричневую кофту вокруг бедер, завязала рукава на талии, на манер юбки, хоть сколько-нибудь прикрывая обнаженные ноги. — Я завезу кофту завтра, Чамкили, — спокойно, будто ничего и не было, бросила девушка подруге. Она решительно прошла мимо, даже не пытаясь зацепиться взглядом за повод остаться. — Теперь ты. — В этих двух словах было все предложение. Теперь она и, черт возьми, Кхуши не понимала, что это значит, и почему от этого ей то тепло, то холодно. Вслед сказанным словам, на двор Лакшми Нагара опустилась тишина, прозрачным куполом закрывшая их двоих от суматохи странной ночи. Он смотрел на нее, его глаза пили, ели, дышали, проживали каждую черточку ее беспокойного лица. Как же ей было хорошо, и до чего ей было плохо. — Идите, господин Райзада. Вас ждет невеста. — А ты? — Богиня, было бы куда лучше, если бы он говорил предложениями чуть более сложными, чем два слова. — А что я? — Ты? Ждешь? — Если было можно вложить вопрос в каждую букву этой фразы, Арнав Сингх Райзада непременно справился с этой задачей. — Я ничего уже не жду, господин Арнав. Уже очень поздно, совсем скоро мне вставать и… — Почему ты не смотришь на меня, Кхуши. — Ну что за глупости вы говорите. — Я хочу, чтобы ты посмотрела на меня. Вот так. Ты плакала? — Я… Что-то попало в глаз, я была неосторожной, и вот. — Она зажмурилась, ощутив на своем лице прикосновение его пальцев. Его руки были горячими, словно он был пламенем, в котором ей только и оставалось, что сгореть. — Я знаю, когда ты обманываешь меня, Кхуши. Чувствую твою ложь за версту. — Я прошу вас, уезжайте. — О серьезно? То есть, ты не смогла уехать, но требуешь этого от меня? Ты ведь сделала свой выбор, правильно я услышал? Так позволь и мне сделать свой. — Я не понимаю вас, пожалуйста, отпустите меня. — Я не смогу, даже если очень захочу, Кхуши. Завтра будет сложный день и нам предстоит многое обсудить, поэтому я прошу тебя, выспись. А если ты не уснешь, то я приеду в дом твоей тети и буду лично петь тебе колыбельные, пока ты не уснешь. Поющий Зазнайка. Кхуши улыбнулась впервые за этот долгий день. Он бывает забавным и очень милым в те редкие минуты, что не пугает ее. — Кхуши, пожалуйста, привыкай смотреть мне в глаза. Тебе теперь долго придется это делать, так что я хочу, чтобы ты видела. — Видела что? — И этот пищащий голос принадлежит ей? Уму непостижимо! — Видела, как я тебя люблю, черт тебя дери! Привыкай. По-другому уже не будет.