невысказанное

Гокудера ненавидел болеть. С самого раннего детства жутко не любил давиться кашлем и бороться с вездесущим насморком. А может, дело было просто в том, что лечить его все порывалась сестра? Вот и сейчас — в глухом раздражении замотался в одеяло и пялился угрюмо в потолок, сетуя, что даже покурить толком не удается — горло драло нещадно. Звонок в дверь застал его врасплох: он же еще утром сказал Десятому, что у него появились дела и его не будет пару дней. Первая мысль — не открывать, и пусть нахуй идет незваный вторженец. Блондин перевернулся на бок и закрыл глаза — к черту. Звонок повторился. И еще, и еще. — Блять, — мрачно констатировал подрывник и, выпутавшись из пухового кокона, поплелся открывать. Прошлепал босиком по своей конуре, ошибочно именуемой в Японии однокомнатной квартирой, и распахнул дверь. — Чего надо? — сперва спросил, а только потом разглядел сначала затертые носы кед, потом безрукавку и зубоскалящую рожу Ямамото. — Ну как, что? — отозвался тот, ненавязчиво проскальзывая мимо хозяина в квартиру. — Ты же заболел. Гокудера проводил его взглядом и зябко повел плечами: с улицы тянуло холодом. — Ты блажишь. Я в порядке, — подрывник кривится и закрывает дверь. — Врешь. Ты же всегда Тсуне говоришь, что у тебя дела, когда болеешь, — вот этот придурок и впрямь проницательный, или ляпнул наугад? — Я в порядке. Ямамото пожал плечами и, разувшись, прошел вглубь комнаты. И ни на секунду не перестал улыбаться, кретин этакий. — Ты же на ногах едва стоишь. Ложись давай, я чаю заварю. Гокудера его в такие моменты ненавидел. Что за тупая забота? Что за благодушие во взгляде?! — Слушай, если ты меня жалеть приперся, то я сейчас шашку тебе в задницу засуну и запалю! Вспылил, подумаешь, как будто это новость. Такеши проследил за тем, как Хаято, пошатываясь, подошел вплотную и ткнул ему в грудь завешанной побрякушками рукой. Он что, кольца и феньки вообще не снимает? — Что молчишь, бейсбольный придурок?! Я с тобой, вообще-то, разговариваю! Взгляд у этого кретина тепло-карий, как чашка хорошего чая в промозглый день. — Да ничего. Я суши принес. Будешь? Хаято медлит с минуту, а потом выхватывает из рук пакет и плюхается на диван с таким видом, будто делает Ямамото несказанное одолжение. — Валяй, — бросает небрежно и срывается на совсем не пафосный, разрушающий ореол крутости кашель. Такеши смотрит долго, строго, на согнувшегося пополам подростка, а потом скрывается на малюсенькой кухне. Ставит чайник, шарится по полкам в поисках пакетиков, достает кружку с оббитым краем — Гокудера ни за что не признается, что сентиментален, но даже почти развалившуюся кружку, подаренную ему на Рождество, отказывается выбрасывать. — Черный или зеленый? — спрашивает, перекрывая голосом шмыганье носом, доносящееся из комнаты. — Черный. С сахаром, — когда Ямамото возвращается, то застает Хаято, завернувшегося в одеяло и нахохлившегося, будто воробей после дождя. Хихикает негромко, но сравнением делиться не спешит. Гокудера наверняка мгновенно вспылит и схватится за динамит. Да и сам бейсболист делиться мыслями не особо привык. Он не без умиления смотрит, как блондин забавно сюпает в чашку, прихлебывая, и тут же давится: — Придурок! Это же совсем кипяток! — Так тебе горло прогреть надо, — и улыбается тепло так, по-домашнему. — Да кто тебе вообще сказал, что кипяток надо заваривать! Отродясь нельзя горячее с больным горлом пить, кретин ты пустоголовый! Даже я это знаю! — продолжает бушевать Хаято из своего одеяльного гнезда. — А ну марш за разбавкой! И сует в руки японцу горячий бок кружки, а тот едва не роняет, обжегшись о нагретые содержимым глиняные стенки. — Ну давай, еще пролей все нахрен, — мрачно глумится Гокудера, пока смотрит, как бейсболист бегает на кухню. Заныривает в пакет, вытаскивая пластиковый контейнер. Со звонким щелчком снимает крышку, вдыхая аромат роллов. Что и говорить, а трудно поспорить тем, что готовит Ямамото-старший отменно. Закидывает штуку в рот и жует, смакуя. Только потом понимает, что не жрал нормально уже сутки, а из-за забитого носа вкус ощущается слабо. Ну и похер, главное, что по факту вкусно. Такеши смотрит на почти расплывшееся в блаженстве лицо Хаято, стоя в проеме двери: прикрытые глаза, разворошенные больше обычного волосы и забавно-красный кончик носа. Ставит чашку на невысокий столик у дивана, потом роется в сумке, с которой пришел, и вытаскивает теплый шарф. Набрасывает подрывнику на шею, пока тот не начал возмущаться, и отмечает: идет Гокудере красный, определенно. А тот в ответ смеряет японца скептичной ухмылкой и выдает обыденно-привычное, как диагноз: — Идиот. Надо же, как благотворно на него влияет простая забота. Тускло светит лампочка на потолке, за окном моросит дождь. — У твоего отца выходит очень вкусно, — сипло говорит блондин после нескольких минут молчания, нарушаемого разве что шмыганьем носа и хлюпаньем чаем. — Это не отец. Это я делал, — отзывается Ямамото с края дивана, ладонями согревая бледные узкие стопы, точащие из-под одеяла. — Ого, — неподдельно, но с привычным налетом издевательства удивляется Хаято. — Да ты не совсем пропащий. Мозгов нет, так хоть руки не из жопы растут. А вот это в его интерпретации «спасибо, Ямамото». Такеши в ответ усмехается и сжимает пальцами худосочную пятку. Подрывник булькает в чашку и корчит рожу. — Руки убрал. — Ага, — и продолжает гладить тонкую кожу с просвечивающей сеткой вен. Какой-то глупый и немного интимный жест. Снова виснет молчание. — И за шарф. — Что? — За шарф, — Гокудера оттягивает край оного в сторону бейсболиста и, нагнувшись вперед, коротко впечатывает губы в загорелую щеку. — Не за что, — в глазах у Ямамото плещется смех и, наверное, совсем чуть-чуть — нежность. Щеки у Хаято краснеют, почти сливаясь с шарфом по цвету. — Да пошел ты! Я ничего такого не имел ввиду! Японец оставляет в покое его ноги и сгребает подрывника в неуклюжие объятия. — Знаю. — Охуеть ты сама проницательность, — бухтит блондин ему куда-то в ключицу, путаясь в одеяле, в шарфе, в руках этих. В мыслях своих. Всегда так в его присутствии, черт подери. Так они и сидят довольно долго, пока мобильник в кармане у Ямамото не издает тихий писк: зарядка сдохла. — Мне пора, — Такеши отстраняется и встает. Застегивает сумку, идет к дверям. Гокудера плетется следом: снова шлепает босыми стопами, на этот раз решив прихватить одеяло с собой. — Выпей еще чаю. И ложись спать, — бейсболист нарочито долго шнурует кеды, глядя со своей этой щенячьей заботой снизу-вверх. Только нежность в глазах отвратительно взрослая, осознанная. — Поуказывай мне тут. Вали уже, — беззлобно хмыкает Хаято. Хлопает дверь, квартира погружается в тишину. Гокудера смотрит в окно, как Ямамото бежит под моросью в сторону дома, скрывается за поворотом. Итальянец кутается в оставленный ему шарф. Вот же придурок. Хаято ненавидит болеть. Но, кажется, с такой заботой ему теперь это нечасто грозит.