***
Бэкхён всё-таки пришёл на концерт классической музыки в последний день его исполнения. Все находящиеся в зале в основном были средних лет, поэтому молодой Бэк сразу же отличался среди однообразной толпы. Сев на одно из красных кресел, он скучно наблюдал за пустой сценой. Зря он пришёл… Когда ослепляющие прожектора осветили сцену, шум прекратился, позволяя Чанёлю в смокинге пройти на середину сцены с сияющей виолончелью в руках. Вид ровно сидящего на черном стуле человека, чьи руки держали тонкий смычок — завораживало. Веки Пака легонько прикрылись и он будто стал медленно сливаться с тишиной, что подобна шуму крыльев порхающей бабочки. Бэкхён, можно сказать, вздрогнул от резкого движения смычком по инструменту, который извлекал низкий, бархатный звук. Бах. Сюита для виолончели №2. Ре минор. Это произведение сияло серыми красками. Боль, печаль, горечь, сопереживание были всем в этом произведение. Слушая исполнение Пака, каждый вспоминал свой важный отрывок из короткой жизни, но не Бэкхён. В его глазах был лишь Чанёль, что смычком скользил по толстым струнам виолончели, одновременно зажимая их толстыми мозолистыми пальцами второй руки. Чёрные брови хмуро выставляли мелкую морщинку меж бровей, заставляя сердце Бэка болезненно простонать. Это произведение будто было написано для Чанёля, описывая каждый его судорожный вздох, сливаемый с движением смычка, каждую капельку пота труда на мраморном лбу, каждую трещинку на губах. Виолончелист был сейчас не в зале. Он был где-то очень глубоко в музыке, всё дальше отстраняясь от Бэкхёна. Юный, неопытный пианист почувствовал горячие капли, что стекали по бледным щекам. Поток слёз лился сам по себе. Печаль песни добралась до маленькой души парниши, окутывая её, вызывая солёные искры из глаз. Это было настолько ново для Бэка, что восторг в его подсознании не имел границ. Так, одной шестиминутной пьесой, Бён осознал, что музыка на самом деле прекрасна. Она правда прекрасна… Восторг продолжался на протяжении всего концерта, заставляя после его окончания помчаться к исполнителю. Стоя перед курящим красноволосым, юноша осознал, что его мнение о музыке на самом деле было субъективным. Нет, возможно, он и сейчас ненавидит музыку, как и прежде, но не музыку Чанёля. — Научи меня, — заулыбался в пол лица Бэкхён. — Научи жить и исполнять музыку так же, как ты. Чанёль на эту просьбу только эгоистично усмехнулся, потрепав чёрные волосы парня, который был ниже него, самолюбиво отвечая: — Где же тот ненавистник музыки? — посмеялся он немного грубо. Его слова будто пролетели мимо ушей Пака, поэтому Бэк решил ещё раз повторить, но с большим энтузиазмом. — Научи меня, Чанёль. Сигарета неустойчиво болталась во рту у Пака. Парень, уже осознав всю серьезность просьбы студента, немного удивился. Правда. Он отошёл на два шага, докуривая оставшуюся половину сигареты. Бэкхён терпеливо ждал, наблюдая за проворными пальцами виолончелиста, что несколько минут назад творили волшебство. — Я — виолончелист. Чему я могу научить пианиста? — наконец высказал свое мнение парень, когда от сигареты оставался только окурок. — Я не прошу учить играть, я прошу научить меня исполнять, — сладко произнес парень. Наконец, втянув последнюю порцию яда, Пак выкинул опустошенный никотин, строго осматривая студента. —Хорошо, — прокуренным голосом произнес профессор на замену. — Я согласен, но если только твоё эссе пройдёт на отлично. Договорились, Бён Бэкхён? Окрылённый радостью, студент, придя в свою опустошённую квартиру, сел за ноутбук, готовясь выполнять данное обещание, но когда его пальцы уже были на клавиатуре, он понял, что не может напечатать и слова, чтобы описать шестиминутное исполнение. Он писал, стирал и вновь писал. Выходило только глупое перефразирование слова «прекрасно». Одни синонимы одного предложения. Бэкхён не писатель. Он не умеет твёрдо излагать свои мысли на белом листе. Именно тогда у него появилась идея. Глупая, детская, но глубокая затея. Бён, как только нашёл Чанёля в огромном университете после всех пар, вызволил его из кучки бумажной волокиты, дорогого виски и приятной классической музыки в класс фортепиано, отговариваясь, что единственное его эссе должно быть передано лично в руки преподавателю. Пианист сел за чёрный трон музыки, нежно кладя пальцы рук на черно-белые клавиши рояля. Когда полная тишина достигла ушей, Бэк испустил первый звук. С первых же аккордов Чанёль понял: Шопен. Ноктюрн. op.55 №1. Вальс вызывал ностальгию по первому снегу. Каждый форшлаг ласково касался перепонки ушей, заставляя расплыться в удовольствии. Чанёль увидел в этом произведении некую грусть расстояния с самым дорогим человеком. И ты сидишь на подоконнике, наблюдая за изящностью хлопьев снега, вспоминая каждую извилину его тела, каждую черту его лица, каждую трещинку на его губах, каждый момент, проведенный с ним. Даже сердце Пака облилось грустью, но когда Бэкхён плавно поднял руки вверх, ярко выражая конец, родилось ощущение, будто чего-то не хватает. Чего-то очень важного… — Что это? — немного несуразно произнес Чанёль сквозь дым. — Это эссе, — смышлёно ответил мальчишка. — Музыка — это, своего рода, тоже язык, верно? Музыканты передают свои эмоции в мелодии, разделяя со слушателем свои ощущения. Это и есть моё эссе. И Пак засмеялся. Он хохотал так, будто это последний раз, когда ему позволено выражать эмоции. Но, на самом деле, ему было больно. Больно до глубины души, вызывая место веселого смеха — болезненный. Бэкхён был в недоумении… — Окей, — успокаивающе вновь посмотрел на Бэка профессор. — Я буду учить тебя, буду. На самом деле, Пак не понимал, как он будет учить этого мальца. Он только помнит, что сам всегда играл не как все, вызывая у слушателя невольные слёзы. Именно благодаря этому «дару» он и стал известным виолончелистом. Именно благодаря этому «дару» его сочинённые ноты стали быстро выкупать в музыкальных прилавках. Но настырность Бэкхёна просто не позволяла грубому «нет» выскользнуть из-под крепких губ Чанёля, поэтому Пак просто сдался. — Обещай, — вместо сентиментального возгласа «Правда?» вполголоса попросил Бён. — Обещай, что будешь со мной до конца. Не дашь забыть твою музыку. Чанёль не мог проронить ни слова, ведь уже в апреле не будет марта, а в мае не будет апреля. Время будет идти своим чередом, оставляя за собой ускользающие месяцы. Виолончелист понимал, что где-то через несколько лет, в начале весны Бэк будет до сих пор искать тот нелюбимый март, что свёл их с красноволосым, и то обещанное «До конца». Чанёль прекрасно знал цифры своего конца, но когда наступит конец у Бэкхёна? Он не мог позволить парню смотреть на холодную весну, наполненную музыкой воспоминаний, когда за окном тёплое лето чистого листа. — Ты не голоден? — перевёл разговор Пак. — Я слышал, что здесь есть хорошее кафе. Я угощаю. Запах зернистого кофе и горячих вафель заставляли развеять напряженную ауру между ними. Чан плавно скользил ручкой по белым листам бумаг, что-то подчёркивая, зачёркивая и вновь записывая. Бумаги выглядели точно так же, как и листы в том классе, откуда Бэкхён вызволил Пака. — Что ты пишешь? — необыкновенно тихо спросил пианист, немного глотнув из чашки крепкого капучино. — Может, оставишь работу и спокойно поешь? —немного шутливо произнес черноволосый. — Это не работа, — не отрывал он взгляд от бумаг, перечитывая всю ручную работу. — Это некое хобби. Я записываю всё, что происходит, расписывая эпитетами каждую мелочь, превращая в художественное произведение, — наконец он взглянул на Бэкхёна с лёгкой нервозностью в глазах, изредка кидая осуждающий взгляд на табличку о запрете курения в здании. — Помогает не забыть некоторые фрагменты… Бэкхёну не было интересно, но неловкая тишина между ними раздражала пианиста. На самом деле он просто мариновал Чанёля, чтобы задать более важный, серьёзный вопрос. Посмотрев на Пака взглядом, наполненным серьёзностью, он, наконец, произнес: — Почему ты не дал то обещание? Чанёль ожидал такой вопрос, поэтому прямолинейность Бёна не смутила мужчину. Он медленно положил ручку на стол, вглядываясь в сплетение пальцев рук, погружаясь в раздумья. После долгого отсутствия, он, наконец опёрся на стул, делая несколько плавных глотков кофеина и спокойно пронзая пианиста взглядом. — Потому что я умираю, — смело ответил Чанёль. — Глиома ствола головного мозга. Я хотел пройти курс лечения, но мой организм не принимает препаратов, — он так говорил, будто этот диалог был прокручен несколько сотен раз. — У нас разные расстояния «до конца», поэтому я не могу обещать, что дойду с тобой до твоего конца. Бэкхён был напуган. Он был напуган настолько, что вкус вафель был подобен жесткому картону. — Какое твоё расстояние? — еле слышно спросил парень. — Мое счастье, что болезнь прогрессирует медленно, — всё же вытащил сигарету красноволосый, невзирая на запреты. — Этой зимой врачи дали срок: один год. В голове Бэка всё прокрутилось, словно плёнка в быстром темпе: его замечание в туалете, его необыкновенная игра на виолончели, его сильные и добрые руки. Почему всё так? Почему именно тогда, когда Бэкхён успел к нему привязаться? — Бэкхён, я уже смирился… — спокойно начал Чанёль, будто такую реакцию видеть уже настолько привычно, что невольно становишься непробиваемым. — Всё будет хорошо, правда. «Всё будет хорошо, правда». Эти слова он говорил Минсоку, когда тот уходил в некий «отпуск». Тот же успокаивающий взгляд, та же подбадривающая улыбка, те же отвратительные слова. От данной картины внутри пианиста росло необычайное желание закрыться в одиночной комнате, свернуться калачиком и погрузиться глубоко в себя, чтобы больше не слышать этих устрашающих слов, что резали уши. — Получается профессор Ким не просто так уехал? — подавленно спросил опустошённый Бэк. — Я его попросил, — стряхнул пепел от сигареты в кофеин. — Всегда мечтал стать учителем, но из-за болезни ни один колледж, ни одна школа не желала меня брать. В какой-то степени я с ними согласен. Я бы тоже не взял себя на роль учителя, да и… — Пожалуйста, — перебил пианист. — Просто помолчи. Пять минут. Всего пять минут. Он был подавлен, ошарашен и раздавлен. Юноша считал его чем-то, что обитает за пределом реального мира. Чем-то особенным, что был прислан на землю, чтобы поведать всем красоту музыки. Видимо, мозг гениев просто имеет функцию «перегреться». Как же сейчас он хотел, чтобы они никогда не встретились с Паком, чтобы красноволосый никогда не начинал эту тему и… — Ты сам спросил, — грубо ответил парень. — Сам приблизился ко мне и сам заставил меня стать твоим учителем. Это был только твой выбор, — отпил он кружку пепельного кофе. На вкус почти ничем не отличается от обычного латте… Или это капучино? — Забудь меня, пока не поздно. Смотри на меня так, как смотрел бы на обычного музыканта твоей ненавистной музыки. Небо переливалось неожиданно-прекрасными красками: на чисто-голубом небе плыли тёмные куски свежих облаков. Создавалось ощущение, что на горизонте падает солнце, хватаясь за город лучами заката. Почему только сейчас за все двадцать четыре года Бэкхён стал замечать красоту природы? С появлением Чанёля мир для Бёна открывается с новой стороны. — Нет, — твёрдо заявил Бэкхён, завораживающе улыбаясь и смотря в окно. — Я не хочу забывать. Чанёля поразила ухмылка. Он не мог и представить, насколько этот малец был безрассуден. Его невежество привлекало Пака, делая невозможным оттолкнуть его от себя. Хотя бы два года он хотел поступать так, как велит ему интуиция и сердце, а не больной глиомой мозг. — Меня зовут Пак Чанёль, — полушёпотом начинал начало их дружбы, а не отношений между преподавателем и учеником. — Мне двадцать четыре года, с самого рождения был под опекой у детского дома, но в возрасте пяти лет был усыновлён моими нынешними родителями, что в данный момент живут в США. Они подарили мне много любви, заботы и обучение в Оксфорде. На виолончели играю с… семи лет. — Меня зовут Бён Бэкхён, — сел ближе к столу пианист, нежно вглядываясь в измученные глаза Пака. — Мне двадцать четыре года. Потерял родителей и брата в двадцать лет по случаю автокатастрофы. Все двадцать лет родители мечтали, чтобы я стал прекрасным пианистом, но я не любил музыку. Я хотел им сказать и забросить попытки стать музыкантом, но после их смерти я принял решение, что исполню мечту. Они оба не могли отвести взгляд друг от друга. Они медленно погружались в друг друга, забывая обо всём, что их окружало. Это мгновенье теплоты и сопереживания к друг-другу заставляло обоих почувствовать связь, что развязалась именно в это мгновение, когда вафли потеряли свой необыкновенный вкус, а крепкий кофе выпарил свой кофеин. Возможно, это начало захватывающей и трагичной истории. Их немой разговор перебил звонкий голос официанта. Даже после того, как Чанёль отвел взгляд, чтобы оплатить еду, Бэкхён продолжал обескураженно выводить взглядом черты лица Пака. Ему сейчас не было важно, что подумают другие на поведение парня. В голове Бёна была только одна мысль: «Как же он красив…» Они общались ещё долгое время, не выпуская из рук огромные смартфоны. СМС, звонки по ночам, чтобы услышать заветное: «Спокойной ночи, Бэк» или «Спокойной ночи, Ёль», которые были всем эти два месяца. А когда они встречались на парах, то смотрели только друг на друга, будто это было репетиторство с единственным человеком. Они вели себя так ровно два месяца, пока Чанёль не вспомнил о том, что некогда обещал Бэку научить. После долгих размышлений, виолончелист так и не смог придумать ничего. Как он собирается учить тому, что умел всегда? Он не понимал, как можно не уметь передавать чувства через инструмент. Всё же, его больная глиомой голова выкинула одну идею. — Кажется, я знаю, как тебя научить, — за обедом сказал Пак, загадочно улыбаясь. — После пар поднимись на крышу университета, хорошо? Бэкхён так и сделал. Он послушался его ушастика и, дотерпев все пары, поднялся на крышу высокого здания, увидев перед собой постеленный на пол плед, бутылку вина и красноволосого, который был главным курящим героем в этой картине, что закаливало дух. Ветер высоты как-то по-детски игрался с волосами. Запах свежего вечера навевал ностальгию о хороших временах смышлёной молодости. Это приятное ощущение идеальной эйфории… — Как красиво! — привлёк на себя внимание Бэкхён, смотря на горящий город сотнями огней. — Не преувеличивай, — усмехнулся парень, продолжая смотреть куда-то за горизонт. — Всё, что ты видишь — это только твои чертоги разума. Через день ты перефантазируешь это твоё «красиво» в совершенно другую картину, оставив только базовые куски воспоминаний. Почему? А всё потому, что твой мозг не способен запечатлеть весь момент, поэтому запоминает только 40% всего увиденного. Исходя из этого, 60% — это придуманные отрывки твоего же разума, что выгодны самому мозгу. Через год ты снова приедешь в это место и твои «воспоминания» и реальность будут значительно отличаться. В итоге ты только разочаруешься в невинном времени. — Тогда зачем ты меня позвал? — сел на плед рядом с виолончелистом парень. — Первый урок, — судорожно втянул в себя дым сигареты Пак. — Запомни те эмоции, которые испытываешь сейчас. Прочувствуй, вдохни, насладись, а потом передай все эмоции в пальцах, нажимая на клавиши фортепиано. Я знаю, что звучит глупо, но… — Прочувствовать, говоришь? — налил сам себе бокал вина Бён, делая легкий глоток, смакуя вкус тридцатилетнего алкоголя. — Вдохнуть, — как паровоз вдохнул в себя май Бэкхён, собирая все цветы, что расцвели ещё в апреле. — Насладись… — легонько коснулся он губами сильной шеи виолончелиста, судорожно вдыхая запах перегара и распустившихся хикабан. Парня пьянил не алкоголь, а голос Чанёля, его потрепанная улыбка, измученный взгляд, его обескураженный запах. — Бэкхён… Его ледяные пальцы коснулись костлявых пальцев Чанёля, плавно выхватывая почти выжженную сигарету. Бэка будто подтолкнуло к этому время. Время между горящим закатом и горькой тьмой. Время, где царствуют бесстыжие сумерки. Бён втянул в себя два миллиметра никотина. Сто сорок градусов выжигали лёгкие, вырисовывая невидимые ожоги на гландах и бронхах, оставляя за собой неприятный привкус пепла древесины и лекарств. Кашель был предполагаемым следствием тупизма. — Тебе стоило попробовать, — улыбнулся саркастично бледный Чанёль. — Лучше самому испробовать, чем прислушиваться к мнению тысячи, которые твердят тебе то, чего сами не знают, но слышали от других. Таких людей называют… — Жалкими. Этот вывод вызвал добрую усмешку и хриплый выдох в звезды. Это был самый чистый и прозрачный углекислый газ за последние несколько месяцев знакомства. — Можно и так сказать. Тишина разбавлялась звуками металлических машин и смехом опьяневших прохожих. У Бэкхёна было множество вопросов к Чанелю, но впервые за долгое время он не мог вспомнить ни одного Пак дрожащими пальцами достал ещё одну из многих сигарет в измятой упаковке, что пахла смертью. Зажав бумажную палочку губами, он вновь зажёг кончик ярким огоньком среди черноты ночи, вдыхая в себя привычные токсины. — Почему ты куришь? — Люблю дым, — бас звучал сентиментально. — Он ассоциируется у меня с жарким летом и бабушкиными пирожками. А ещё с горячим, сладким сексом. — Я серьёзно. — Я серьёзен. Фырканье и бездушное «ладно, проехали» оскорбили Пака, ведь это была правда. Пусть и не идеальная и не с великими драматическими помыслами, как во всех сопливых романах, но правда. Жаль, что Бэк не верит. Жаль, что Чану приходится врать. — Чтобы напоминать себе о существовании, чтобы прогнить не только в чертах характера, но и в органах. — Чан говорил шепотом, но сквозь мёртвую тишину вечера прозвучало слишком громко. — Чтобы запомнили меня таким: курящим отморозком, который цепляется только за розовую философию. Это намного лучше, чем «Он был мраморным человеком. Жаль, что идеальная, безэмоциональная кукла так рано скончалась…» С одной стороны, это тоже правда, но скорей это ответ не на тот вопрос, что задал Бэкхен. И Бэкхен прекрасно понимал. — Идиот. Вечер сгорел, осыпаясь белыми звездами. Угасающая волна разговора превратилась в ничто. Только луна, освещая большие глаза Пака, заставила Бэкхёна кое-что понять. То, почему он всё это время беспрерывно общается с виолончелистом. То, почему он не может выкинуть его из головы. То, почему его к нему так тянет… Гулкая тишина наполнилась восхищением звездами. Небо покрылось огромным количеством ярких крошек, что создавали ощущение глубокого пространства. Это настолько прекрасно и завораживающе, что Бэкхён невольно расплылся в улыбке. — Прислушайся к звёздам, — одним шепотом разрезал Бэк немую тишину между ними. — Слышишь их тихий шепот друг другу? Они все живые, Чанёль. Дым из уст Пака слился с чернотой неба. Ребячество, своего рода — шаг к новому открытию, но вряд ли учёные подтвердят шептание звезд. Виолончелист просто мелко улыбнулся, заглатывая ненужные утверждения со стороны науки. — Такое чувство, будто эта поляна звезд была создана тобой, — эти слова въелись в сознание Чанёля, яркими чернилами, отпечатываясь в воспоминаниях. — Каждое сердце, отданное тебе во мгновенье, когда ты проводишь смычком по толстым струнам виолончели — одна горящая звезда, — провел он пальцами по гладкой поверхности неба, стараясь прикоснуться к недосягаемым звездам. — А видишь ту, самую яркую? Это сердце Бён Бэкхёна, отданное тебе ещё в холодном марте. Я тебе обещаю, что эта звезда всегда будет гореть ярче, на фоне других, более мелких звезд. — Безрассудное утверждение, — хмыкнул поражённый Пак. В подсознании Чанёль знал, что небо просто болело, покрываясь белой сыпью, что люди обосновали, как звезды, но он не стал выдвигать свою теорию. Для Бэкхёна небо ассоциируется с Пак Чанёлем. И парень был рад услышать то обещание, пусть оно было и некомпетентным, ведь к утру эта самая звезда будет гореть уже для других Чанёль и Бэкхён. Детская ревность… — Я влюбился в тебя, — решился сказать парень, ведь если он протянет до завтра, до послезавтра, а может и до следующей недели, то время для них будет сокращаться всё больше. У них не так много времени, чтобы размышлять о поступках. — С первого дня, с первого взгляда, с первой улыбки, с первых слов, с первых мгновений… Бэкхён бы ещё долго перечислял чертоги того дня в холодном марте тёплой зимой, если бы его губы не остановил судорожный поцелуй, заставляя сердца обоих биться, как шестнадцатые в нотном такте. — Глупый ребенок, — прошептал парень в губы, касаясь своим обжигающим дыхнием неухоженной души Бэка. — Нам запрещено любить друг друга. Судьба подписала этот закон ещё зимой, забыл? — Как говорят: «Правила созданы, чтобы их нарушать». На сей раз поцелуй получился открытым, смелым и искренним. Сами звёзды посватали двух идиотов, что осознают всю глупость своих чувств. Наверное, встреча друг с другом в итоге должна была в любом случае научить их любить. Мужчины сразу же поехали к Чанёлю. В них бушевала страсть с нелепых смешков, с горячих поцелуев и кратких, но глубоких «Я люблю тебя». Пак срывал с Бэкхёна всё: рубашку, приглушенные стоны от жажды тела виолончелиста, детский смех от щекотки, его имя с опухших губ пианиста. Чанёль был на пике от таких реакций. Когда покрасневший Бэкхён бесстыдно лежал на мягкой двухспальной кровати Чанёля, желая снять такие тесные джинсы и наконец отдаться любимому, Пак неожиданно увеличил расстояние между ними, вглядываясь в яркие пятна на шее, ключицах, рёбрах, плечах, оставленные им. — Что-то не так? — привстал на локтях обеспокоенный Бэкхён, наблюдая, как парень накидывает на себя снятую ранее рубашку, ленясь застёгивать белоснежные пуговицы. — Голова болит? Может, симптомы твоей болезни прогрессируют? — Я в порядке, — налил минералку в кристально-чистый стакан парень, что незаметно лежала на тумбочке рядом с кроватью, на которой всё ещё лежит Бэк. — Тогда, может… — полушепотом старался произнести парень, отводя взгляд куда-то в сторону, боясь получить ответ. — Может, я тебе не нравлюсь? В смысле, может я тебе нравлюсь как друг… Пак резко вздрогнул, давясь водой. Он судорожно закашлял, но Бэкхён не подавал никаких признаков внимания. Он так же продолжал смотреть куда-то в пустоту, считая слишком стыдливым кинуть в Чанёля обеспокоенный взгляд. — Бэкхён, — откашлявшись, парень сел на кровать рядом с пианистом. — Я не уверен, что ты этого правда хочешь. Ты выпил, поэтому тебе просто кажется, что я — твой предмет воздыхания, но завтра ты взглянешь на меня совершенно иначе, как и на любого другого в педагогическом классе. Ты просто будешь жалеть о совершённом. Бён нервозно замотал головой, прислоняясь нежно ко лбу парня. Он сливался с каждым вздохом, с каждым невольным движением, покоряя мысли Пака. Его ладони нежно легли на шею Чанёля, заставляя выслушать Бэкхёна. — Я хочу тебя, — тихо сказал малец. — Я хочу тебя уже два месяца, Чанёль. Каждый пузырёк в мозгу Пака, наполненный терпением, лопается в считанные секунды. — Я люблю тебя, Ёль… Самоконтроль разрушился одним ударом тонкого голоска Бёна, заставляя Чанёля прогнуться ниже, вслушиваясь в каждый звук, проходящий через голосовые связки парня. — Второй урок, — он обхватил шею Бэкхёна большими тёплыми ладонями, дыша на него обкуренной страстью. — Представь себя в роли нежного рояля, а меня — опытного пианиста, исполняющего Рахманинова. op.39 №2. Этюд — картина. Я — художник, что вырисовывает дорогую картину через чёрно-белые кисти клавиш. Он нежно коснулся оголённых плеч, проводя влажную дорожку от острого угла конца шеи до обрыва хрупкого плеча, нежно вырисовывая пальцами ажурные узоры на пояснице, заставляя Бэкхёна издавать изящные стоны. — Идея, кисти, краски придают индивидуальность твоей картины, — он покусывал нежную кожу на выступающих ключицах, заставляя Бёна прогнуться от удовольствия, а потом и вовсе упасть на мягкую подушку, что пропитана веским запахом Чанёля. — Так же и в музыке. Эмоции, чувства, мысли могут отражаться на твоей игре, как через зеркальное отражение, заставляя слушателя прочувствовать все твои ощущения. Чанёль вырисовывал незаметную дорожку поцелуев от едва видного кадыка до ямочки пупка. Бэкхён не мог больше сдерживать своих эмоций. Жар, страсть, возбуждение переполняли тело, вызывая жгучую нетерпеливую боль в области паха. — Чанёль, — его голос был томным и немного стыдливым. — Пожалуйста… Пак только слегка ухмыльнулся, продолжая мариновать пианиста, садистски прикусывая губами бугорок на джинсах, а потом обратно, к плоскому животу. Злая и одновременно желанная эмоция, исходящая от Бёна, возбуждала Чана. — Боже, Чанёль! — уже на крик перешёл Бэкхён. Тогда Чанёль решил дать юноше то, чего он жаждет. Красноволосый медленно расстегнул кожаный ремень проворными пальцами, зубами спуская замок ширинки вниз. Сняв с парня штаны и трусы, он увидел истекающий соком член бесстыдливого Бэкхёна. Картина полностью голого Бэкхёна, чья милая мордашка покрывается ярким алым румянцем, сносит голову Чанёля. Чан облизывается от одного взгляда обнаженного тела перед ним, чувствуя, что плоть в паху необыкновенно ноет. Лизнув языком губы пианиста, Пак проводит влажную дорожку вниз, задевая возбужденные соски, впадинку пупка и доходит до мошонки, хитро улыбнувшись. Устроившись удобнее, закинув ножки Бэкхена себе на плечи, Пак начинает медленно перекатывать яички, а под несдержанный стон Чанель, взяв член в кольцо из пальцев, ведет ими вверх и вниз. Оттянув крайнюю плоть, дует на покрасневшую головку, следом вбирая её и принимаясь посасывать только кончик. — О боже… — парень, разметавшийся на постели, смотрит на Пака затуманенными от возбуждения глазами, тяжело дыша. — Я хочу тебя… Крепче сжав у основания, чтобы пик не настал слишком быстро, Чанель вбирает полностью, чувствуя, как головка соприкасается со стенкой горла, и удовлетворенно мычит, слушая, как малышка Бэкхённи жалобно стонет. Ещё несколько раз пососав, облизав и проведя рукой, Чанель выпускает член с хлюпающим звуком. Лишь для того, чтобы протолкнуть свои пальцы в горячий ротик Бэкхена. Тот покорно их принял, томно посматривая из-под полуопущенных ресниц. Когда Чанель чувствует прикосновение чуть шершавого языка к подушечкам пальцев, и то, как искусанные губы сжимаются вокруг них, представляет, как волшебно они могут сделать минет. Продолжая играться с яичками, Чанель приставляет к сжавшемуся колечку мышц один палец, обработанный мокрой слюной Бэкхёна. Протолкнув его на сантиметр, он карает себя сотни раз, понимая, что Бену больно, когда видит сморщенный носик. — Потерпи, — Пак начинает массировать дырочку, аккуратно проталкивает палец до середины и ждет, пока тихие поскуливания прекратятся, дроча рукой его набухший от возбуждения член. Когда второй палец уже без проблем мог проникать внутрь Бёна, Чанель сдирает с себя оставшиеся вещи и проводит рукой по своему пенису, громко промычав. Приставив головку к входу, Пак играючи толкается членом на сантиметр в дырочку, всасывает сосок. — Давай уже! — не сдерживается Бэк. Заполняясь в следующую секунду полностью чужим естеством, и сразу же громко простонав. — Ох, черт! — вскрикнул Бэкхён, давая Паку понять — тот нашёл простату и теперь долбится в неё с бешеной скоростью. Удерживая Бэкхена за бёдра, оставляя на молочной коже синие, бордовые и жёлтые отметины, Чанель втрахивает Бена в матрас. — Кульминация, — прошептал Чанёль с азартом в прокуренном голоске. Бэкхен срывается на крики, разводя ноги шире и прижимая руками к себе Пака, чтобы ощутить его всего. Уткнувшись носом в мокрую шею, где Бэкхен успел оставить несколько своих меток, облизывает выступившую венку, чуть прикусывая. Громко стонет Чанелю прямо в ухо, когда крупная головка с силой проезжается по простате, и Бэкхен, чувствуя крепкую ладонь на члене, которая сжала его, кончает себе на живот, забрызгав спермой грудь Чанеля. Следом срывается Пак, притягивая Бена за бедра к себе, изливаясь глубоко внутрь. Он падает на кровать с сильным грохотом, притянув вспотевшее тело Бэка ближе и засовывая толстую сигарету меж губ, вызывая огнём дым из токсинов. — Чанёль, — Бэкхён уже не мог говорить от измождения, но находил в себе силы, чтобы выдавить слова, что переполняют его эмоции. — Если бы мне дали одно желание, то я бы выбрал не жизнь моих родителей, а немножко времени тебе. Я не хочу, чтобы ты умирал. Я хочу слышать твою игру на виолончели и через пять лет, десять, двадцать… — его голос дрожал, будто этот мальчишка сдерживал горькие слёзы. — Не уходи. Никогда. Этот запах страстного секса и обжигающих сигарет забирал право выбора у Чанёля. Он не мог ничего сделать. Эта безысходность давила на его окоченелое сердце, забирая всю вольность поступков. Он мог только слегка улыбнуться и лгать. Лгать так, как не лгал никогда. — Я не уйду, Бэкхён. — Ложь. Бесчисленное количество слов на разных языках не опишут то, как Чанёлю было жаль. Нет, жаль не ночь, проведенную с Бэкхёном, а то, что он не может ничего обещать юноше даже на несколько процентов. Он может только улыбаться и врать. Врать красиво, правдоподобно и главное — желанно. Он мог только переступать черту и бороться с собой, чтобы его хрупкий Бён улыбался чаще, забывая про расколотое болезнью будущее. Но Бэкхён видел Пака на сквозь. Он вечно податливо улыбался, делая вид, что охотно верит в сладкие сказки, придуманные лишь для него. Чанёль знал, что это неправильно. Он знал, что чем дальше они заходят, тем больнее будет и без того израненному малышу Бэкхёну. Так почему он не мог оттолкнуть его от страданий и боли? Пак сам себя ненавидел за некую эгоистичность…***
Дети, играющие за окном уютного домика посреди берега лазурного моря и сидящий за обеденным столом совершенно здоровый Пак, перечитывающий позавчерашнюю газету и одновременно поедавший вкусные тосты с сиропом, сделанные заботливым Бёном, делали Бэкхёна счастливым. До того момента, как сознание медленно пробудило Бэка из настолько сладкого сна. Его тяжелые веки медленно поднимались вверх, а глаза уставились в белоснежный потолок. Тишина была безмерно богата, что можно было услышать тихий скреб карандашом по бумаге и мгновенный звук трущейся стёрки. На локтях поднимаясь немного выше, Бэкхён увидел крепкую фигуру, укрывшуюся тонким слоем домашней одежды. Его красные волосы были собраны в один маленький хвостик, создавая акцент на прямоугольные очки на переносице. Чанёль будто был нарисованный дорогими маслеными красками, так и прося пианиста купить эту картину. Его рутинная сигарета в губах и немного измученный взгляд давали ясно понять парню — это всё тот же Чанёль. — Ты проснулся? Запах свежего утреннего кофе, обжигающего солнца и типичных сигарет давал приличный повод улыбнуться. Бэкхён босыми ногами коснулся ледяного пола, на цыпочках подходя ближе к его любимому виолончелисту, обнимая мужчину за крепкие плечи, что носят за собой ужасающую болезнь. — Что пишешь? — его голос был подобен лёгкому ветерку, что пронёсся по острым ушам парня. — Тебя, — утренним голосом, что казался намного ниже, откровенно ответил Пак. — Точнее, описываю тебя с точки зрения такого, как я. Бэкхён прищурил мутный взгляд, чтобы разглядеть мелкие буквы Чанёля. Слов было немного, превращённых в распространённые предложения. Его больше поразил рисунок спящего Бэкхёна на странице рядом с написанным. Пусть это были всего лишь наброски, но эти наброски были достойны похвалы. — Ты посещал художественную школу? — Нет. — Ответ прозвучал немного грубо. — Весь этот дневник — часть моего хобби. — В чём заключается твоё, так называемое, хобби? Чанёль отхлебнул кофе, смачивая горло после сухих сигарет. Его потрёпанная улыбка была самой любимой у Бёна, заставляя невольно расплыться в ухмылке. — Как же объяснить… — немного щекотливо произнес виолончелист. — Здесь есть всё: пара набросанных нот мелодий, что пришли мне на ум в шумном метро; рисунки повседневной рутины обычным простым карандашом; цитаты великих людей, которые мне запали в душу; а главное — описание всего, что привлекает мое внимание, — с азартом пояснял Чанёль, будто Бэкхён первый, кому он всё это говорит. — Получается, ты — наблюдатель? — Получается, так… — усмехнулся Пак, закуривая свои слова, перерабатывая их в дым никотина. — Тогда не лучше быть главным героем, чем наблюдателем? — выдвинул свою теорию Бэкхён, отойдя на пару шагов дальше и всё так же не отводя взгляд от красных волос Пака. — Быть тем, с кого рисуют и пишут произведения, а не тем, который описывает других? Чанёль положил дневник на журнальный столик следом за очками, немного потирая переносицу. — Твоя теория ошибочна, — улыбка не сходила с лица до сих пор. — Почему наблюдатели наблюдают? Потому что им интересен мир. Мне интересен мир, поэтому я стал неким наблюдателем и… — Я и говорю, — настойчиво перебил его Бён. — Быть героем — значит попробовать весь мир самому, а не наблюдать на него издалека. Чанёль отмахнулся трусливым «с тобой бесполезно спорить». На самом деле, Пак трус, который боится быть героем этого мира. Все герои, проходившие через его дневник, имели нелёгкую судьбу. Пары, витавшие на некоторых страниц его дневника, расставались, друзья — ссорились, а цитаты великих людей были с глубокими помыслами человека, который был в продолжительной депрессии. Даже лес Пак рисовал горевшим. Он боялся, что будь он главным героем — он тоже испытает на себе боль. Он боялся боли. Лишь однажды, когда-то чересчур давно, два месяца назад, Чанёль впервые написал о Бён Бэкхёне, который просто пил кофе с необыкновенно вкусными вафлями. Именно тогда он понял, что Бэкхён — особенный. Они были необычными влюблёнными. Они были чем-то за гранью правил и законов. Не теми влюблёнными из жалких романах, в которых из-за смертельной болезни главный герой отстранял от себя любимого. Не теми влюблёнными, которые превращают свою любовь в одну сплошную драму. Как бы это странно не звучало, но они прекрасно осознают конец этой безрассудной истории между двумя потерянными музыкантами. Именно поэтому каждый день на счету, ценен, как никогда прежде. Они хотели проводить каждый день так, будто это последний восход горящего солнца, последний взгляд на лазурное небо, последний цитрусовый закат и последние уставшие звёзды, что ассоциируются с занавесом рутинного дня. Бэкхён смог переехать в двухэтажный пентхаус Чанёля всего за неделю. С переездом их жизнь стала ещё более повседневной, чем была. Университет, готовка, стирка, поход в магазин за продуктами, уроки фортепиано от Чанёля, игра на грубой виолончели и вечное ночное кино с миской сладкого попкорна. В какой-то степени в этих серых днях и крылось их необычайное счастье. — Я слышал, что 12 августа у тебя снова будет концерт, — взмолился Бэкхён в одно ясное утро, сидя за роялем, купленным Паком ещё на позапрошлой неделе специально для его Бёна. — Да, — протяжно курил виолончелист, наблюдая за игрой парня и изредка поправляя его грубым басовым голосом. — Это же через неделю… — его голос был тонким и тихим, словно юноша боялся нарушить приятную между ними тишину. — Почему ты мне ничего не говорил? Бэкхёну казалось, что с каждым днем Чанёль курил всё больше, выжигая свои лёгкие токсинами. Уже создавалось впечатление, будто Пак просто дышит никотином. Будто кислород не может проходить через бронхи без смазки табака. Это выглядело ужасно… Бэк пока сам не знает — курение это или болезнь вызвали у старшего необычно-красного цвета уставшие круги под глазами и бледные губы, кожица с которых по-отвратительному облезала. — Забыл… — его «забыл» прозвучало лживо, тревожным звоночком отзываясь в голове юноши. — Не хочешь со мной выступить? Ты стал немного лучше играть в последнее время. — Немного… — Там будет куча народу и очень важные люди, — жалко проигнорировал Бэка Чанёль. — Концерт будет не только мой, но и ещё двадцати таких же, как я. Там не инструмент важен, а известность артиста. Мне поручили исполнить три пьесы. Одну из них я могу исполнить в дуэте с тобой, чтобы… — Нет, — твёрдо ответил маленький, но взрослый Бэкхён. — Я не справлюсь. Чанёль нервно кусал губы, будто задумываясь, сказать или промолчать. Солнце притаилось за серыми тучами, пряча поджаренный город. С приходом тени в комнате, снизошёл и печально-подбадривающий взгляд Пака. — Когда ещё мы сможем выступить вместе? — его голос казался жёстким и потерянным. — Возможно, это последний шанс сыграть вдвоем на большой сцене… — Не говори так! — Бэкхён с громким щелчком закрыл рояль, тихо страдая каждый раз, когда Чанёль напоминает о времени. — У нас ещё многое впереди. Мы успеем ещё кучу концертов вместе отыграть. Вот увидишь, скоро я стану таким же популярным, как ты! И потом мы вместе поедем в Америку. Ты познакомишь меня со своими родителями, купим большой-пребольшой дом на берегу океана. Мы поженимся, удочерим какую-нибудь девчушку. Если хочешь, то можем сына, и будем… — Хватит лгать самому себе, Бэк! Как же Бэкхён сейчас нуждался в этих «Всё будет хорошо, правда». Дисфория окутала сначала разум, потом тело и, наконец, добралась до души. Мечты дразнили их обреченную судьбу над словом «вместе». Мужчин всегда пугала разлука, но ни один не показывал свой страх, ведь каждый должен подавать достойный пример друг другу. Пример быть сильным. Пример уступать и смириться. — Хорошо, — подавленно прошептал Бён. Интонация этого ответа не уступала интонации слов «Вчера моя кошка сдохла». — Только одно произведение, ведь так? — Так. —Чанёль не знал, радоваться ему или печалиться на согласие. — Я давно хотел с тобой сыграть Шопена. Этюд, op.25 №7 обработка А. Глазунова для виолончели и фортепиано, — парень включил на своем айфоне короткую аудиозапись этого произведения, с наслаждением демонстрируя пьесу. Акцент скорей идёт на виолончель, чем на фортепиано. Но, по правде говоря, Бэкхён никогда ещё не слышал эту мелодию Шопена в обработке для виолончели. Сочетание лёгкости фортепиано и тяжести струнного невообразима. Эта мелодия напоминает их мимолетную историю. Такую же романтичную, безрассудную и трагичную. Бёна зацепила эта версия произведения. — Грустно, — немного тихо и разбито подметил парень. Чанёля подхватил смех. Пусть немного наигранный и громкий, но зато смысловой. Этот болезненный смех говорил о многом. О его душевном состоянии. Бэкхён рвал душу изнутри, понимая состояние Пака. — Забавно, правда? — утихомирил свой лживый хохот виолончелист. — Прям будто про нас писали произведение. — И правда, — усмехнулся Бэкхён, зарываясь в волосах от ужасно-жгучей боли в области души и сердца. — С нас… Их дыхание двигалось в такт музыке. Равномерное, прозрачное и обречённое. Довольно красивое произведение ласкало уши. Как в одной композиции могло крыться так много? Музыкант будто знал их до каждого судорожного вздоха, до каждых мимолетных мысли, до каждой еле заметной улыбки. Бэкхён должен признаться, что чувствовал себя растерянно. — Я играл это произведение на первом курсе, — он старался смыть с себя все эти странные ощущения весёлым голоском и нудными словами. — Но здесь у фортепиано идёт другая тема. Не уверен, что смогу всё переучить за неделю. — Нет ничего не возможного, — полушептал Чанёль, закусывая мочку рядом сидящего парня. У того, кто заставлял сердце биться чаще. — Есть только мы и наши желания. Эти покусывание, грубый прокуренный голос и запах выжженных сигарет заставляли Бэка издать малозначительный стон, говорящий о его желании. Он проворными пальцами зарылся в горящие красным пламенем волосы Пака, нежно поглаживая больную глиомой голову. — Хочу ещё раз получить второй урок, — похотливо произнёс парень. На самом деле это было очень тяжело для двоих. Иногда хочется уткнуться в пуховую подушку, напоминающую маленький клочок неба, и прорыдать все оставшиеся четыре месяца… Но большие мальчики не плачут. Большим мальчикам запрещено болеть, вызывать жалость, быть слабым и беспомощным. И что же делать Бэкхёну, если он ещё не достиг взрослости и перерос детство? Он потерялся между этими статусами ещё два года назад, когда родители покинули его, забыв сказать важное «Ты такой уже взрослый, Бэк». Если тебе никто не оповещал о взрослости твоих лет, то зачем становиться старше? Это глупо. Пианист исполнил обещание, данное Чанёлю по собственной же глупости. Он выучил эти ноты, что больше похожи на мерзких жуков, чем на восьмые, шестнадцатые и тридцать вторые, сидя двадцать пять часов в сутки за роялем. С каждой выученной страницей ранимое сердечко Бэкхёна трескалось сильнее, вызывая невыносимую боль в области груди. Эта пьеса каждый раз отбирает надежду на Happy End в их истории. Маленькие осколки от трещин в сердце упивались в лёгкие, отчего Бэкхён с каждым вдохом умирал, хороня себя под нотными листами. И даже с таким, на первый взгляд, непонятным недугом существовало некое обезболивающие специально для Бёна Бэкхёна — запах Чанёля. Он любил запах, исходящий от Пака. Горький кофе, сигареты, немного ванили, мужского шампуня и ароматного одеколона, смешанного с ярко выраженным запахом никотина, вызывали эйфорию у малыша Бёна. Он готов раствориться в этом запахе, но боялся, что этот великолепный блейзер он осквернит отвратительным вкусом под названием «Бэкхён», поэтому он был рад даже просто на мгновенье ощутить этот невероятный запах. Ему этого достаточно, правда. Чанёль стал Бэкхёну листмейстером, что переворачивает страницу с минорного произведения в мажорное и наоборот, заставляя чувствовать себя какой-то игрушкой. Как только наступил день их первого совместного выступления, то небо засияло ярче голубыми красками, солнце стало греть тщательней, а ветер старательно-осторожно остужал Сеул. Идеальный день для идеального концерта. Чанёль должен признаться, что смокинг на Бёне — это что-то непередаваемое. То, что заставляет затаить дыхание в судорожно-прекрасном мгновении, что родилось между ними. Это, так сказать, та самая грань между изысканностью и сексуальностью. Пак был в восторге. Бэкхёна же не переставали посещать мысли: «Что, если я не справлюсь?»; «Что, если из-за меня у Чанёля будут проблемы?»; «А вдруг я стану посмешищем на глазах у Чанёля?» Виолончелист невольно коснулся рук Бэкхёна, что больше напоминали дрожащие ледышки, нежели на руки живого человека. — Боишься? —полушёпотом спросил Пак, заставая парня врасплох. Бэк немного прикусил губу, глотая правду глубоко в себя, заставляя выдавить только еле заметную самолюбивую ухмылку. — Я похож на того, кто будет бояться сцены? Красноволосый осторожно обхватил его маленькие ладони своими тёплыми, немного грубыми руками, стараясь щедро отдать частичку своего тепла. Сейчас она нужна была ему не так, как Бэкхёну. — Сколько себя помню — всегда руки холодные, — посмеялся Бён немного нервозно. — Но согревать их было некому. Ты первый, кто осмелился это сделать. — Я польщен, — всё шутил Пак, оставляя за своими плоскими шутками лёгкую улыбку Бэка. Они бы простояли так вечность, забывая, кто они на самом деле, и наслаждаясь лишь мёртвой тишиной, что похоронила их в эту минуту под звуки аплодисментов какому-то слащавому пианисту, если бы не парень в чёрном костюме, что монотонно произнес имена этой пары. Всего два шага и прожекторы направят своё внимание на них, заставляя звезду светить внутри ещё ярче. Оставались считанные минуты перед выходом к сотням обычным людям, что разделяют с ними общие интересы. Любовь к музыке. Бэкхён по стойке смирно стоял впереди Чанёля. Пусть даже Пак не видит его лица, но зато он чувствует напряженную ауру, что исходит от пианиста. Юноша не был уверен, но, кажется, тот не дышал. — Мне страшно, — наконец признался Бэк. Виолончель аккуратно была положена на чистейший паркет, освобождая руки парня. Чанёль медленно прикрыл руками глаза Бёна, не впуская свет в щели между пальцев. Он наклонился к маленькому ушку Бэка, чтобы тот услышал только его низкий голос. — Расскажу один секрет, который знаю только я, —прошептал виолончелист. — Досчитай до десяти, с каждой цифрой произнося то, что у тебя на сердце. То, что тебе ближе к сердцу, идя по шкале возрастания. Бэкхён немного сомневался, но всё же подчинился учителю. — Раз — университет, где есть Чанёль, — с дрожью в голосе почти незаметно произнёс Бэк. — Два — хорошие воспоминания с Чанёлем. Три — друзья, что дал мне Чанёль. Четыре — звёзды, которое светят для нас с Чанёлем. Пять — слова, что произносит Чанёль. Шесть — незаменимые ушки Чанёля. Семь — его огромные и глубокие глаза… Восемь — музыка виолончели Чанёля. Девять — этот момент, подаренный Чанёлем. Десять — Чанёль. Свет прожекторов обливал сцену. Тот момент, когда Пак и Бэкхён окунулись в море тысячи огней, внимания зрителей и тишиной зала — было незабываемо. Пахло приятной древесиной и настоящей классической музыкой. Они сели, каждый за свой законный музыкальный трон. Чанёль спокойно держал огромную виолончель в сильных руках, а Бэк привычно поставил носок возле педали рояля. Оба глубоко вдохнули в себя горячий воздух и спокойно выдохнули из себя всю неуверенность в этом дне. Пора играть… Кивнув друг другу, Чанёль запустил вальс пальцев и смычка. Через пару мгновений звук фортепиано подхватил басовый стручковый инструмент, создавая у зрителя целый фейерверк новых ощущений. Эта мелодия заставляла многих в зале пустить несколько слёз сочувствия этим двум музыкантам. Они вложили в песню все страдания, все слёзы, все несказанные слова. Да, они взрослые, им нельзя плакать, поэтому они проявляют подобные эмоции через инструменты. Они говорят о своих чувствах в музыке, создавая печальную мелодию. Самое больное то, что даже стоя на одной сцене, разделяя одну песню на двоих, Бэкхён всё ещё чувствовал между ними пространство. Ощущал на себе расстояние между взрослым Паком и малышом Бэком. Чанёль шёл гордо и развязно вперёд, тем временем как Бён учился ходить. Он всегда сиял где-то впереди Бэкхёна. И Бэкхён всегда желал согреться о лучи Чанёля в эту холодную весну. Тогда сознание Бэкхёна поразил один неожиданный вопрос: Кого он ещё учил так же, как его? Кого он ещё любил также, как его? Когда пьеса была официально закончена, Бэкхён спешил удалиться из зала, чтобы самому послушать оставшиеся две пьесы Пака, как зритель, сидя в одном из кресел аудитории. На лице Чанёля прибывало счастье. Бэкхён видел не грубого, вечно курящего Чанёля. Он видел парня с красным цветом волос, что будто кричали «Заметьте меня!» Парня, который был счастлив просто исполнять музыку. Парня, из-за которого сердце билось часто-часто. Парня, который был одним целым с виолончелью… Парня, который жил виолончелью. Всё обрушилось в один миг, когда смычок со звуком упал на линолеум на сцене посреди второй пьесы. Разочарование Пака чётко отображалось на его лице, причиняя огромную боль Бэкхёну. Смычок упал так, будто Чанёль специально его выронил из пальцев, но его злобное кусание алых губ указывало на проявление болезни. Шепот сплетен разносились по всему залу, заставляя Бэкхёна кипеть от злости. Резко Чанёль встал с чёрного концертного стула и судорожно стал кланяться, выказывая искренность извинений, после чего неохотно поднял с пола деревянный смычок, будто принимая себя и ситуацию, в которой оказался. Принимая болезнь. Одно движение и толстые струны снова подали звук и в зале вновь воцарило безупречное молчание. Только Бэкхён не входил в число тех, кто создавал «молчания». Он громко волновался за Пака, наблюдая за его сморщенным лбом, сжатыми губами и немного скованными пальцами, которые будто боялись в очередной раз выронить такой важный смычок. Чанёль был раздавлен, но всё же смог закончить своё выступление. — Каждая твоя игра заставляет вновь и вновь в тебя влюбляться, — немного тихо произнес Бён, подбадривающе улыбаясь. — Не ври мне, Бэкхён… Пак курил резко, глубоко и быстро, стараясь смыть никотином весь стыд и позор сегодняшнего дня. Он никогда не ронял смычок. Никогда. — Я не вру! — сел рядом пианист в обустроенной гримерной. — Подумаешь, упал смычок… Это просто из-за волнения. — Прекрати, Бэк, — он чуть не сорвался на крик, бросая на пол окурок от сигареты, обовью втирая огонёк в плитку. — Мы оба знаем, что это всё из-за болезни. — Ну и что? — смело вскрикнул парень. Как бы он не старался, а нотка печали и сожаления всё равно присутствовала в его дрожащем голоске. — И что, Чанёль? Ты же знал, что это рано или поздно должно было произойти. Мы справимся с этим. Вместе, чтобы потом… Его перебила тишина. Безмолвная, грубая тишина, которая с силой врезалась в легкие Бёна, заставляя замолчать и раскрыть глаза в удивлении. Он никогда не видел Чанёля таким — обездушенным, сломленным и забытым никотином. Такой Чанёль заставлял Бэкхёна погрузиться в отчаянье. — Это глупо… — ухмыльнулся мужчина. — Мне всё равно осталось ровно четыре месяца. Может, просто забыть виолончель? Бэкхён хотел завыть громко, болезненно и стыдливо. Он хотел улететь куда-нибудь очень-очень далеко, и желательно, чтобы по пути самолёт разбился где-нибудь в холодной Аляске. Его тело покрылось бы багровым снегом, укрывая его сердечко от невыносимой боли. И тогда не было бы пианиста, что учится у Пака, не было бы Бэкхёна, который безрассудно влюбился в больного виолончелиста и воспоминаний об этих острых словах. — Может, — сдался он с лёгкой ухмылкой. С того дня Пак забросил виолончель. Как виолончель отделилась от его души, его дни потеряли краски. Они состояли только из сигарет, сна и Бэкхёна. Он был ходячим трупом, имеющий за собой только любовь к Бэку. Мужчина не мог ни есть, ни улыбаться. Он мог часами смотреть на одинокую виолончель в углу, считая пылинки на ней и продолжать хобби. Хобби было единственным оживлённым движением в его хмуром дне. Минсок вернулся в качестве преподавателя сразу же, как Чанёль забросил виолончель, будто так и должно было быть. Его выражение лица было такое, будто все проблемы в миг испарились, сливаясь с прозрачным кислородом. Но проблемы не ушли! Их становилось всё больше и больше, будто заполняя жизнь Бэкхёна мраком. Больше и больше… Шли дни, а болезнь прогрессировала: головные боли стали сильнее, вызывая крики и слёзы; конечности стали неметь при пробуждениях; иногда парень даже не мог захватить ложку пальцами, неправильно рассчитав расстояние, или даже просто удерживать её в руке; неожиданные судороги и нарушения координации. В конце концов его просто привязали к инвалидной коляске. Тогда Бэкхён был уверен, что алые круги под глазами и сухие губы — это не от курения, а от болезни. — Бэк, а давай сходим сегодня в церковь? Бэкхён сразу же согласился на такое тихое предложение, ведь это впервые за два месяца, когда Чанёль пожелал куда-то сходить. Раньше Бён всегда уговаривал зануду-Пака выбраться из этих скучных стен, на что получал только монотонное: «Мне что-то нехорошо сегодня». Теперь Чан сам предложил сходить куда-нибудь. Даже просто в церковь. Двадцатое октября было, пожалуй, самым прекрасным днём за два месяца. Чистый воздух, смешанный с одеколоном Пака — любимый запах пианиста. Бэкхён даже представлял, как он идёт за руку с Чанёлем. Его ноги могли сами передвигаться, головные боли посещали редко, а болезнь — страшный сон в холодном марте. Радует только одно. Даже если это и правда страшный сон, так это будет самым любимым сном для Бэка. В этом сне юноша повстречал Пака, научился любить музыку и его. Его… В церкви почти никого не было. Тишина эхом отскакивала по стенам. Бэкхён сел рядом с креслом Чанёля, внимательно вглядываясь в икону с тем, кто свёл их в марте и разделит их зимой. — Спасибо. — Пак говорил тихо, будто шептал самому Иисусу, но, к счастью, у Бэкхёна был отличный слух. — Спасибо за то, что соединил меня с Бён Бэкхёном. Я знаю, что я не достоин его, знаю. Поэтому я оплатил его виолончелью, так? Спасибо, что обменял его на виолончель, ведь он — намного дороже. Спасибо. По щекам Бэкхёна потекли слёзы. Он хотел заткнуть мужчине рот, ударить его в глаз и разрыдаться, лишь для того, чтобы тот просто заткнулся. Бён видел его счастье, когда тот водил смычком по толстым струнам виолончели. Понимал, как музыка важна для него. Бэкхён — ничто, по сравнению с инструментом. Ничто… Но Бэкхён не знал, как много он значит для Чанёля. Возможно даже больше, чем Чанёль значит для Бэкхёна. Пианист играл роль в жизни Пака, как смычок. А без смычка виолончель не звучит… «О Боже, я знаю, что ты меня слышишь. Я прошу тебя об одном: пожалуйста, забери мою жизнь в обмен на жизнь и виолончель Чанёля. Я молю тебя о том, чтобы Пак снова начал улыбаться. Пожалуйста…» — молился Бэк Всевышнему. Но он знал, что такой обмен — не равен. Он знал, что его жизнь на самом деле всего лишь равна нулю и нескольким сотых, по сравнением с Паком. Душа Бэкхёна испачкана множеством грехов. Самый большой грех — бесчисленные попытки суицида. Наверное, именно из-за этого Бог решил наказать малыша Бёна, забирая у него самое дорогое — Чанёля. А знаете, что самое смешное? Бэкхён не верит в Бога… Точнее он, возможно, есть, да. Но будь тот проклят! Ему всё равно на жалких людишек. Парень это понял в тот день, когда его золотая мама сказала «Бог всё видит!», только вот на самом деле Бог слепой. Его сущность отличается от нашей. Люди могут сопереживать, сочувствовать, помогать, ведь мы чувствуем боль. Бог же властвует над болью. Бэкхён был готов услышать рано или поздно от врача равнодушное «Мы должны положить его в больницу», поэтому, когда это произошло, он был не сильно обеспокоенным. Наоборот. Он был счастлив, что Пака наконец положат в больницу, полную врачей и медсестёр, ведь никто не знает, когда придёт конец. Что, если с Чанёлем что-то случится? Что, если он умрет на глазах слабонервного Бэка? Нет. Он этого не сможет вынести. Чанёль не сопротивлялся. Он сослал всё на «Надо, значит надо» и спокойно поехал в серую клинику, пропитанную запахом смерти и таблеток. Вокруг были мёртвые люди, прекрасно осознававшие свой краткий срок. Лица врачей, что проходили по коридору, кричали от усталости каждодневной смерти пациента. Бэк был уверен, что им тоже тяжело. Всем было тяжело. Всё выглядело настолько жалко, что хотелось блевать от одного слова «больница». Бэкхён приходил к Чанёлю часто-часто. Проводил время рядом с ним столько, сколько разрешали врачи. Пропускал занятия в университете без Чанёля; питался фастсфудом, который запрещал Чанёль; спал на кровати, где не было Чанёля, но был его запах. Запах сигарет, кофе и музыки. Музыки, который дарил всем Пак. Сейчас Чанёль пахнет только лекарствами и трупом. В один день ему даже разрешили выйти на улицу, представляете? А всё потому, что Пак был хорошим пай-мальчиком, который принимал все лекарства и следовал указаниям лечащего врача… И у него день рождения, да. Крыша была неудивительным предложением виолон… Бывшего виолончелиста. Желание именинника — закон. Яркое солнце путалось среди туманных облаков. Иногда Бэкхену казалось, что все ватные облака — это просто дым от токсинов, что надышал Чанель. Хриплое дыхание Пака, плотная ткань одеяния привычного пациента, обитающего в больничной койке и вечные подёргивания синих пальцев неким образом успокаивали Бэкхена. Это глупо и эгоистично, но только в эти минуты он мог с облегчением сказать: «Он жив». Озорной ветер высоты запутывал выжженные волосы Чана. Всё как во сне, что снится каждое завтра, заставляя проснуться и прогнуться в пояснице, крича от боли, слёз и тоски. Но сейчас Бэкхен не плачет. Нет, что вы, он счастлив. Во сне Чанель был мёртв, но в реальности он смотрит затуманенным взором в глаза Бёна, что заплыли солёными каплями слёз. Это слёзы счастья. Правда… (?) Ему страшно. — У тебя сегодня день рождения, а я даже не знаю, что тебе подарить… — Давай сбежим? — это больше похож на монотонный факт, чем вопрос. — Пусть побег станет твоим подарком. Эхом отразились в грудной клетке шершавые слова. Он произнёс это так, будто это изношенное «привет». Боль окутала сознание. Свист в ушах хоть как-то заглушал больную речь любимого. — Куда? — посмеялся наигранно Бэк, стараясь скрыть поток нахлынувших слёз. — Тебе завтра на лечение. Лучше сначала вылечись, чтобы потом… — Потом может уже не на стать, — полукриком захрипел Чанель, после чего закашлял. Сильно, глухо и болезненно. — Давай покончим жизнь самоубийством. Вместе. Бэкхен знал с самого начала, что Пак имел в виду под «Давай сбежим?». Он знал, но не хотел признавать. С губ слезла старательно вычерченная ухмылка. Всё обрушилось в один миг, захватив с собой смысл дышать, думать и слушать дальше. Это не Чанель, нет! Это не он. Он никогда бы так не сказал. — Заткнись, — нервно пропищал Бэк, крепко зажимая уши ладонями, как пятилетний ребёнок. — Заткнись, заткнись, заткнись, заткнись, заткнись… За… По… жалуйста. Чанель превратил своим больным смехом через кашель всё в шутку. Будто это был всего лишь какой-то анекдот, чёрный юмор. — Я пошутил, Хен, — Пак крепко-крепко обнял малыша, прижимая к груди. Его руки, грудная клетка и слова тряслись, вызывая эйфорию. Только Бэкхен не слышал сердца. То, что билось когда-то так гулко, затихло, издавая быстрый, но тихий пульс. — Прости, что напугал. Юноша чувствовал, как черноту волос укрывает влажность. Он знал, что Пак плачет, но решил, что лучше будет, если он притворится, что ничего не замечает. Ни хрипа, ни тихого биения, ни болезненный смех, ни затуманенные глаза, из которых хлещит поток слёз, ни холодных рук, что когда-то были горячими. Влюбленный, что готов выколоть себе глаза, лопнуть перепонки ушей и заработать себе лишнюю амнезию, лишь бы забыть о том, что Чанель умирает. — Я боюсь забвения, — нежно и лояльно сказал Пак по пути обратно в палату. — Именно потому я стал никчёмным виолончелистом. И что теперь? Да, я отпечатался в памяти многих, но ценой своей собственной жизни. — А я, ценой тебя, научился ценить. — Бэкхён был раздавлен. Это было заметно. — Странно, правда? Ноябрь поглотил их мечты и надежды на будущее. Осталось только желание дожить до нового года, чтобы официально объявить о том, что Чанёль прожил целых два года! Ведь ему поставили диагноз в декабре 2015. Если он проживёт ещё хотя бы чуть-чуть, держась на одних капельницах, то он признает, что врал Бэку про двенадцать месяцев. В глубине души Бэкхён хочет эту формальность про два года лишь потому, что верит, что если год станет ложью, то всё остальное, сказанное в тот день, тоже моментально испарится в ложь. Что Чанёль болен глиомой ствола головного мозга. Бён принёс торт, который купил в киоске рядом с больницей, но врачи сказали, что Паку нельзя сладкого. Бэкхён отнёсся с пониманием к врачам, которые так усердно стараются увеличить длительность жизненного пути Чанёля. Он хотел устроить скандал с криками и истериками, но кому будет лучше от того, что бывший виолончелист съест кусочек торта? Он просто улыбнулся, вкладывая неимоверную боль в ответ «Хорошо». С приходом декабря мир для Бэкхёна стал равен маленькой палате Чанёля. Медсёстры, наконец-то, увеличили время приёма до 24/7. Они отмахивались тем, что это якобы маленькая поблажка для виолончелиста-знаменитости такого уровня, но Бэк знал, что Чанёль просто умирает… Паку нацепили на лицо какую-то маску, которая, по словам врачей, поможет Чанёлю дышать. Врачи старались доходчиво объяснить, почему легкие пациента утратили способность самим перерабатывать кислород, но Бэк всё равно не понимал, как лёгкие и голова связаны между собой. Он не хотел понимать… Он мог не спать несколько ночей, внимательно всматриваясь в очертания лица Чанёля. Пусть розоватые круги под глазами стали выразительнее, а губы окончательно утратили цвет… И кожа ничем не отличалась от белоснежно-чистого потолка, но он по-прежнему считал его самым красивым цветком хикобана, что он когда-либо видел. В одну из ночей, когда облака очерчивали свет луны, а звёзды погасли в темноте неба, он осмелился взять тетрадь, где таилось так называемое хобби Пака. Каждые страницы были похожи на нечто большее, чем простою тетрадь, в которую писали, чтобы «не забыть». Он заметил, что вплоть до сороковой страницы всё было так, будто мир — это тропа сожалений и трагедии, но именно с сорок первой страницы на всех листах было то, от чего малыш Бён не мог больше сдерживать слёзы. Он старался много месяцев похоронить слёзы и печаль под улыбкой и словами «Ты поправишься, Ёль!», но не сейчас… Не в эти минуты.Я наконец-то стану учителем, как я и хотел, но почему именно сегодня я встретил суицидника? Если честно, то я ему завидую. Он может жить и умереть, когда захочет, а мне остаётся только ждать своего конца… Жалкое зрелище. 11/03/16.
Тот самый парень попросил меня научить его играть на фортепиано. Меня — виолончелиста, на фортепиано… Такого бреда я ещё не слышал, мда. 13/03/16.
Запах горячих вафлей и горького кофе стали стартом моей влюблённости. Я влюбился в него. В его хрупкие плечи, маленькие, но понимающие глаза, в его тонкие и проворные пальцы, в его чёрные как смоль волосы. В это имя — Бён Бэкхён. Кажется, я сошёл с ума… 14/03/16.
Сегодня он был ещё красивее обычного, купаясь в звёздном свете неба. Боже… Он такой красивый. Именно поэтому я сдался и поделился своими чувствами. Возможно, это была самая грубая ошибка в моей жизни. В конце концов, нам обоим будет больно, но я хочу прожить каждую секунду… Нет. Каждую миллисекунду рядом с ним. Я дурак. 21/05/16.
Теперь мы заключены в союзе двух сердец. Какой я дурак! Почему я не могу сказать просто «Уйди!»? Я хочу, чтобы он был со мной до последнего. Я хочу, чтобы он каждую ночь так же выгибался подо мной. Я хочу, чтобы наши споры по утрам были каждодневной рутиной. Раньше мне было всё равно, умру ли я, но с приходом Бэка я понял, что не хочу умирать… 22/05/16.
Я не знаю почему наши дни стали ещё более однотонными, чем когда я жил один. Хотя, возможно, это и к лучшему. Так мы можем ощутить себя обычной парой с обычными повседневными проблемами. Мне нравится… 30/06/16.
Я знаю, что Бэкки каждую ночь плачет. Я знаю, что он выдавливает из себя улыбку, когда видит меня уставшего от всех этих уколов. Я знаю, что ему больно. Но ещё я знаю, что ещё больнее ему будет, если я его оттолкну, ведь потом он будет жалеть, что мои последние дни он не был рядом. Поэтому я тоже улыбаюсь в ответ. 01/06/16.
Сегодня я предложил ему выступить со мной перед очень влиятельными людьми. Я это сделал, чтобы в будущем, когда меня не станет, он зажил моей жизнью. Славой, деньгами и среди добрых людей. Всё-таки, я и правда ещё тот идиот… 07/06/16.
Я был глуп, когда думал, что симптомы обойдут меня стороной и я умру тихо. Если надо отдать виолончель, то я отдам. Если надо отдать ноги, то их я тоже отдам, но пожалуйста… Не забирайте у меня Бэкхёна. Я прошу. 08/07/16.
Ты же будешь дарить мне улыбку до конца? А, Бэкхён? 17/07/16.
Ты рядом, а у меня такое чувство, будто где-то очень-очень далеко. Я скучаю… 31/07/16.
Почему у меня такое чувство, что ты уйдёшь, как виолончель? Покинешь меня, не успею я и моргнуть. Это только вопрос времени, так? Я готов к этому. 18/08/16.
Не уходи… 01/09/16.
Мне страшно, Бэкхён. 24/09/16.
Мои молитвы же услышит Бог, правда? Я уже не уверен в подлинности Бога. 20/10/16.
Я уже не боюсь смерти. Я боюсь, что тебе будет больнее, чем мне. 06/11/16.
…Я боюсь смерти, Бэк. Мне очень страшно. 13/11/16.
Спасибо за торт! Пусть я и не попробовал его, но я могу представить, насколько он был вкусным. И… Прости, что напугал. Я сам напуган. 24/11/16.
Почему ты не спишь? Я знаю, что ты не спишь, прожигая меня взглядом. Я настолько красив? 01/12/16.
Я знаю, что рано или поздно ты прочтешь всё это, так что… Просто забудь всё, написанное здесь, хорошо? Забудь меня. 12/12/16.
Не забывай меня, пожалуйста… 13/12/16.
Я люблю тебя. 20/12/16.
«Я тоже люблю тебя, Ёль! Я не забуду… Никогда. Не забуду», — произнёс про себя Бэкхён. Он ревел навзрыд. Такое чувство, будто звук выключили, оставляя только эмоции и слёзы. Бён не хотел будить Пака. Он не хотел, чтобы тот видел его таким… Жалким. На утро Чанёль ярко-преярко улыбнулся Бэкхёну, показывая, что ещё один день он смог продержаться. Он живет только ради Бэкхёна. Только с ним его сердце продолжает биться. Пусть не так гулко, пусть не так быстро, но биться. Этого достаточно. — Я люблю тебя. Чанёль никогда ещё не говорил вещи такого рода. Он считал бессмысленным говорить что-то вроде «Я люблю тебя», ведь слова — это всего лишь мимолетный ветер, проходящий по голосовым связкам. Слова, которые можешь раскидать каждому встречному, имея при этом совсем другие ощущения к человеку. То, что он говорит такие слова, означает, что пора прощаться… — Я тоже тебя люблю, но… — назойливо пробубнил Бэк, переодеваясь в свежую одежду. — Скажи это завтра. Я не в настроении, — отмахнулся он, дабы увеличить время ещё на день. Хотя бы на один день. — Я люблю тебя, Бэк… — Не говори так! — вспылил он, пискнув так сильно, что спустя несколько секунд осознал, что сам себя испугался. — Не смей прощаться… — Я и не прощаюсь, — его слова были всегда тихими и робкими, проскальзывая сквозь маску жизнеобеспечения. — Мне что, нельзя сказать «я люблю тебя» любимому человеку? В палате гудела тишина. Бэкхён не хотел смотреть на Пака, ведь он боится, что стоит ему взглянуть, как сердечко парня перестанет биться. Ведь Чанёль сейчас такой хрупкий… Он словно бабочка в руках человека. Одно неловкое движение и бабочка, что ещё секунду назад порхала как лёгкий весенний ветерок, умрёт. — Знаешь, а я чувствую себя намного лучше… — его голос старался звучать более весёлым и озорным, но хрипотца и легкий кашель просто превращали эти попытки в жалкий способ выставить себя здоровым. — Давай как только я выйду, сразу же выступим на большой сцене США? Вдвоём? Перед моими родителями, разумеется… Всё это звучало сладко и обнадеживающе, но Бэкхён уже не маленький мальчик. Ему пришлось повзрослеть. — Ты же говорил, что бросил виолончель? — Если я опять встану на ноги, то каким же я стану глупцом, если вновь не возьму в руки смычок? — посмеялся он немного хрипло. — И правда… — Бэкхён сделал вид, что поверил. На самом деле, он и правда слегка поверил на одну секундочку этим лживым словам. На секундочку… — Хорошо, договорились. Тишина завладела сознанием пианиста, позволяя понять то, что только что всё это было неким прощанием. Прощанием с самым дорогим ему человеком, щедро даря ложные надежды. Просто чтобы было легче пережить… — Бэкхён… — Да? — спросил он, поджав губы крепко-крепко и напрягая все свои мышцы, чтобы не заплакать. — Помнишь тот секрет, который знаю толькоУвидимся, Бэкки! 23/12/16.