Я целую ее запястья

Они две несовместимые противоположности, из разряда тех, контраст которых бросается в глаза при первом же взгляде, и это абсолютно нормально, так как никто все равно не обращал на них никакого внимания. По крайней мере, пытался не обращать с поразительным для любопытных детей, переменным, но все-таки успехом. Это один из единственных на зубок заученных уроков: людей никоим образом не должны касаться взаимоотношения мутантов ни в каком их проявлении, простое правило, которого стоит придерживаться, хотя бы избегая конфликтов. К тому же, раз на то пошло, рядом их видели исключительно редко и ненадолго, недостаточно, чтобы заявить что-то всерьез, но и тогда на молчавшую парочку время от времени бросали насмешливые, недоуменные, переполненные отвращения взгляды, и шепотками по коридору разлетались переплетающиеся наподобие макраме слухи. Эта сеть с причудливыми узорами, набухшими будто бы вены под тонкой кожицей на запястьях, вышитыми дрожащими и неловкими руками, окутывала их с ног до головы, вынуждая волей-неволей становится теснее относительно другого, шаг к шагу. Они никогда, — кажется, что никогда, — не говорили вслух, не напрягали свои голосовые связки даже для банального приветствия, и не раздражали чужих барабанных перепонок скачками вибраций. Это было особенностью их взаимоотношений, специфичной горчинкой, которая иногда находила выражение в блеске синих глаз, в неровной улыбке-оскале. Это было очередным ожидаемым бзиком вне нормы. В общем, факт — за четыре года обучения в одном классе они так и не перекинулись ни одним словечком, и все равно иногда, на первый взгляд слишком часто и с настойчивым упорством, судьба сталкивала их на площади одной локации огромной академии, где невозможно было обойти угрозу. Невозможно упустить добычу. Например, в летней духоте и терпком аромате старинных книг библиотеки, или закутке между кабинетами и актовым залом. Тогда они застывали, как жертвы случайности Медузы Горгоны, глядя точно в глаза своему мысленному собеседнику, всегда отдавая предпочтение телепатии, и молчали. Говорили. Бывало, минуту, реже всю перемену, даже большой перерыв, выводя внутренним голосом строчку за строчкой, телеграфируя ее и принимая ответ. «Ты ведь уникальная, послушай хотя бы раз. Зачем подчиняться им, когда можешь подчинить себе их? Извини, конечно, но я просто не понимаю…» «Зачем? Я такая же, как они, и никому не подчиняюсь. Люди всегда боятся неизведанного, пройдет всего пара лет, и как только общество лучше познакомится с мутантами, тогда они признают нас. Наконец-то поймут…» «Нет. Люди всегда боятся сильного. А сила всегда будет у нас». Самый странный из всех изобретенных на данный день метод коммуникации, да только если бы кто из них двоих был против его использования… так безопасней. Да, к подобному невозможно привыкнуть, но каждый раз ощущая мягкое касание, как легкий стук костяшек в запертую дверь, к своему сознанию, Эрик почти радовался этому. Каждый раз словно впервые, словно раньше он никогда не слышал еще один внутренний, женский, голос. Несмотря на его звучание прямо внутри черепной коробки, так близко, что вибрация слов скорее ощущалась тактильно, нежели слуховыми анализаторами, границы личного пространства оставались нетронутыми, живописные стены из воображаемых гранитных блоков продолжали стоять на своем месте, но, разумеется, для каждого они были отнюдь не общими. Две крепости, два короля в замках, чье противостояние затянулось на значительный срок. Два мутанта, два радикально разных изгоя, у каждого из которых свои причины быть ненавидимым и отторгнутым, как неправильно подобранный имплантант человеческим организмом, который не выполнил свою первоначальную функцию «быть во благо». Быть. Так просто, один коротенький глагол, не подразумевающий действия как такового, констатирующий, но для них, носителей гена «Икс», ставший повелительным наклонением с приставкой «не». У тебя одно единственное право от рождения до самой смерти — не быть. Видимым, понятым, нашедшим самого себя. Не. Друзьями они не были, врагами, по сути, — тоже, но если спросить их по отдельности и внимательно выслушать, соотнести, коррелировать слова обоих с действительность, то в итоге пришлось бы склониться ко второму варианту, тоже заведомо неверному, но приближенному на пару делений ближе к истине. Если она вообще существовала когда-либо. Какой-то внутренний диссонанс не позволял им сблизится, сплотиться и стать едва ли не сильнейшим дуэтом из всех возможных разбитых по группкам подростков в их-то параллели старших классов. Неосторожное слово, и случался резонанс, и все равновесие разносилось в щепки, к Дьяволу, к чертовой матери. Нет. Друзьями они не были точно. Зато можно сказать однозначно, кем они были. Эрик Леншерр был типичным назойливым мальчишкой на протяжении нескольких лет, терроризировавшим своими способностями всех и вся, начиная от преподавательского состава и до сменяющейся раз за разом охраны. Типичный плохой парень с неглупой головой на плечах, которая хорошо соображала и в критических ситуациях, никогда не подводила на контрольной, и при помощи которой единожды даже была обеспечена победа в городском математическом турнире. Типичный «плохиш», который всеми силами соответствует своему имиджу чисто в угоду дурному характеру и совершенной, возведенный в третью степень, неподконтрольностью чьему бы то не было влиянию. Неконтролируемый. Такие, как он, обычно добиваются всего самого-самого, собирают сливки с общества, но только если природа не решила взбрыкнуться в момент твоего зачатия и не сделала мутантом, отщепенцем прочего социального мира, которому злобно блеет вслед масса. Но только если ты не корежишь все, содержащее металл, в радиусе десяти метров от вспышки гнева, вызванной самым незначительным пустяком. Эрик не подчинялся кому-либо, и словно в отместку собственные силы не желали полностью подчиниться ему. Слегка чокнутый принцип кармы на практике, но вполне подходящее сравнение, если на этот счет задумываться, да только сам Леншерр не стал бы заниматься подобным. Внутри него по-прежнему клокотало все, все целиком, весь внутри он бурлил и шипел, постоянная реакция, постоянно готовый детонировать запал. По психологии одного французского исследователя все чувства взаимны, и этим объясняется, что породило в Эрике столько концентрированной ненависти. К людям, к правительству, к самому себе. Взаимность. Хоть где-то она действительно существует. Какое, черт возьми, облегчение. Такие, как Эрик Леншерр, не смотрят на таких, какой была Шарлотта Ксавье, слишком большой разрыв между их кастами, на расстоянии не одного, не десятка прыжков. Вопреки, между ними что-то да происходило, не укрывающееся от любопытных глаз, смешная до болей в боку история о малолетнем преступнике и девушке-инвалиде на хромированной коляске, с заботливо укутанными в клетчатый плед неподвижными ногами. Новый уровень сказки о «Красавице и Чудовище», где уродцами оказались оба, и, думается, финал этой истории закономерно окончился бы где-нибудь в клетке цирка Шапито, да только загвоздка. Они не в сказках. И здесь такие как Эрик не пересекаются с такими, как Чарли, перебирающая тонкими пальцами шершавые странички справочника анатомии ЦНС. У первого — хищная улыбка, миллион жестоких замыслов в голове, не реализуемых, слава богу, заметка о том, чтобы в столовой доделать последнее домашнее задание на грядущем перерыве, кожаная куртка, пропахшая насквозь сигаретами и бензином подержанного мотоцикла. Последнее не перебивало тонкого аромата горького шоколада первого, оставляя за мутантом шлейф открытого предупреждения об угрозе, тяжелая завеса запахов. Та самая каменная стена, очередная ее интерпретация. Шарлотта Ксавье — это два пальца с коротко подпиленными ноготками, прижатые к виску, это бесшумно крутящиеся колеса и сложности с бесчисленными лестницами, это ненависть к себе за рождение неспособной в полную силу бороться хотя бы за что-то в этом мире… это один из сильнейших телепатов современности и прошлого с бездной в плохо чувствующем реальность сердцем, особенно после глупой смерти сестры. Несчастный случай. Таких миллионы в день, кто-то думал, что пробежит на красный, кто-то спешил на горячий ужин к жене. Так бывает, просто надо время, чтобы смириться. «Эй, Чарли. Я в курсе, что произошло, — Эрик общался с Рейв часто и вполне спокойно, он в самом деле мог бы понять, помочь ей пережить свою боль, схлопнувшийся вокруг нее вакуум, всасывающий ее во вне-пространство, да только… — Я могу попробовать… заменить ее? Тебе нужна поддержка», — он тоже считал ее слабой. Он не желал помочь, а стремился вести. И целый урок настойчиво думал этот самоуверенный Леншерр заученный текст, пока, наконец, Чарли не ловит мысль, раздраженно цокая языком. «Меня нужно оставить в покое, Эрик. Но спасибо за попытку, она почти засчитана». И им, кажется, уже было не сойтись вместе, не стать и приятелями, несмотря на повторяющиеся заминки и короткие разговоры, — это лишь отсылка на взаимное уважение, принятие одного мутанта другим как своего собрата, на равных. Так они убеждают себя целых два года, и сила самовнушения поразительно действенное лекарство от надоедливо саднящего отголоска боли в душе. Нелогичный компромисс, на который идут и Эрик, и Шарлотта, лишь бы не сделать друг другу еще хуже, что вполне могло бы быть, один неверный шаг… Проект по биологии. Эрик сидел на кровати, шумно выдыхая через нос и пытаясь не смотреть на выдающуюся полупрозрачность сиреневой блузки, которую процентов на семьдесят-шестьдесят пять дополнило воображение, вспоминал, каким чудом оказался в поместье Ксавье. В спальне приемной воспитанницы богачей. Как его так угораздило. И выходило забавно просто: проболев около двух недель, он вполне логично полностью провалился на последней контрольной, не набрав и двух баллов, и преподаватель «не мог позволить одному из выдающихся учеников, хотя и крайне безответственному, губить свои способности». Какие? — нужно было спросить, уточнить, хотя бы потому что сам объект разговора не испытывал никакой тяги к предмету. В принципе к образованию, раз на то пошло. Но голос, сухой, высокопарный преподавательский голос, поставленный за срок службы и выструганный до такого мастерства, когда тошнить начинает с трех минут лекций, продолжал: «Кто поможет Эрику с освоением новой темы? Напоминаю, следующая работа должна быть сделана в паре, так как исследование предполагает…» Кто? Леншерр невесело усмехнулся. В классе только два мутанта, и выбор был слишком очевиден даже для такого тугодума с его бессмысленным объявлением на всю аудиторию. Заткнись. Тебя все равно никто уже не слушает. Причина весомой доли злоключений академии направилась к задней парте, замерев напротив. Снова. Две параллельные прерывистые черты, задерживающие незаметно дыхание, молившиеся не позволить им пересечься. Он ждал, обычно не терпеливый, теперь даже не пытаясь получить мысленный отклик, и после легкого кивка Чарли буквально покалыванием в кончиках пальцев ощутил, как моментально все пошло под откос, надломилось, буря в стакане выплеснулась за стеклянные стенки, став вторым пришествием Катрины. После легкого, как будто ничего не было, кивка, как будто можно начать заново, несмотря на то, что Рейвен спешила тогда именно к Эрику, и именно он советовал ей поторапливаться, когда она переходила дорогу. Чертов, блядский, трижды проклятый телефон…, но так иногда бывает. Кто-то спешит домой, а кто-то не слышит отчаянного рева гудка… или уже слишком поздно слышать. Чарли блекло улыбнулась, но взгляд как и раньше поддернут льдом. Как будто она стала чуть меньше ненавидеть парня, отнявшего у нее буквально все в один миг. Как будто она приняла его предложение, легонько усмехнувшись и позволяя креслу вне зависимости от хозяйки, по воле отточенного движения руки, отъехать в бок, освобождая кусочек пространства за столом. Как будто им обоим вдруг стало можно сидеть за одной партой, уточняя фрагменты конспектов, деля один учебник. Спустя три дня, Эрик, вопросительно взглянув на Ксавье, подъезжающую максимально близко, чтобы закинуть свои худые, безвольные ноги на матрас, опустился точно так же на самый дальний от нее угол кровати. Ему не полагалось тут быть. Ей не полагалось так ему улыбаться. «Забудь, Эрик, это прошлое. Что было… и тебе не обязательно винить себя в чем-то, ты всегда можешь стать лучше». Лучшей версией себя, — Чарли говорила едва ли не точными цитатами по одной из множества своих прочитанных книг, наверняка, из списка чего-то очень любимого и важного, но загвоздка заключалась в том, что ему нравилось быть тем, кем он являлся. Нравилось быть собой. Эрик был только таким и никак иначе, с маленькими, неразличимыми проблесками света под грудой свинцовых туч. Колючий комок ненависти, безгранично растущей силы, резкости, и он тщетно пытался убедить Шарлотту, что ей тоже стоило бы кое-чему поучиться. С ее способностями подчинить своей воле любого, контролировать чужой разум, менять и стирать воспоминания, с этой огромной возможностью перестроить мир под свою указку, заключенной в уязвленное хрупкое тело — ненависть стала бы ей отличным щитом. Она была бы победителем заведомо в любом конфликте, просто снять один несчастный барьер… «Нет, и закрыли эту тему. Ты приходишь сюда не читать мне проповеди, а заниматься наукой, так что будь добр, подай мне вон ту тетрадь…» Леншерр вздыхал, качал головой, сжимал пальцы в кулак, расслаблял их, вяло роняя ладонь. Делал этот круговорот бесполезных энергозатратных действий, укладываясь в четыре секунды, и исполнял просьбу. Он хотел только лучше, для нее самой. Но они уже сейчас были слишком похожи, не замечая этого, сближаясь, — ей также не хотелось меняться ни в коем случае. — Скоро будет годовщина. Ты придешь? — стрелки часов, четкое в тишине тик-тик-тик, отмеряли интервал, прежде чем пауза стала бы неловкой. Рейвен уже ничто не способно вернуть, не сидящее на месте создание, неукротимый порыв свободы бил ей в лицо, взлохмачивая кроваво-рыжие волосы. Роковая случайность лишила всего их обеих, многого, но, Шарлотта уверена, увидеть Эрика рядом, на расстоянии, с которого он мог бы ее услышать… это могло бы сделать счастливой названную сестру, верно? Ведь так, правда? Она пригласила его только ради Рейв. — Я… попытаюсь, — Эрик протягивает поднятую с пола тетрадь и улыбается. Виновато, как на памяти Ксавье ей не улыбался еще никто, от этого сердце странно по необычному сжимается, начинает слегка, терпимо болеть, и она интуитивно догадываться, что говорить об этом никому не стоит. Не поймут, как не понимали раньше. Не поймет. Говорить о своей боли можно только на помостах театра и в книгах, изредка во второсортном кино. Почему не в высшем уровне? Там боль приучили только показывать, но объясняться в нюансах — ни-ни. И она забирает тетрадку, отозвавшись короткой благодарностью, сама внутренне сомневаясь, за что именно говорит этому ненормальному, смешанному из противоречий юноше свое «спасибо». Их пальцы соприкасаются на миг. Разразившаяся буря разносит в щепки город, больше, — весь мир вокруг них двоих. Так кажется. «Эрик!» — она не пыталась остановить его этим криком, нет, наоборот, то ли сама того желая, то ли от неожиданности, от привычки хвататься за что-либо, кого-либо, при малейшей угрозе потери точки опоры, сильней притянула к себе, и рука схватилась за воротник кофты. Порыв, последовавшее ничем необоснованное желание ответить, откликнувшись внутренне, глубоко в себе, чем-то отчаянно теплым, в ответ на опустившуюся ей на талию руку. В комнате плотно закрытые окна и стоящая завесой духота подходившей к концу весны, такое радушное пространство обратилось в пересечение нехватки воздуха и слабых отголосков цветения, словно аромат цветов препятствовал сделать вздох, словно появилась угроза задохнуться. От всего перечисленного, от всего этого, и в первую очередь — от катастрофической нехватки трезвых, сдержанных в правильном русле мыслей. Да, последнее в самом деле могло стать причиной чего-то непоправимого, правда, необязательно смерти, вот только пройдет еще немного времени. Она же выучилась ждать самого худшего, благодаря всему жизненному опыту. Очередной удар исподтишка. Прошла еще одна неделя, прежде чем что-то внутри сорвало Леншерру стоп-кран, выдирало его с корнем, убрало полезную функцию из сознания, и ничто не в силах включить тормоза. Все произошло быстро и в бесполезной, мешающей запомнить момент, спешке. Но это просто такой возраст, — всегда нужно иметь веское оправдание за спиной, — переходной, подростковый, очередной этап становления и шага к той самой заветной взрослой жизни, где ты действительно станешь всесильным, станешь в силах перевернуть мир, и ничего… ничего серьезного, им обоим стоит себя убеждать в этом, ради своего же блага. Никаких последствий. Никакого будущего. Проходит еще одна неделя идущей полным ходом подготовки к защите проекта по наследуемым доминантным и рецессивным признакам, и Эрик, кажется, заразил своей, отсутствующей, логикой Шарлотту. Своей привычкой искать несуразные оправдания, в которые почти нельзя поверить. Она тоже перестала думать о причинных связях, она тоже решила действовать так, как сложатся сиюминутные обстоятельства. Она просто позволила. Он просто поцеловал ее. И дальше все так же «просто» уже не будет… Пальцы запутались в пахнущих миндалем и корицей волосах, расплетая нехитрую прическу собранных на затылке прядей. На пол случайно уронена позолоченная заколка, откликнувшаяся с глухим эхом удара, десяток крошечных листочков на двух соединенные крестом ветках, переплетшая одна с другой свою негустую листву. Что-то больно напоминающий символ… Звук не отвлек, даже если бы безделушка рисковала закатиться глубоко под кровать, в этом не было чего-то, достойного внимания. Достойного и мысли о попытке оторваться от Эрика или наоборот. Единственный поцелуй стал бесконечно затянутым, спустя столько времени уже начинали уставать прижимающие партнера руки и затекать от неудобного положения шея. Он вытянул ее из кресла, жалобно скрипнувшего, когда его отточенным жестом отправили на другой конец комнаты. Бесполезная, только мешающая штуковина, ведь Леншерр готов был поклясться, очерчивая под шифоновой тканью блузы когда-то давным-давно травмированный позвоночник, что не прочь носить ее на руках. Сам. Постоянно. Выводя самыми кончиками выступ за выступом, едва ощутимое смещение, скол, у поясницы, где установлен барьер ощущений, где бесполезно спускаться ниже, но вопреки рука не останавливается, словно хочет покрыть отпечатками пальцев все допустимое, доступное, расстояние. Уже садясь на кровать, неловко умещая Чарли на своих коленях, Эрик не расслаблял неуклюжих объятий. Он не мог быть идеально нежным, не умел. Никогда не пробовал быть кем-то подобным, не преступая при этом через себя, а стараясь поймать шаткий, неустойчивый баланс, как в жуткой химической реакции, то и дело дающий крен в одну из сторон, в одну из двух его крайностей. Язык самым кончиком прошелся по пересохшим мягким губам, толкнулся в приоткрытый рот, оставаясь неосторожно прикушенным чужими зубами. До дрожи от загривка к копчику, до вздрогнувшей заключенной в объятия, волна бегущих «мурашек» по пальцам и, вероятно, ногам, которые… если бы она смогла бы ощутить, представить, используя данную самой природой, с как бы усмешкой смотревший в ее искалеченное будущее, спасительную мутацию, что снова может чувствовать. Чувствовать, как они затекают, неудобно зажатые Эриком, вынуждающим снова стать живой. Кем-то возрожденным из самой себя, другой… Настоящей. «Эрик,» — ладонь Ксавье прижалась к его щеке, шероховатой от короткой щетины. «Я…» Но Леншерр всеми силами пытался отрешиться от бархатного мягкого голоса в голове, стоило отвлечься на него на секунду, как, он боялся, он непременно начнет сожалеть о своей слабости и несдержанности. Что он разрушил столь многое одним нетерпением, в очередной раз. Он боится дать себе этому поверить. Он откинулся на кровать, увлекая за собой девушку, спина утопает в свалявшемся и за годы потерявшем свою первоначальную мягкость пледе, но куда более согревающим становится факт обхвативших его за шею рук, тесно прильнувший с боку ком чужого тепла. Родной. Чье родство отрицалось так долго в школьных коридорах в безвременных играх в гляделки. Теперь — до горчащего кома в горле. — Подожди, — Шарлотта удержала его за рукав водолазки, когда Эрик начал порываться подняться, уйти с идиотскими извинениями напоследок, словно так запросто можно выскользнуть из жизни любого телепата. Оставить ее, до чертиков беззащитную, оставленную слишком многими и от того закалившуюся до поразительной силы, ее, объединяющую столько очаровавших, влюбивших его противоречий, обратно в непробиваемом куполе одиночества. Она полулежала на нем, уткнувшись в плечо аккуратным, чуть курносым носиком. — Я знаю, о чем ты думаешь, но, пожалуйста, останься. «Ты нужен мне». Эрик без слов перехватывает ее ладонь, чтобы прижаться губами к горячей коже, чтобы позволить мягкому касанию ее объятий нырнуть в предсознание, чтобы дать увидеть всего его самого. До мелочей, на которые самому не хотелось обращать внимания. Он тоже сломленный, перекореженный, в свои годы натерпевшийся слишком многого, от смерти родителей, до жизни в доме чокнутого опекуна. Он понимал Чарли, слушая размеренно гулкий ритм ее сердца. Кажется, даже слишком хорошо. — О чем ты? Нам еще проект защищать через неделю, не говори ерунды. Осталось только заключение… верно? Ну как, ты готова закончить? Чарли вспыхнула до сползшего на шею румянца, несильно ударяя в предплечье до искреннего удивления искренне смеющегося молодого человека, и дело вовсе не из-за возникших у себя ассоциаций, — она не успела оборвать связь между своим и чужим сознанием, слыша отголоски вложенного двойного смысла. «Прости». И теперь весь мир, целый и невредимый, преломляется немного под другим углом. И с благодарностью улыбаясь, Ксавье понимает все, приподнимаясь, чтобы еще раз коснуться его щеки. Она понимает. Хочет надеется, что ей, наконец, удалось его понять.