***
То ли дело уроки с Дающим! После каждого нового полученного воспоминания Джонасу казалось — мир стал еще на несколько оттенков ярче, цвета обретали и мебель с искусно выточенными ножками, и обтянутый тонким материалом абажур, и покрывало с узорами. А обложки книг на стеллажах, поначалу казавшиеся однообразными, теперь сияли разноцветьем — синяя, фиолетовая, изумрудная, белая, словно снег, по которому он несся на санках в первом воспоминании, переданном ему Дающим, и черная, будто сажа. Но — и это он отлично понимал — менялись не книги, становился другим сам Джонас. Раньше, когда ему и в голову не могло прийти, что в доме может полыхать настоящий огонь, который нужно подпитывать, подбрасывая в него куски дерева, он ни за что бы не сравнил черный цвет с сажей. Да он и слов таких тогда не знал. Но теперь Джонас был в курсе, что такое сажа. Благодарить за это нужно воспоминание, которому было, наверное, несколько сотен лет, и человека, чистившего камин у себя на первом этаже, предвкушая, как вечером он, его жена, их дети, а еще живущие с ними Старые сядут вечером в гостиной и будут смотреть, как поленья уютно потрескивают в пламени… И несмотря на то, что он прекрасно осознавал, что Старейшины пришли бы от этого воспоминания в ужас, — огонь в доме так опасен! — Джонас часто размышлял о том, что хотел бы вот так посидеть на диване, глядя, как язычки пламени пляшут за каминной решеткой. И хорошо бы учитель сидел в этот момент рядом…***
За месяцы, прошедшие с начала обучения, Джонас начал понимать того куда лучше, чем в первый день, когда он даже не сразу сообразил, почему Дающий считает традиционную формулу принесения извинений чепухой. Когда слово «боль» было просто словом, просто предупреждением, за которым не стояло ничего, испытанного на себе, он предвкушал уроки почти с тем же нетерпением, с каким когда-то ждал своего Девятилетия — тогда ему должны были торжественно вручить первый велосипед. Теперь, когда ему уже довелось узнать, как разрывается болью живот, в котором неделю, а то и больше, не было ни крошки еды, как горит рука, когда ломается кость, и какой обжигающей бывает кровь, фонтаном хлещущая из груди раненого на охоте зверя, ему было бесконечно жаль учителя, вынужденного всегда носить эти воспоминания в себе — до тех пор, пока не решит, что теперь он, Джонас, уже достаточно силен, чтобы выдержать их. Приятные воспоминания — о звездном небе, о плавании под парусом, о танцующих во время карнавала людях в красочных костюмах, — должно быть, меркли по сравнению с другими, темными, мучительными, и Джонас подозревал, что самые тяжелые из них Дающий прибережет напоследок, не желая обременять ими ученика слишком рано. Он попросил бы учителя передать их ему сейчас, но был уверен — тот откажется, заявив, что Джонас еще не готов. Ну что ж, в таком случае он не готов и к большинству воспоминаний, которые способны доставить удовольствие — пусть лучше Дающий подольше подержит их у себя. Пусть они его радуют, особенно то, которое учитель больше всех любит, воспоминание о чем-то, называющемся «Рождество». Пока Джонас только выслушал рассказ об этом чудесном явлении: ярко-зеленом деревце, украшенном шишками, шарами, сосульками и стеклянными чудо-животными, переливающихся огоньками гирляндах, чулках, наполненных подарками, и остальных невероятных вещах, но уже видел — это прекрасное воспоминание, в миллион раз лучше, чем то, о посиделках у камина. Оно должно оставаться у Дающего как можно дольше, он ведь и так отдал Джонасу уже слишком много греющих душу воспоминаний, которые ушли от него безвозвратно…***
Правда, последнее воспоминание, о двух мужчинах, которые с нежностью касались друг друга, немного смутило Джонаса. Разве так бывает? Разве это правильно? В их коммуне просто прикоснуться к кому-то, кроме членов Семейной Ячейки, считалось грубым, так что даже когда в раннем детстве Джонас играл на улице с другими мальчишками, он старался ни до кого не дотрагиваться, а тут… тут было нечто большее. У того, чьи воспоминания проживал в тот момент Джонас, были сильные мозолистые пальцы, и когда он вел ими по щеке второго мужчины, явно более молодого, с темными завитками кудрей, на лице того читался осторожный восторг — словно он не мог до конца поверить своему счастью. Сам же мужчина из далекого прошлого (или все-таки Джонас, который был сейчас на его месте?) чувствовал уверенность в том, что сейчас в его жизни все наконец-то так, как и должно быть. В комнате, чем-то напоминающей учительскую — с той лишь разницей, что книг в ней было меньше, а интерьер побогаче, — они были одни, не требовалось совершенно никуда спешить, так что можно было уделить внимание друг другу. Парень, который выглядел даже младше Джонасовых родителей, улыбнулся — в полумраке, освещаемом лишь тремя свечами в вычурном медном подсвечнике, его глаза сверкали как звезды ясной ночью — и потянулся к мужчине-Джонасу, обнимая его за шею и соединяя его губы со своими. Джонас был почти уверен, что в этот момент его охватит смятение — он ведь никогда не думал ни о ком из коммуны в таком ключе, — но на самом деле поцелуй оказался очень приятным, а губы и язык, двигающиеся в том же ритме, что и его собственные, были мягкими и в меру влажными. Казалось даже, что их обладатель способен угадывать желания — другого объяснения, почему поцелуй убыстряется именно тогда, когда этого хочется Джонасу, придумать было нельзя… Когда поцелуй все-таки прервался, а затем Джонас обнаружил, что и воспоминание на этом закончилось, все в нем сжалось от разочарования. Неужели все? Ничего больше не будет?***
Тогда Джонас поймал себя на мысли, что даже во время встречи с Фионой в тайном местечке внутри фонтана не испытывал таких ярких эмоций. Потом, когда стал размышлять обо всем этом, решил: то, что Старейшины запрещают настоящие чувства, оставив вместо любви товарищеское уважение и родительскую гордость, — величайшая ошибка. Как он мог прежде думать, что они не могут ошибаться? Кто знает, что важного, кроме того, что плюшевого слона стало принято называть бегемотом, забылось за годы без воспоминаний, без эмоций? Можно сказать, что многие поколения обитателей коммуны и не живут по-настоящему, да и он сам не знал бы, что это такое, если бы не был избран, чтобы стать Принимающим… Сейчас, когда он начал вспоминать подробности уроков с Дающим, Джонас осознал — его радовало не столько предвкушение воспоминания, сколько само прикосновение теплых и ласковых ладоней учителя к спине, и ему стало интересно, что в этот момент испытывал сам Дающий. То же самое? Не зря же он выбрал, чтобы передать Джонасу, именно память о мужчинах из комнаты со свечами…***
Он решил — на следующем уроке обязательно спросит учителя об этом. И пусть такого воспоминания у Дающего уже нет, оно не могло уйти вообще без следа, что-то должно было остаться — это Джонас знал по своим попыткам успокоить Гейба, скормив ему одно из спокойных воспоминаний. Пусть даже это что-то — призрак, дымка, легкая пелена. Джонас знал — он постарается найти способ превратить эту дымку в полноценное воспоминание. Не принадлежащее человеку из прошлого, не покрытое сединой веков. Самое что ни на есть настоящее воспоминание Дающего. Его собственное.