— Видишь, как роса искрится? По тебе я плачу, рыцарь! Протяни ко мне, любимый, Руку в латной рукавице! — Для меня вы слишком хрупки, для меня вы слишком нежны. Леди роза, вы прекрасны. …Но любовь моя напрасна, я сорвать вас недостоин. «Тол Мириам», «Рыцарь и Роза».
«Ваши столь изящны руки, Ваши так тонки одежды!» — надрывались певцы всего Альбиона, тревожа струны лютен, едва речь заходила о младшей королевской сестре. Речи полнились печалью безответной страсти, и столь сладкими казались голоса, что до поры во всё поневоле верилось. «В замковом дворе, — рассказывали складные куплеты, — распускаются белые хрупкие розы, но только одна из них, самая прекрасная и согревающая сердца придворных одним видом, покорила взоры богов...» А боги — те еще собственники. Боясь, что грубая рука сорвет и растопчет красоту цветка, они даровали ей людской облик. Так и появилась в стенах замка Роза Альбиона. Но менестрели, как известно, всегда врут.***
Впервые Бен увидел принцессу давным-давно и, признаться, не испытал сотрясающего душу смятения чувств, коим барды любят приукрашивать истории обреченной любви. Цвет лика ничуть не походил на благородные оттенки мрамора или хмарьского снега. Руки, сложенные на подлокотнике поставленного близ трона кресла, казались слабыми и нежными, но не заслуживали сравнения с лозами цветущего винограда. Оплетенные нитями жемчуга волосы в противоречие всем балладам оказались светло-русыми, а не черными, будто смоль, и оттеняющими «аристократическую белизну лица». Губы насыщенностью цвета не наводили на сравнение с лепестками багряной розы – бледно-розовые и искусанные, они не заслуживали ни одного красивого слова в посвященных девушке приторно-сладких куплетах дворцового певца. А глаза… глаза красивые, серые, сокрытые чернотой подкрашенных ресниц. Но взгляд (кроткий ли, смущенный или горящий гневом от того, что какой-то солдат разглядывает принцессу Альбиона, будто породистую кобылицу?) сестра короля устремила в пол и ни разу не подняла очей. Она не проронила ни слова. Говорили Логан и майор Свифт, обсуждали нужды армии. Первый по-змеиному шипел, не повышал голос, но раз за разом отвергал просьбы заняться горелесcким фортом, где опасно не то, что обороняться от пустотелых — просто ходить по осыпающимся стенам. Второй был вынужден уступать и рассержено кусал обвисший кончик уса. Именно Роза Альбиона первой выпорхнула из тронного зала, когда заседание объявили оконченным, и Бен ощутил только жалостливое презрение: забитый росток, а не дочь Короля-Героя предстала перед нуждавшейся в защите страной. Потом он вовсе забыл про лживые насквозь сказания. Не о том голова болела.***
Через год ей случилось присутствовать на смотре королевской армии. Болтали, будто принцессе нездоровилось: болезненно-белый цвет кожи казался желтовато-серым, а губы бесцветными. Стремя в стремя проезжая мимо ощерившейся ружьями шеренги, наследники Короля-Героя выглядели ужасно непохожими. Логан с королевской статью и выучкой опытного седока возвышался над заполонившим площадь войском, почти не понукал белоснежного иноходца — тот чуял волю всадника, не пытался взбрыкнуть или остановиться на потеху онемевшей толпе. Вороная кобылка его сестры плелась понуро, лишь чудом не отставала. Принцесса почти не смотрела по сторонам, кусала губы и, наверное, до боли стискивала поводья. На ней был темно-коричневый костюм из бархата и кожи, но отсутствие пышных дамских юбок подчеркивало скорее неловкость и опаску, с которыми наездница держалась в седле, нежели мастерство. След в след ехал придворный лекарь. За ними, приотстав, направлял гнедого коня смазливый и разряженный в небесно-голубое юнец, бросал рассеянные взгляды на изнывающих от жары и неподвижности солдат, а потом снова с беспокойством поглядывал на принцессу. Кажется, это и был Эллиот, с которого всё началось. Но тогда Бен почти задыхался от палящего летнего зноя, ежеминутно смахивал пот со лба, скрипел зубами — полученная в утренней дуэли несерьезная рана рвала предплечье тупой непроходящей болью. Ему, честно говоря, было на них плевать, хотелось одного — доползти до кровати и заснуть. …Эллиота, того самого никогда не нюхавшего крови и пороха мальчишку, Логан казнил через неделю и жестоким поступком расправил крылья птицы-бури, дремавшей во всегда молчаливой сестре.***
В третий раз Бен повстречал ее в горелеcском форте и долго не мог узнать. Исчезли нити матовых жемчугов, кольца, ожерелья и бахрома яснодольских тончайших кружев. Пыльцу румян на лице сменила кровь хоббьего шамана, алевшая на щеке. Вместо тоскливой бессловесной тишины — голос воина, страшащий рык грациозной львицы, грохот шагов готового умереть за начатое дело борца. Злость, страх и тяжесть еще не до конца осознанных потерь горели в невыносимо-красивых глазах. Тогда, глядя в серый омут ее взгляда, впервые хотелось пристрелить короля Логана и… виденного лишь однажды Эллиота, да. За то, что кого-то другого женщины могут любить так сильно, так страшно и так больно. Просыпаясь ночами от сухого треска выстрелов, капитан часто видел принцессу бодрствующей, в поисках тепла протягивающей ладони к жаровне; подсаживался и начинал без умолку говорить обо всём. Ведь так, слушая, раздражаясь и улыбаясь, намного проще перебарывать снедающую память о тех, кого больше нет рядом. Менестрели говорят, будто любовь властна рождаться из жалости. Что ж, если так, то их любовь проросла из жалости, снов о выряженном в шелковый камзол мальчишке и боли. Ведь капитан и принцесса прекрасно знали, что прижимаясь к нему, она смаргивает слезы о другом. А Бену больше не было безразлично, какие кошмары посещают королевскую сестру в унылом и мрачном Горелесье.***
— Протяни ко мне, любимый, руку в латной рукавице! — смеясь, не единожды восклицала принцесса и сама протягивала капитану тонкие девичьи длани. — Для меня вы слишком хрупки, — строками той же песни отвечал он, перехватывая норовящие обвить руки, — для меня вы слишком нежны. И целовал: губы, лицо, плечи, атласно-мягкие локоны. Знал, что любим и любит, что впереди будет бой за горящий Нью-Глушвиль и вызов, брошенный венценосному тирану. Не хотел представлять, как эта схватка станет последней для кого-нибудь из них, как потухнет живая искра смешливо-грустных серых глаз, или его собственное сердце, остановившись, прекратит гнать кровь. Они были равны в тот вечер, ибо перед изжелта-костлявым лицом смерти теряют важность богатство предков, золотой блеск короны и тусклое, в сравнении с этим сиянием, прошлое контрабандиста. Они были равны в тот вечер, и Бен Финн жалел, что действительно не погиб в бою — непреодолимая пропасть проляжет меж Альбионской Розой и солдатом, едва герольды объявят о смене власти. Любовь безрассудная и смеющаяся в ответ на не одобряющие адюльтер взгляды, не властна прожить вечность, не может не истлеть, подобно брошенному в огонь письму, просящему о встрече. — Протяни ко мне руку, Бен, — застав его на балконе и тая слезы, попросит она накануне последнего прощания. Не говоря «любимый», всего лишь зовя по имени, отчего невеселая усмешка уродливо искривит губы: — В латной рукавице? Для меня вы слишком хрупки. Я сорвать вас недостоин.***
Королева богатой страны не дрогнет, расставаясь поутру на пристани, сын бедняков не передумает и не останется рядом навсегда. «Был ли стебель слишком слабым?» Она не станет отводить глаза, но и не взмахнет расшитым златой нитью платком, прощаясь с кораблем. Слезы высохнут на холодном морском ветру раньше, чем вздувшийся парус пропадет за горизонтом. Героиня умрет через три года, до срока рожая сына королевских кровей, а увядшая роза рассыплется в пыль еще раньше — в день, когда исчезнувший из галереи образов портрет капитана сменится другим. Внуком Сабина, Вольным? Или взросшим на песчаных берегах военачальником Авроры? Или аристократом с Мельничьего Поля, молодым, веселым и разряженным в шелка небесно-голубого цвета? «Иль шипы настолько нежны?» Бен до последнего будет надеяться, что она сожмет кулаки, шагнет на сходни корабля и пробудет с ним еще долго-долго назло обязательствам, молве и Альбиону. Он, наверное, погибнет через несколько лет где-нибудь на окраине мира, ни разу не оглянувшись на затянутые предрассветным туманом берега, где в королевском саду рождаются и растут спасенные богами снежно-белые цветы. Но пока еще остаются крохи в хрупких стеклянных часах, по песчинкам отмеряющих время. Есть горчащая предвидением любовь в затуманенных влагой серых глазах. И есть источающая живое тепло дрожащая рука в оборках кружевного манжета, сжимающая стебелек мраморно-белой, отломанной в замковом саду розы. — Видишь, как роса искрится? — искрятся ее глаза, горят в пламени солнечного дня слезы. — Скоро лик мой запылится. Аромат мой станет горек… — Но любовь моя напрасна… — …Без тебя, мой милый рыцарь. — …Я сорвать вас недостоин. — «Я сорвать вас недостоин»… Последние слова осядут не прощенной скорбью, вполголоса повторенные ею, а принятая из ледяных даже поздней весной пальцев роза пребольно уколет загрубевшую ладонь.***
Когда-нибудь придворный поэт сочинит красивую сказку о рыцарях, розах и вечной нетленной любви. Ее встретят с восторгом, станут заворожено слушать на всех пирах или исполнять в тавернах под стук передаваемых из рук в руки кружек. Няня однажды споет красивые куплеты маленькому болезному принцу вместо колыбельной, а отец-король почему-то вспомнит неровно обломанный стебель мертвого розового куста у самого балкона. В песне Рыцарь и Роза пробудут вместе совсем недолго, не увидят слез, крови и смерти лучших друзей — зачем горечь войны в прекрасной и нежной песне? Наверное, влюбленные умрут в один день, и на могилах распустятся бархатно-хрупкие бутоны, как это всегда заведено в сказках. А слушатели никогда не узнают, что цветок, уронивший лепестки-крылья, и латная рукавица, сжимавшая ранящий стебель легко-легко, словно не имея на это права и боясь поломать шипы, источены могильным тленом в разных краях земли. Ибо напевные сказки менестрелей, как провидицы, гадалки и божества, никогда не говорят всей правды.