Второй первый раз

- ЛЕОНИД САВВИЧ! – заорал Гущин, рванув вверх по движущемуся противоположно вниз эскалатору.  Зинченко замер на месте, уже будучи окруженным множественными коллегами. Первый день после внепланового реабилитационного отпуска начался у него весьма приятно: начальство смотрело благосклонно, бесчисленные летчики подходили пожать руку, кто-то предлагал устроить на выходных кооператив по этому, не без оснований, радостному поводу. И все бы было хорошо, но чего-то Леониду Саввичу точно не хватало. И как только он услышал свое раскатившееся эхом имя, вмиг ощутил, что картина стала вновь полной. - Гущин. – медленно развернулся он, чуть приподняв в обороне чемодан: глазищи горят, какой-то странный оскал, видок лихой, бешеный. Гущин притормозил практически в нескольких сантиметрах от своего наставника, в сотый раз наплевав на писаные правила этикета, личное пространство, да и, в конце концов, субординацию. - Ну, что ты… - буркнул Зинченко, не в силах скрыть легкое смущение: все же, иногда Гущин и правда вел себя несколько обескураживающе, - вчера только виделись в магазине. Что ты орешь? Гущин кивнул. - Фуражку поправь, галстук подтяни. Гущин кивнул снова, пробежал пятерней вдоль торчащего галстука, одернул, сдвинул фуражку на другую сторону и продолжил неотрывно пялиться. " Как пес. Только косточки нет," - пронеслось в голове Зинченко, пока взгляд его серых, как грозовое небо, глаз сканировал своего стажера. Мужчина знал, что на время собственного отсутствия Гущина передали в чужие руки, поначалу даже ревновал, лежа в постели, но потом быстро успокоился, поскольку Гущину летать надо в любом случае, а при встрече он все равно чуть ли не язык высунет и хвостом замашет. - Леонид Саввич, я… - промямлил он, но Зинченко пресек любые попытки трепа сразу. - После, Гущин. Пойдем в штурманскую, надо тебя обратно оформить. Или не надо? – чуть приподнял черную бровь Зинченко, впервые позволив себе улыбку, когда Лешка отчаянно замахал лохматой башкой, да еще так, что чуть фуражку не потерял. Стажер со временем не менялся, хотя, признаться, Леонид Саввич бы даже расстроился, если бы сегодня вместо этого детинушки в форме, как седло корове, увидел бы взрослого молодого пилота. Однако вслух в этом Зинченко никогда не сознается. - Ну, докладывай, как у вас тут без меня обстановочка… – не без явного интереса спросил Зинченко: все сложнее и сложнее становилось ему держать себя в руках, пока они шли в сторону штурманской. Сегодняшний полет станет для Зинченко «вторым-первым» после Канву, и эта невероятная дрожь вновь поднималась по каждой венке конечностей к самому его сердцу, собиралась в плотный комок в груди, трепеталась, била, пульсировала, и Зичненко знал, что он живой, что рано ему планировать пенсию, что есть еще в мире аэропорты, где он не был, что идет за ним этот нелепый Гущин, за которым надо следить лично. - Нормальная. Вот, самолет дали нам новый. Кресла новые, жопу не так трут… - начал Лешка, пока не словил на себе укоризненный взгляд наставника. - Чтобы жопу не терло, Гущин, надо меньше занятий по аварийно-спасательной подготовке пропускать. И Андрея за курочкой меньше гонять. Кстати, как он там? – с долей тревоги спросил он. К бортпроводникам он относился всегда с уважением, а зная еще и нравы своего экипажа, то и волнение свое на этот счет считал небезосновательным. - Да ну его, Андрея этого…терпеть его не могу. – Гущин явно помрачнел, тормозя у дверей в штурманскую и скрещивая руки на груди, - я Вику просил и умолял оставить мне тефтели. Представляете, Леонид Саввич, нам на борт наконец-то тефтели вместо этой рыбы дурацкой дали! Их уже почти пассажиры разобрали, я весь полет кулачки держал! А этот гад как раз себе последнюю порцию забрал! Гущин говорил еще и еще, но Зинченко уже почти его не слушал: он и без того знал, что после новых жалоб Гущин перейдет к старым, снова начнет рассуждать про его высокомерие, дразнить за мужской маникюр, наличия которого Зинченко, по правде сказать, потребовал бы и у самого Гущина. - Ладно-ладно, прекращай мне тут. Иди получи документацию. – чуть пришлепнул командир того своим чемоданом, пока тот не разошелся: а то как знать, до чего Гущин сам себя довести может.