солнце

Соседние койки соседних вагонов. Их разделяла стена плацкартного вагона и десять лет глубокой обиды. Саднило где-то глубоко, но уже не на поверхности. Уже не так явно, чтобы набросится с кулаками в толпе людей. Уже слишком поздно - разодранные костяшки не заживают. Шрамы въелись под кожу, вырисовывая причудливые узоры. Он бы обязательно ударил и не стал долго распинаться по поводу причины. Да хоть потому, что им приносит приторный чай в металлической подставке одна и та же проводница вагона. Он бы собрал свои вещи и вышел на морозный воздух ближайшей станции. Он бы это сделал, будь это десятью годами раньше, когда воспоминания слишком надрывно сплетались в клочья эмоций, пульсирующих по жилам. У Шевцова бурлила кровь и жизнь. И она. В тамбуре продувало, и сквозняк постоянно гасил огонь от зажигалки, которым он старался подпалить сигарету. Чертыхнувшись, Уваров положил пачку обратно в карман и отсутствующим взглядом провожал мелькающие за окном дома сквозь непроглядную мглу ночи. Мутный свет в коридоре раздражал. Он отдавал привкусом ржавчины и дешевизны на языке. Вырубить бы все лампочки на хер - почему нет? Он усмехнулся, понимая, что абсолютно спокойно может это устроить, но с прожитыми годами энтузиазм что-либо делать явно поубавился. Работа - эта работа, которая скорее уже по инерции идет. Мысли перестали появляться в тот момент, когда руки окунулись по локти в кровь и продолжали увязать дальше. Очередное дело означало очередной пробел, очередная смерть – еще одна для статистики. Он не заметил, как остался в помещении не один. Что давило больше на виски - ощущение замкнутого пространства или присутствие человека, которому хотелось немного разукрасить лицо? Красиво так, чтобы по мотивам картин Дали. Он чувствовал прожигающий взгляд Шевцова через стенку купе всю дорогу. Спиной к спине. - Не найдётся прикурить? Вадим усмехнулся почти без яда. - Ты же не курил? - А ты не трахал малолеток - Какого чер... - Уваров, у меня работа такая - знать все. Тишину перебивал стук колёс по рельсам; железо резало звук. Люди временами проходили мимо, хлопая тяжелым металлом двери. - Она же ребёнок - Ей скоро 18 - Не тебе мне про уголовные дела рассказывать, да? - Тебе ли не похуй? - Совращение малолетних – это, впрочем, самое безобидное, что могло случиться за всю твою карьеру - Уж кому как не тебе это знать Яд за яд. Он знал все – слишком много и от этого слишком невыносимо. Невозможно занести кулак над человеком, в чьих глазах отражается то, что обычно уносят в могилу. То, что твое. Оно там приелось и выглядит вполне нормально, но с каких пор можно выворачивать собственное нутро наружу абсолютно спокойно? - Это хоть по согласию? - Блять, Шевцов, я хоть преступник, но не извращенец Телефон вибрируют в кармане потертых джинсов, воздух накаляется до предела. Вязкий, густой, пропахший идиотским смрадом едкого отчаяния. Какого черта не выветриваются из головы все воспоминания, что тяжестью разрывают надвое? Шевцов матерится и пытается словить связь. Вадиму забавно за этим наблюдать, и короткий смешок сквозь сжатых губ вырывается сам. - Подружка? Володя молчит. Не злится, не кричит, не посылает нахуй. Просто молча продолжает неотрывно смотреть в телефон. - Я ее не забыл И за этим вполне логично в мыслях следует «а ты, сука, проебал» Уваров нервно выстукивает пальцами маловразумительный ритм по плоскости и пытается найти последние капли самообладания, чтобы не оставить вмятину и расхуячить напрочь то место, где еще мгновение назад стоял мужчина. И потом по нарастающей Володя накаляет точки до предела, наблюдая, как остатки нервов собеседника испепеляются и сгорают в приступе самозабвенной ярости. Месть должна быть красивой. - Она же рыжая, - а слышится «эта шлюха не она» - С каких пор ты выбираешь девок по цвету волос? - С тех пор, как не выбираю И оно совсем так больно прошлось и рассеклось вдоль тела. Не у Вадима – у того надрывается только жуткое раздражение и бешенством горят глаза. А тому, стоящему у противоположной стены, черт побери, больно. Не потому, что под бывшим дерьмовеньким физруком девушки стайками выгибаются – он и сам топил себя в океане разврата – потому что появилась она. Плевать, с какими волосами, - эти волосы единственные, которые Вадим может наматывать на кулак. Потому что она нечто большее, чем девочка для одноразового забвения. Как вообще он смог кого-то полюбить, когда у Володи до сих пор невыносимо любимые глаза расплываются перед взглядом каждую ночь? - Конец мая затерялся где-то в переулке спального района. Трава казалась зелёным заливистым морем, что не имело ни конца ни края. Рыжие волосы по ветру, и так тихо, как будто вечное спокойствие окутало округу. Она сидела на скамейке, поджав под себя ноги, а он стял рядом. Вадим постоянно был рядом, и Тася не знала, хорошо это или плохо. Рядом, но взгляд устремлен куда-то вдаль. Все оседало под тяжестью мыслей где-то внутри. Она не плакала, нет, но так отчаянно хотелось послать все к черту. Хотелось находить нечто романтичное даже в ржавых дырках всеми забытого и забитого забора. Дышать получалось с трудом, солнце слепило глаза почти до боли. Два часа назад, когда время перестало иметь хоть какое-то значение и затерялось в цифрах до отсчета, по новостям прогремело известие во всеуслышание: верховный суд отклонил апелляцию о смягчении наказания Теодоре Раубер и постановил остаток жизни гнить в одиночной камере. Не жить, а выживать. Сначала хотелось смеяться, потом плакать. Потом все смешалось до той точки, когда уже ничего не хотелось. После очередного вопроса «ты как?» хотелось послать его к черту. Да и себя, собственно, тоже. Отклик нашелся неожиданно в серых встречных глазах. Тот, кто сейчас должен был сидеть на престоле торжества, внезапно оказался в растерянности. Еще большей, наверное, чем она сама. Шевцов смотрел на нее сочувствующе и с примесью доли любопытства. Тася не знала, что двух заклятых врагов связывает нечто большее, чем ненависть и презрение. А Уваров знал. И что еще хуже – помнил. - Пришел поздравить? - Подписать себе смертный приговор? Нет уж, спасибо. Обойдусь. Вадим не видит, что в этих глазах то-то с последней встречи изменилось. Он только чувствует, как руки по инерции хотят прощупать все жилы на шее, оставив букет из багровых синяков. - Вадим У нее голос совсем выдохшийся, но отчетливо оседает и бьет по перепонке. Тася, на удивление, видит. Не понимает и не особо старается вникнуть, но знает, что что-то пошло под другим углом. - Ничего не хочешь мне сказать? - Отъебись Володя усмехнется почти без яда и сквозь сжатые зубы по губам прочитается «придурок». Уваров резко дергает ее за запястье и уводит в противоположный конец улицы. Мир расплывается, ноги путаются, а серые глаза где-то позади остаются ждать. Никто из них не обернется. Пока - За окном листья падают, а ей кажется, что ни черта это не красиво. И шелест под ногами раздражает. Неправда, что от нервов седеют, иначе бы ее голова уже давно покрылась белизной. Плевать на волосы, плевать на улыбку, но как можно было так быстро скатится до того, чтобы непринужденно ехать в машине с одним из самых опасных убийц человечества и ярого защитника общества, которые должны ненавидеть друг друга, но все втроём мирно болтают о погоде за окном. Почти. В эту компанию уж никак не вписывалась семнадцатилетняя школьница, но всегда есть то самое но. У этой одиннадцатиклассницы биография запутаннее, чем у большинства местных заключенных. Судьба вереницей вяжет морские узлы, выплетая запутанные дороги без направлений. Курс сбился еще с рождения, Титаник стремительно идет ко дну каждый новый день. Спасательный круг летит из рук убийцы, и все чудесно идет к хуям. Тася не катилась с горы - она стремительно вихрем летела прямо в самый низ. - У нее перед глазами не мать и не отец. Веревка да глаза, холодные и чужие. Скоро первую полосу займет весть о том, что паренек из их района повесился в общественном туалете. А ведь она его знала. Он жил в соседнем подъезде и иногда говорил привет. Улыбался так открыто и приветливо, без притворства. Как же это все невыносимо. Только относительно выровнялись полосы и прозвучал первый искренний смех за долгие месяцы, как снова все полетело к черту. Она тогда Вадима за руку держала, улыбалась почти не вымученно и впервые порадовалась майскому теплу. В парке хорошо и уютно, на душе почти спокойно, а в туалете на веревке труп. И смех на полсекунды позже осекнется и никогда больше не прозвучит так чисто и звонко. И снова все никогда не будет как раньше. За секунду до того, как она повернула голову в сторону кабинки, она была на мгновение счастлива. Она не кричала и не плакала. Нет, черт побери, нет. Она просто стояла и смотрела в глаза, раньше приветливые и серо-голубые, которые сейчас холодом и безжизненностью пробирали до мурашек. Она стояла и смотрела, а вопрос «за что?» снова и снова прокручивался в голове. И непонятно, кого ей в тот момент было больше жаль. Только настолько тоскливо, что от отчаяния хотелось выть. Она стояла, пока Вадим насильно не увел за руку, больно вцепившись в запястье. Стал трясти, кричать и умолять хоть что-нибудь сказать. Зачем переживать за нее? Переживать надо было за того мальчишку, который теперь в свободном полете болтается на петле. Она-то справится. Она-то здесь. Она-то впервые так близко увидела смерть и уже никогда не забудет. А в голове все вечный вопрос «за что?» (она так никогда и не получит на него ответ) - Володя до сих пор проклинает тот день, когда пустоту за спиной променял на спину (бывшего) друга. Спиной к спине. Он бежит от этого как от огня, спотыкается, падает и задыхается, но все равно возвращается в исходную точку. Никто не ожидал, что это будет просто. Они изжили сами себя еще давно, теперь выгорая вместе с трёхкомнатной квартирой на окраине спального района. Неправильно - и именно этим до одури хорошо. Весной, сквозняком и взаимной неприязнью. Володя учтиво не замечает тот факт, что за стеной Вадим трахает рыжую девчонку, отчаянно пытаясь вырвать не только стон, но и душу. Тася по утрам почти шепчет спасибо. Володя любезно глотает растворимой кофе, наспех приготовленный девушкой, и почти не кривится от отвращения. Он тихо благодарит, стараясь не проблеваться на кухонный ковер из-за дерьмового привкуса на языке. Володя и целует так же – деликатно и аккуратно, пока не заглядывает прямо в голубые глаза. И выворачивает. Рвано, грубо, сбивчиво. От вдоха к выдоху. На мгновение становится совсем хорошо. Прямо как тогда. Прямо как с ней. Тася и холодная кухня улетают куда-то далеко – на миг Шевцов счастлив. - Не говори ему Больно кольнет под ребрами, но это не страшно. Мужчина почти смирился, что проигрывает второй раз одному и тому же (бывшему) сопернику, и горькая ухмылка на лице почти физически не жжет. Теперь Вадим должен проорать во всю глотку спасибо Володя давно мечтал ответить Пожалуйста