Расстояния

Экзамены медленно накатывают мягкой прохладной волной, отрывают ступни на пару мгновений от твёрдого, хорошо изученного дна школьной рутины и, протащив с собой пару каких-то несчастных метров, опускают обратно. Под ногами вместо привычной твёрдой гальки оказывается мягкий зыбучий песок, который затягивает, не давая остановиться, заставляя заходить всё глубже и глубже в воду. А та быстро затирает следы невидимым ластиком: будто и не было ничего. Ни тебя, ни отметин на песке. И времени оглянуться назад — тоже не было. Взрослая жизнь обрушивается сплошной стеной ледяного ливня, который не закончится никогда. Яку выдыхает и в тысячный раз скользит глазами по знакомым до боли трещинкам на белом потолке: в темноте их разглядеть отчего-то совсем нетрудно. И думает, думает, думает, не давая себе опомниться и отпустить мысли куда-то не туда: завтра выходной, и Куроо обещал зайти; Бокуто уехал домой на какой-то семейный праздник и объявится не раньше вторника, хорошо, если бы ещё и с утра; смотреть волейбольные матчи до рассвета — идейка так себе, но сойдёт; от квартирки Куроо с Бокуто до университета — тридцать четыре минуты быстрым шагом. От его квартиры до (бывшего) дома — семьдесят одна минута в переполненном вагоне метро с двумя пересадками. Яку медленно выдыхает снова и поворачивается на бок, надеясь заснуть. Свет фонаря падает на стену ровными полосами, пробиваясь сквозь незакрытые жалюзи, и это последнее, что он видит прежде, чем просыпается от стука в дверь, а искусственный свет превращается в солнечный. Куроо ворчит на Яку и хмурит брови, улыбаясь. Выглядит это настолько забавно, что тот смеётся ему в лицо, а потом продолжает — просто так, потому что весна, тепло, солнечно, а небо такое пронзительно голубое, что можно утонуть, если заглядеться. Когда они сидят в каком-то кафе и едят мороженное (взрослым на завтрак и не такое можно), а телефон Куроо вдруг взрывается звонкой трелью стандартного звонка, Яку закусывает щёку изнутри, медленно отодвигая стул, чтобы, если что, быстро сбежать в туалет. — Кенма, — тихо говорит Куроо. В глазах у него плещется боль вперемешку с солнцем, а голос вмиг становится таким надломленным и усталым, что даже слушать больно. — Привет. Из зеркала на Яку смотрит смешной взъерошенный первогодка с раскрасневшимся от холодной воды лицом, который ну уж никак не может быть студентом университета. Только глаза у него такие же грустные и больные, как у оставшегося за столиком «взрослого» друга. В школе он за собой такого взгляда не замечал. От (бывшего) дома до Старшей Некомы — десять минут бегом. Яку интересно, сколько дней должно пройти, чтобы эти бесполезные цифры стёрлись из его памяти. *** Сакура тогда расцвести всё-таки не успела — а жаль, фотографии на её фоне вместе с навсегда остающимися в прошлом одноклассниками вышли бы хорошие. Не для школьного архива: просто так, для себя. Но давно отснятый альбом вместе с дипломом уже одиноко болтались в полупустой сумке, и просматривать первый в ближайшие пару месяцев Яку уж точно не собирался. Дело не в сантиментах: на фотографиях он всегда получался просто ужасно, и это не комплексы, это объективная реальность, что бы там не говорил Куроо. Который, кстати, уже по пути домой всё-таки пролистнул пару страничек и ржал как последняя сволочь минуты две, то и дело тыча Кенме альбомом в лицо. Кенма выглядел грустным и уставшим, но героически терпел. Может, речью директора проникся, может, ещё что. Лично Яку от неё как обычно стало только хуже, хотя несколько сидящих рядом с ним девчонок ожидаемо прослезились. В конце выпускного его тогда от Куроо оттеснила стайка новоявленных третьегодок и выпускниц, быстро щебечущих что-то о пуговицах. Бывшие первогодки ещё пока слишком стеснялись, чтобы к кому-то подойти, а поэтому группировались по нескольку человек у ворот и глазели оттуда. Вдруг в основной толпе мелькнула знакомая светлая макушка, растворившись там в следующую же секунду, но Яку заметил. Сердце мгновенно ёкнуло и зашлось в каком-то бешеном ритме. Оно не успокаивалось, пока он, пробираясь сквозь толпу, быстрым шагом шёл к воротам, пока озирался по сторонам, надеясь, что всё-таки не померещилось… И замерло, пропуская удар, когда Яку встретился глазами с цепким взглядом светлых зелёных глаз, что сначала быстро мазнул по лицу, а потом намертво прикипел к форменному пиджаку. — Привет. Лев смотрел на него, даже не улыбаясь, и от этого становилось как-то отчаянно неуютно. Хотелось, как раньше: подойти, уткнуться в рубашку, обхватить руками за талию, чувствуя, как сильные руки обнимают в ответ, но вокруг были люди, целая толпа грёбаных людей, а Лев по-прежнему не улыбался. Они не виделись неделю: тренировки в клубах отменили ради подготовки к экзаменам. В груди всё это время ворочалась незнакомая прежде тревога и непонятная больная тоска. Лев звонил иногда, спрашивал, как там дела с учёбой, но из-за этой самой учёбы поговорить нормально как раз и не получалось: слишком уж сильной вечерами была накопившаяся за день усталость. А на обеденном перерыве Яку обычно дремал на плече у крепко спящего Куроо, упуская самый подходящий для разговоров момент. Но это была не его вина, Лев понимал и не жаловался. Яку жаловался, но никогда — вслух. — И всё? — спросил тот вместо приветствия, зачем-то сжимая ладони в кулаки. — И всё, — эхом отозвался он, задирая голову, потому что Лев подошёл слишком близко. В такие моменты Яку всегда чувствовал себя чуточку униженным и совсем не чуточку жалким, но, пересилив уязвлённую гордость и спрятав отчаянно краснеющее лицо в ладонях, смог выпалить, краснея ещё сильнее: — Я скучал. У Льва в этот момент в глазах отразилось что-то, чего Яку так и не успел понять, а в следующую секунду воздух будто разом выбило из лёгких от того, как резко тот дёрнул его на себя, увлекая куда-то сквозь толпу, пробираясь всё ближе и ближе к выходу. Чтобы там, за школьной оградой, толкнуть в первый попавшийся переулок и прижать к стене, целуя жадно и глубоко, до привычной дрожи в коленях. А Яку цеплялся за Льва, заставляя нагнуться ниже — хотя куда уж ещё — вплетал пальцы в мягкие светлые волосы и отвечал, почувствовав внезапно, как Лев улыбнулся прямо в поцелуй, а потом вдруг прошептал отчего-то слишком потерянно: — Я не сумею, я не смогу, и как теперь… И снова прижался к губам, не давая опомниться и сказать хоть что-нибудь; длинные пальцы трепали волосы, зарываясь в них, оттягивая назад, а после Лев коротко обнял его, чуть не сломав рёбра, которые и так уже распирало изнутри огромное-огромное счастье, которое пропало, стоило только ему резко отстраниться. Яку смотрел на широкую спину почти бегущего прочь Льва и даже не пытался задуматься, что именно он сделал не так. Может быть (скорее всего), всё просто-напросто было не так с самого начала. Домой он шёл так медленно, что добирался бы до ночи, если бы по дороге ему не встретились Кенма с Куроо. Последний улыбался уж как-то слишком натянуто, много шутил и смеялся настолько фальшиво, что даже Кенме, наверное, не составило труда об этом догадаться. И второй пуговицы у него на пиджаке почему-то не доставало, интересно, кому отдал… Осознание прошило паникой с ног до головы. Яку сжал в кармане пуговицу — точно такую же, и закусил губу, решив для себя, что даже если Лев и обиделся, всё равно рано или поздно отдаст её ему, потому что — а как иначе? *** А вот так: когда Лев звонит на следующий день и извиняется, что сбежал, Яку лишь устало кивает, потому что прошлой ночью спал от силы час, и какие-то слова всё вертятся на языке, вертятся… Хайба желает удачи, обещает позвонить ещё — и это последний раз, когда они разговаривают в этом месяце. И в следующем. И, похоже, вообще. Потом Яку переезжает в другой район Токио, где родители соглашаются снять ему небольшую квартиру. Неподалёку селятся Бокуто с Куроо, и жизнь становится немножко лучше возложенных на неё заранее ожиданий. Позже он устраивается на подработку, и пусть на оплату аренды зарплаты пока не хватает, начинает постепенно привыкать жить самостоятельно. Ночами Яку пялится в испещрённый трещинами в потолок и больше не пытается их считать, потому что делал так уже сотни раз. От дома Яку до дома Льва девять с половиной минут медленным шагом, и это — путь, который он к концу года мог легко пройти с завязанными глазами. И это — путь, который Яку так и не проходит. *** Июнь бьётся в окно затяжными ливнями, скребёт по стеклу наступающей после жарой, треплет макушки деревьев слабым ветерком в редкие солнечные деньки, когда асфальт такой горячий, что даже воздух около него плавится и растекается по лёгким вязкой патокой. Яку любит Токио в сезон дождей за отсутствие толп вечно галдящих туристов, из-за которых любимые кафе становятся под завязку забитыми, а лавочки в обычно безлюдных уютных парках — занятыми. И не то, чтобы он не любил его в остальные времена года, просто этот город чертовски большой, шумный и выматывающий в практически любой из оставшихся месяцев, а Яку слишком не нравится подолгу оставаться в квартире. Там пустота и одиночество вместе со стенами давят так, как не осмеливаются на открытом пространстве, поэтому свои вечера Яку заполняет пробежками, Куроо с Бокуто и чтением книг в дешёвых кафешках. Когда настойчиво звонящий телефон отрывает его от задумчивого созерцания заката в парке, это немножечко выбивает из колеи. Яку почти никто никогда не звонит, потому что родители постоянно заняты на работе, а все остальные (категория для Бокуто, Куроо и однокурсников) предпочитают обмениваться сообщениями в Лайне. Незнакомый номер на экране выглядит непривычно и самую капельку подозрительно, а его жизнь — сплошная череда одинаковых вечеров и привычного созерцания потрескавшегося белого потолка ночами — не единственная причина, по которой Яку поднимает трубку. По крайней мере, это то, во что поверить удаётся легче всего. Гораздо легче, чем в тихий голос на другом конце провода, перемешанный с хриплыми всхлипами или вздохами — сразу не разберёшь, ровно как и беспорядочный поток слов, который внезапно обрывается, а тот голос зовёт уже чуть громче: — Яку-сан… Во рту мгновенно разливается металлический привкус: закусил щёку слишком сильно, потом будет болеть, но это почти неважно; закат скрывается за темнотой внезапно сомкнувшихся век, и Яку жмурится до разноцветных кругов перед глазами, чтобы прогнать это странное наваждение, но от него больше в туалет не спрячешься и никуда не убежишь, поэтому остаётся лишь принять происходящее, как данность, и ответить: — Лев. А собственный голос такой надломленный и дрожащий, что все попытки Куроо поначалу говорить с Кенмой относительно бодро и радостно теперь кажутся высшим уровнем актёрского мастерства. Алиса живёт в пригороде; ехать до неё приходится довольно долго, и нет, Яку даже не интересно, откуда у Куроо взялся её адрес. На выходе из метро обдаёт ночной прохладой и сплошной стеной холодного дождя, сквозь который Яку бежит целых десять минут, тормозя каждые тридцать секунд у табличек с названиями улиц и номерами домов. Но квартиру Хайбы он находит не по ним, а по размытому тьмой силуэту человека на лестнице. Лев сидит на ступеньках, закрыв ладонями лицо и смешно вжав голову в плечи, будто желая казаться раза в два меньше, чем он есть на самом деле. И выглядит настолько жалким и беззащитным, что Яку хочется развернуться и убежать домой, потому что таким он Льва не видел… да в принципе, никогда. Но он поднимается по лестнице, садится, опираясь коленями о ступени, и тянет руки Льва в стороны, заставляя открыть лицо; переплетает на один короткий миг их пальцы, а потом стирает то ли дорожки слёз, то ли дождевые капли с бледных щёк, ловя удивлённый взгляд в полоске слабого фонарного света. И задыхается от непонятной и совершенно бессмысленной нежности, из-за которой немного дрожат руки, а в груди скребётся болезненно осознание: он скучал. Снова. Как и всегда. Так сильно, что поначалу становится страшно, но к этому внезапному пониманию отчего-то получается очень легко привыкнуть. Наверное, дело в том, что быстро разрастающаяся пустота в груди сразу же заполняется и в итоге поглощает сама себя, будто многомесячной дыры на месте сердца и не было никогда, и всё это — лишь плод больного воображения Яку, который и вправду иногда думает слишком много. Алиса открывает ещё до того, как он успевает нажать на кнопку звонка во второй раз. — Придурок, — практически шипит она, втаскивая их обоих внутрь и утыкаясь Льву куда-то в шею, даже не обратив внимания на то, что школьная форма брата вымокла до нитки. На пол под ними быстро натекают две небольшие лужицы, а они всё стоят, и Яку от созерцания такой интимной семейной сцены становится очень неловко. Но Алиса совсем скоро приходит в себя: отстраняет Льва, заставляет его снять туфли и тянет за руку дальше по коридору, в тёмную неизвестность комнат. Яку пожимает плечами и медленно разувается тоже, вешает спортивную кофту на стоящую рядом вешалку. Футболка под ней сухая — это чуть ли не первая хорошая новость за сегодня. Квартира Алисы встречает желанным теплом и неярким светом, льющимся из ванной, где сестра растирает уже переодетому в домашнее Льву волосы красным полотенцем. И почему-то это грёбаное полотенце заставляет Яку вздрогнуть, а потом он вдруг проваливается в воспоминания о школе, словно в омут — и в них почему-то нет почти ничего, кроме Льва, что бело-красным пятном мелькает то тут, то там, смеётся и выглядит абсолютно счастливым каждую секунду своей жизни. Таким, каким выглядит Яку только тогда, когда находится рядом с ним. Таким, каким не выглядит Лев сейчас. От этого перехватывает дыхание, а в груди становится больно. И Яку, прижавшись к стене, смотрит, как Алиса отводит дрожащего брата в комнату, а потом незаметной тенью скользит обратно по коридору. Яку будто со стороны наблюдает, как минутой позже ему в руку впихивают стаканчик с таблетками и кружку с водой, а на шею мягкой змеёй ложится красное, мать его, полотенце. И чувствуя, как Алиса тихонько подталкивает в сторону комнаты, заходит туда сам. Когда за ним закрывается дверь, отрезая доступ к последнему источнику света, а из окружающей тьмы начинают, наконец, проступать очертания предметов, Яку закрывает глаза, жалея, что не может закрыть уши — руки-то заняты — чтобы оказаться в пространстве, где нет ни Хайбы за дверью, ни Хайбы в комнате, а он один-одинёшенек и считает трещины на потолке своей спальни. Яку делает шаг и тут же спотыкается о расстеленный на полу футон, слыша болезненный стон и чувствуя, как длинные руки обхватывают его за пояс и тянут вниз, заставляя опуститься на колени. Льва по-прежнему немного трясёт — то ли от подавляемых рыданий, то ли от холода, а может — от всего сразу. Яку прижимается к нему как можно ближе, приподнимая руки с таблетками и водой, а Лев утыкается ему куда-то в плечо и — чёрт — всё-таки плачет. Боль в груди внезапно становится сильнее, а пустота будто разрастается там снова с весьма ужасающей скоростью. Яку ставит кружку на пол; вплетает пальцы свободной руки тому в волосы, чуть оттягивая назад, и подносит к губам Льва пластмассовый стаканчик. Он полностью уверен: там всего лишь успокоительное со снотворным, но тот упрямо мотает головой, будто маленький ребёнок, снова и снова, пока Яку немного не усиливает хватку, тихо шепча «пожалуйста». И Лев сдаётся. Пока он пьёт воду, Яку слушает, как стучат чужие зубы о край кружки, и стук собственного сердца почти перекрывает эти глухие звуки. Вскоре Лев засыпает. Яку долго сидит рядом, смотря на их сцепленные пальцы, на то, как лунный свет падает Льву на лицо, а потом аккуратно высвобождает руку и закрывает глаза, выжигая эту картинку в памяти. На ощупь выбирается из комнаты, почти неслышно прикрывая за собой дверь, и уже с открытыми глазами идёт дальше, на свет. За столом на кухне сидит Алиса, а вид у неё настолько потерянный и жалкий, что её хочется обнять тоже. Но Яку сдерживается; подходит ближе, слегка изгибая бровь. Вопрос так и не звучит, но Хайба дёргается, обхватывая себя за плечи, и начинает говорить, так медленно и тихо, что стой Яку чуть подальше, слов было бы не разобрать совсем. Спустя двадцать минут он знает почти всё о произошедшей ситуации, и еще о многих ситуациях, происходивших ранее — раз в месяц, как по графику (желание врезать Льву за то, что он молчал, просыпается и не угасает, пока Алиса не начинает говорить снова). Теперь Яку знает даже об их первопричинах, но думать об этом не хочется: в голове сразу же становится невыносимо пусто. От порыва вернуться в комнату удерживает лишь понимание: жалость и извинения Льву в любом случае нужны в последнюю очередь — родители у всех бывают разные, ситуации тоже — а вот от поддержки бы тот точно не отказался, но пока есть Алиса, всё будет хорошо. — Всё будет хорошо, — зачем-то произносит он вслух, резким движением сдёргивая полотенце с шеи (волосы и так уже высохли), неловко мнёт его в руках, а потом подходит чуть ближе, чтобы точно расслышать, если она ответит. Но Алиса не шепчет, и голос её срывается под конец фразы: — Не будет, а я убежала, как последняя трусиха, хотя могла бы остаться — со мной всё было спокойнее, всё было… Яку крутит внутренности от боли; даже маленький шаг, разделяющий их, кажется расстоянием, на преодоление которого требуются годы, но он становится совсем рядом и неожиданно для себя накрывает её голову полотенцем — лишь бы не видеть выражения лица — и всё-таки порывисто обнимает, обхватывая руками за шею. Пока Алиса сидит, они почти одного роста, и эта близость почему-то ощущается семейной, правильной. — Он ведь больше не позвонит, — произносит та, чувствуя, что Яку отстраняется. Когда она поспешно стягивает с головы полотенце, кухня уже пуста. *** Яку прислоняется спиной к стене какого-то дома, пытаясь отдышаться, и благодарит всех известных богов за то, что дождь уже прекратился. Под закрытыми веками бешено мечется и пульсирует красный — это раздражало бы больше, если бы не причиняло такую сильную боль и не вызывало иррационально ощущаемые приступы тоски, которую он вполне успешно подавлял в себе уже который по счёту месяц. Экран телефона приветливо загорается, и белые циферки на дисплее ничуть не утешают: до рассвета остаётся, наверное, часа два, до первого поезда — почти столько же. А до дома, как утверждает навигатор, идти слишком долго, чтобы об этом можно было бы вообще задуматься всерьёз. Чёртов Токио огромный, тёмный и спящий будто бы беспробудным сном завораживает и пугает одновременно. Яку ощущает себя потерянным маленьким мальчиком в этом хитросплетении улиц. Хочется позвонить Куроо. Но это так же бессмысленно и глупо, как кричать в небо о том, какой же он грёбаный неудачник, поэтому Яку по привычке закусывает без того уже больную щёку и бежит вперёд, иногда кидая тоскливые взгляды на карту и благодаря свою скучную жизнь за регулярные занятия спортом. Город просыпается окончательно, когда он поворачивает ключ в замочной скважине. В квартире, на удивление, оказывается довольно прохладно, и Яку быстро захлопывает окно, чтобы разливающаяся по улицам жара уж точно не забралась к нему. От поспешности этого действия с подоконника падает несколько книжек и непонятно когда забытые там конспекты, но остаётся ещё кое-что. Непонятный предмет ловит солнечный блик, направляя прямо в глаза — он жмурится и спотыкается об упавшие книги, торопливо закрывая жалюзи. Серая форменная пуговица кажется практически чёрной на грязноватой, но всё ещё белой поверхности. Вечером приходит Куроо и долго стучится в дверь, матеря его на все лады. Открывать не хочется, потому что Яку ещё с утра решил прогулять пары, чтобы хоть немного поспать, оставив произошедшее за пределами своего сознания. Первое — получается, второе — не очень, и только надоедливого шума и дурацких вопросов ему сейчас, разумеется, и не хватает. Яку вздыхает и идёт открывать. У друга в руках два пакета, видимо, с едой и нечитаемое выражение на лице, которое сразу же сменяется искренней улыбкой. Заходящее солнце золотит его вечно растрёпанные волосы, превращая их в некое подобие нимба: посмотрите-ка, вот он, Куроо Тетсуро — его личный ангел-хранитель во плоти. Яку отстраняется, пропуская того внутрь и вовремя подавляет нервный смешок, когда Куроо захлопывает дверь ногой и оглушительно чихает, матеря уже погоду (кажется, надо поосторожнее выбирать сравнения). В итоге они до поздней ночи играют в видеоигры, едят и говорят обо всем на свете, кроме того, о чём действительно стоит. Спать не хочется совершенно, и Яку почти выигрывает пятый раунд подряд, когда его телефон громко оповещает о входящем сообщении. Он вздрагивает, Куроо пользуется внезапной заминкой, и на лице его расцветает наглая ухмылка. Яку закатывает глаза, снимая блокировку, а в следующий миг жмурится, чтобы не видеть того, чего на самом деле прождал весь день. И не может сдержать разочарованного выдоха, когда, наконец, осмеливается поднять взгляд на экран. Переписка с этим контактом состоит лишь из оповещения о пропущенном день назад вызове да двух коротеньких сообщений: «Я в порядке и дома» «Я ему передам» Яку медленно выдыхает ещё раз и удаляет ненужный номер. Куроо долго смотрит ему в глаза, но ничего не говорит. *** Июль разливается по асфальту обжигающе-горячим воздухом, оседая лёгким загаром на бледной коже. Это тоже случается вечером, почти в самом конце семестра, когда от усталости, духоты и наплыва туристов не получается даже нормально соображать. Оно приходит, это чёртово сообщение, и мозг отключается вовсе. Яку находит себя в вагоне метро, бездумно пялящимся в телефон. Пальцы скользят по выжженным в памяти чёрным цифрам номера, царапают буквы, обводят каждую, выводят на соседнем сидении это «пожалуйста, приезжай», бьющееся в голове рефреном. Дверь ожидаемо оказывается не заперта, и Яку хмыкает, слыша щелчок, когда она захлопывается от сквозняка за его спиной. Знакомая тьма прихожей расступается перед ним, стоит только глазам немного привыкнуть, утекая куда-то в коридор. Алисы почему-то нигде не обнаруживается, но её неосязаемый фантом тянет его вглубь квартиры, кладёт руку на дверную ручку и поворачивает. Дверь Яку толкает уже сам. Футон на полу не расстелен, но даже без этого комната кажется до смешного маленькой и жутко похожей на его собственную спальню. Только на кровати вместо пустоты лежит отвернувшийся к стенке Лев, и где-то в глубине души Яку на самом деле хочется, чтобы это было его квартирой. Но это не так — и оно никогда так не будет, хотя свыкнуться с этой мыслью получается не сразу: спустя три месяца и двадцать восемь трещинок на потолке. Яку делает шаг. Лев вздрагивает и только сильнее натягивает одеяло. — Уходи, — просит он хрипло. — Пожалуйста. Яку не знает, адресовано это ему или Алисе, но всё равно хочется заржать на манер Куроо: нагло и громко, хватаясь руками за живот и раздражая всех вокруг до невозможности. Потому что — хей, а ты не мог сказать это пораньше (например, в первый день нашего знакомства), и я бы сейчас сидел у себя в квартире на другом конце Токио, готовясь к зачётам, как все нормальные студенты. Он снимает кофту и озирается по сторонам, ища, куда бы её повесить. Но ничего подходящего в темноте не обнаруживается, поэтому приходится аккуратно положить ту куда-то на пол и начать надеяться, что на выходе он об неё не споткнётся. — Уходи, — повторяет Лев уже чуть тише, и голос его дрожит. Яку закатывает глаза, подавляя в себе тёмную сторону, что пытается заставить его глупо пошутить или между делом обронить «но я же тащился с другого конца города!», толкнув локтем, будто они всё ещё на тренировке в спортивном зале Старшей Некомы. Правда Льва он всё-таки толкает: молча и совсем несильно, лишь вынуждая пододвинуться чуть ближе к стене. А потом откидывает край одеяла и ложится рядом, пока в голове проносится непрерывное «чёртчёртчёрт», а щёки неконтролируемо заливает краска. Они не касаются друг друга, но Яку всё равно чувствует, как Лев ощутимо вздрагивает, а потом вдруг поворачивается: мгновенно перетекает из одного положения в другое, сталкиваясь с ним взглядами. В глазах у Льва — откровенный испуг и почти что ужас, а потом эмоции и выражения мешаются, сменяя одно другое, пока забавный калейдоскоп не замирает на картинке, выражающей счастье и недоверие. Хочется смеяться и говорить, а лучше — делать глупости, забыв обо всём: проблемах Льва с родителями, собственных проблемах почти со всем, Алисе, в конце-концов, которая непонятно куда запропастилась. Но Яку по-прежнему молчит и прячет лицо на скрытой чёрной футболкой груди Льва, чувствуя, как тот молча придвигается, утыкаясь ему в плечо, и длинные конечности обвиваются вокруг тела, прижимая ближе, а собственные ноги переплетаются с чужими. Когда Яку чувствует пропитавшую ткань влагу на коже, получается перестать спрашивать себя, какого чёрта он тут делает. Утром, проснувшись почти одновременно с солнцем, он смотрит, как алый свет расчерчивает лицо Льва ровными полосами, и испытывает острое чувство дежавю. Алиса снова обнаруживается за кухонным столом — она спит, уронив голову на руки, и выглядит слишком умиротворённой, чтобы у кого-то возникла мысль её разбудить. Яку быстро шарит по шкафчикам и радуется, всё-таки обнаружив в одном из них непонятно что там забывшие листы бумаги с аж тремя цветными карандашами. Он выбирает красный и торопливо царапает им на небольшом оторванном наспех клочке. После озирается, похлопывая себя по карманам и раздражённо выдыхает, вспоминая, что кофта осталась в комнате. Покидая её уже окончательно, Яку оборачивается, разглядывая золотящих Льву волосы солнечных зайчиков, и чувствует заново разрастающееся тепло в своей груди. *** Лев просыпается в полдень от громкого голоса сестры, раздражённо стучащей в дверь, и обводит глазами комнату, зацепляясь за чистый клочок бумаги на краю тумбочки рядом с кроватью. Под ним оказывается какой-то непонятный кругляш: то ли монетка, то ли ещё что — мутным со сна взглядом чётко различать предметы не получается, поэтому Лев наклоняется ближе. Серая форменная пуговица кажется практически белой на тёмно-коричневом дереве. Адрес с обратной стороны листка в навигатор он вбивает уже дрожащими руками. От квартиры Алисы, в которой раз в месяц живёт Лев до квартиры, что снимают Яку родители — два часа в полупустом вагоне без пересадок, и это — самое незначительное из расстояний, что когда-либо их разделяло.