***
Кровавые разводы на полу и стенах бросают Курта в дрожь. Яркие отпечатки ладоней и следы царапавших доски пальцев наводят на самые жуткие мысли, Змей живо представляет себе развернувшуюся внутри заброшенного дома бойню, в красках рисует себе, как какие-нибудь жуткие они в черных плащах и со скрытыми капюшонами лицами разорвали Уоррена, разметали по позвонку. И стальные обломки локтевых и лучевых костей, на которые то и дело натыкается Курт, раздробленные и перепачканные кровью, только укрепляют Вагнера в этой жуткой мысли. Острые стальные перья хаотично торчат из досок, в этом сумасшествии Змею лишь чудом удается не наступить ни на одно и не пораниться. Дрожа всем телом, Курт шагает по кровавому следу и срывающимся от ужаса голосом зовет Уоррена. Ангел обнаруживается в дальней комнате — лежит на полу лицом вниз и тяжело дышит. Одного крыла нет совсем, вместо него Курт видит какое-то кровавое месиво с торчащими осколками костей, выглядывающими наружу невозможной, сюрреалистической белизной. Другое крыло обломано наполовину, перья на нем кажутся неживыми осколками, и Курт не уверен, что Уоррен вообще способен шевелить этим крылом. Змей не имеет ни малейшего понятия о том, что произошло в этом доме, но твердо знает одно: если ничего не сделать, Ангел просто истечет кровью. Если кровь в нем еще осталась — Боже, он ведь неизвестно сколько времени здесь так лежит, с ужасом соображает Курт, возможно, крови в нем уже и нет, все вытекло через разорванную спину. Значит, стоять столбом тем более некогда. — Не умирай, — одними губами просит Курт. И исчезает с едва слышным хлопком — школьный медпункт сегодня катастрофически недосчитается медикаментов. В доме Уоррена наверняка и обыкновенного пластыря найти не получится.***
Когда Курт встречается с Уорреном в первый раз — времени восхищаться широко раскинутыми белыми крыльями у него попросту нет. Иначе острые когти, невесть откуда взявшиеся среди белоснежных перьев, охотно проверят, какого цвета кровь у мюнхенского циркача с синей кожей. Курт мечется по клетке, подстегиваемый электрическими разрядами, уворачивается от ударов Ангела — и отрешенно думает о том, что такие крылья не могут быть орудием убийства. Они для этого слишком белые и чистые, даже невзирая на то, что заканчиваются угрожающе чернеющими изгибами острых когтей. Уоррена заставляют использовать его крылья настолько неправильно, что чужая жестокость сбивается у Курта в горле горьким комком. И ширится, дополняясь жестокостью собственной, вынужденной, когда после своей смелой атаки Змей кубарем катится по полу, схлопотав яростный, полный ненависти удар в челюсть, а вслед Курту летят почерневшие, обожженные перья. Уже после, в переулке совсем рядом с ареной, украдкой от Мистик, Курт ощупывает самого себя на предмет сломанных ребер — и едва ли не горстями выбирает из яркого циркового камзола перо. Перья обнаруживаются то за воротником, то в рукавах, то просто запутавшимися в складках тяжелой ткани — все, как одно, опаленные и почерневшие. Курт тайком рассовывает их по карманам, теряет большую часть в суматошных попытках добраться до школы Ксавьера без опозданий, но несколько перьев все же сохраняет, планируя держать их при себе вечно. Напоминанием о том, что хоть жестокость порой и необходима, менее болезненной и горькой она от этого не становится.***
Все время находиться рядом с Ангелом Курт не может — дела постоянно требуют присутствия Вагнера в школе Ксавьера, а поделиться с кем-либо своей тайной Змей не может. Все никак не наберется смелости рассказать хоть кому-нибудь о том, что и четвертый всадник Эн Сабах Нура тоже жив — то ли боится, что остальные не сумеют спокойно отреагировать на такую новость, то ли не желает ни с кем делить Ангела, сейчас принадлежащего только ему. В любом случае, скрытность Вагнера оказывается роковой — пользуясь отсутствием Курта, едва оправившийся от раны Уоррен выламывает себе и остаток второго стального крыла. На вопрос «зачем?», бесконечно задаваемый Куртом на разные лады, Уоррен отвечает, почти не меняя фразы, упрямо проталкивая одну и ту же мысль: это были не мои крылья, а куски арматуры, они мне не нужны. Змей снова мечется вокруг, останавливая кровь, не вполне умело обрабатывая рану и испуганно думая о том, что после этого у Ангела, должно быть, вся спина будет одним большим и уродливым шрамом. Если, конечно, после такой раны еще по-прежнему будет Ангел. Змей постоянно ходит с красными, запавшими от бессонницы глазами, не в силах заснуть ночью — в темноте ему то и дело чудятся предсмертные хрипы Уоррена. Курт сбегает из школы при любом удобном случае и часами дежурит возле своего такого упрямого и глупого, теперь уже бескрылого Ангела. Уоррен пятнает кровью простыни и ладони Змея, а Курт болезненно жмурится, не спрашивая, боясь представить, не желая знать, как именно Ангел калечил себя.***
Вновь встречаясь с Уорреном в Каире, Курт при всем желании не может назвать это крыльями. Это сплетения смертоносных кинжалов — и каждый кинжал, исполненный ненависти, целит в Курта. Змей вырывается из пирамиды, мечется по окрестностям в череде телепортаций и, пожалуй, может удачным перемещением сломать Уоррену крыло и таким образом попытаться стряхнуть с себя Ангела. Но перед глазами снова и снова встают опаленные до черноты перья, и Курт никак не может решиться на такой поступок. Это похоже на бесконечную игру в догонялки — Курт вырывается и убегает, Уоррен бросается следом. В очередной раз Ангел настигает его в несущемся к земле самолёте, где Вагнер отчаянно старается телепортировать всех разом. От нехватки энергии ломит кости, перед глазами все расплывается и пляшет, Курт скрипит зубами так, словно вот-вот сотрет их в порошок, и едва способен задать конечную точку телепортации. Лица Ангела соскальзывающему в темноту Вагнеру уже попросту не разглядеть. О том, что Уоррен остался в разбившемся самолете, Курт узнает вскоре после того, как приходит в себя. И образ искалеченных крыльев снова проклятием выжигается на сетчатке.***
Впервые Уоррен овладевает им яростно и молча, не произнося ни слова — не извиняясь, не спрашивая согласия и уж тем более не признаваясь в любви. Курт не ждет от, казалось бы, ещё не оправившегося от ран Ангела такой прыти. И, в очередной раз наклоняясь к изголовью импровизированной больничной койки, внезапно попадает в стальной капкан крепких рук. Пока Курт ошеломленно трепыхается, Уоррен бесцеремонно раздевает его и переворачивает на живот; не прикасаясь ни единым поцелуем, насилует, вбивая Вагнера в старый матрац, сжимая худые руки и бедра и острые плечи до появления черных синяков. Курт завывает от боли, бодает матрац лбом — и, когда все кончается, какое-то время лежит неподвижно, глотая сбегающие по щекам горячие слезы. Пальцы Ангела спускаются вдоль позвоночника, стирая выступившие на синей коже капли пота, а Курт чувствует себя совершенно растоптанным. Все это выглядит так, как будто Змей так и не заслужил ни капли нежности и любви, раз Уоррен предпочел трахнуть его, бесцеремонно и жестко. Впрочем, возможно, Уоррен просто не умеет по-другому. Или уже не верит в существование слова «да». В их следующую встречу Курт раздевается сам, не дожидаясь, пока Ангел снова сомнет его. И с немым укором застывает покорной жертвой, ожидая прежней напористой грубости и надеясь только, что однажды тело привыкнет к такому натиску. Уоррен неожиданно мягко обнимает Змея за бедра, притягивает к себе, целует остро выступающие тазовые косточки, потом принимается ласкать Вагнера руками и ртом — и у опешившего Курта подгибаются колени. Уоррен реагирует на эту дрожь мгновенно. Ловко подхватывает Курта, укладывает спиной на простыни и снова опускается ниже. Змей следит за ним сквозь полуопущенные ресницы, набираясь смелости, подается бедрами навстречу. Длинная спина Ангела изгибается внизу, красивая, даже невзирая на изуродовавшие ее рубцы. Курт закрывает глаза, стараясь как можно четче отпечатать этот миг в своей памяти, полностью растворяется в чужих ласкающих движениях и не протестует, когда Уоррен мягко переворачивает его на живот, уверенный, что в этот раз все получится иначе. Чужие ладони сперва оглаживают и раздвигают ягодицы, потом прохладные пальцы касаются ануса, заставляя Змея стыдливо вздрогнуть — но боль все равно приходит, перемешиваясь с тягучим наслаждением, когда Уоррен входит в Курта и начинает двигаться. Вот только боль в этот раз преимущественно совсем иного сорта и происходит от пришедшей Вагнеру в голову пугающей мысли. — Ты же умереть мог, — содрогаясь, шепчет Курт и тяжело дышит. Но даже в такую минуту не может перестать упрекать Уоррена за его безрассудный, как по Вагнеру, ничем не оправданный поступок. Змею жутко представить, что такой минуты могло бы никогда и не быть, что Уоррен бы истек кровью у него на руках, и заботливо лелеемые мечты и фантазии стали бы не ценнее страниц из любовного романа, которые читаешь, не веря в их реальность. Ангел отвечает только коротким и рваным выдохом, призванным обозначить недоверчивую усмешку. Бегло целует Курта за ухом, прикусывает исступленно бьющуюся на шее жилку, глубже вбивается в гибкое синее тело. Курт под ним мнет простыню, отзывается сдавленными стонами на учащающиеся толчки и задыхается от кайфа. Но даже вспышка оргазма не может заставить Змея выкинуть страшную мысль из головы. Думать о смерти Уоррена гораздо страшнее теперь, когда сквозь их сердца прорастает безудержная, жадная любовь. Ангел переворачивает Курта на лопатки и целует неистово, словно расплачиваясь за скомканный первый раз. Змей закрывает глаза, принимая выжигающий его поцелуй, гладит ладонями израненную широкую спину — и прощает Уоррену все, что может вспомнить и что только может придумать.***
Курт не рассказывает никому о том, что он возвращается в Каир. Долго мечется между разрушенных домов и с трудом отыскивает Уоррена — так безнадежно мертвого на первый взгляд, но так отчаянно живого, как выясняется при первом же прикосновении. Несмотря на раны, Ангел лихо заламывает Курту руку, на окровавленном лице сверкают яростью бешеные глаза, а Вагнер, упав на колени, лепечет сбивчивые оправдания и извинения. В предплечье и локте такая боль, словно под натиском Уоррена вот-вот переломятся кости, и Курт еще некоторое время не может нормально двигать рукой, когда Ангел его отпускает — как будто нехотя, как будто до последнего сомневаясь, не стоит ли ему завершить начатое и изломать синего чертенка. Телепортировать Ангела из Каира совсем не сложно; найти, где его спрятать — еще легче, этот момент Змей продумывает заранее и уже знает подходящий заброшенный дом. Самое хлопотное — разместить Уоррена с относительным комфортом. Курт худо-бедно собирает спальное место, притаскивает даже колченогий стул; потом приносит бинты и горячую воду и стирает с лица Ангела кровь. Медленно и заботливо приучает Уоррена к себе, надеясь однажды увидеть, как из зеленых глаз полностью уйдет ненависть. Змей влюблен — так, как умеет, наивно и неловко. Влюблен в огромные светлые крылья, которых больше никогда уже не увидит за плечами Уоррена. Влюблен в светлые кудри, крепкие руки и зеленые глаза, в неуступчивый, взрывной характер и сам не может сказать с уверенностью, когда родилась эта влюбленность и поглотила его с головой. Но бросить Уоррена сейчас Курт просто не может. И, ежедневно рискуя тем, что выздоровевший Ангел не избавится от ненависти и задушит его, Вагнер выхаживает своего озлобленного врага. Бережно расправляет огромные стальные крылья и с легкой тоской думает, что перья влекли его сильнее.***
Отчаяние накрывает с головой и оставляет слепо барахтаться, как беспомощного котенка. Курт не в состоянии прислушиваться к репликам друзей, часто отвечает невпопад и только чудом никому не выдает терзающих его тревожных мыслей. Как только Курт окончательно верит в то, что Уоррен окончательно пришел в себя и поправился, что теперь наконец-то все будет правильно и хорошо — на истерзанной спине Ангела взамен выломанных стальных начинают пробиваться прежние, костяные крылья. С этим Змей уже ничего не может поделать, как бы ему ни хотелось. Старые раны то и дело вскрываются и кровоточат, а то, что рвется наружу из этих ран — острые концы костей и слипшиеся от крови комки перьев — опровергает все представления Вагнера о том, как должны расти крылья. В первый день Уоррен мечется и воет от боли, потом, охрипнув и обессилев, лежит на матраце ничком. Курт постоянно рядом, но помочь ничем не может и бесится от собственного бессилия. Остановить кровь надолго не получается, растущие крылья вскрывают рану снова и снова, не давая Ангелу ни часа передышки. Отчаявшийся Курт, не скрываясь, рыдает у Уоррена на плече. Его едва обретенное счастье вдруг снова становится призрачным и зыбким, ускользает сквозь пальцы. — Не переживай, — хрипло пытается утешать Уоррен, старающийся быть сильным за двоих, пока Змей раскисает и ревет. — Мы с тобой так трахались на этой простыне, неужели ты меня ею же и накроешь? Как ты себе это вообще представляешь? Но ведь ты умираешь, с ужасом думает Курт, заливая плечо Уоррена отчаянными слезами. Об этом говорят самые крылья Ангела — с них постоянно опадают перья. Когда Уоррен, в очередной раз пытаясь доказать, что он живее всех живых, тяжело проходится по дому, перья облетают с его крыльев с каждым шагом и устилают пол, словно в доме прошел кровавый снегопад. Курт сметает окрашенные алым перья к порогу и давится рыданиями. В эти дни сидеть на уроках Вагнеру особенно тошно. Перед внутренним взором Змея то и дело маячат запавшие глаза Уоррена, а сердце, паникуя, постоянно срывается в галоп и напоминает о себе ноющей болью. Курт, понимая, что дальше тянуть уже невозможно и смертельно опасно, осторожно расспрашивает в школьном медпункте, может ли он привести нуждающегося в помощи друга — обычным больницам эти хрупкие, ломкие крылья доверять нельзя. Но когда полный надежды Вагнер телепортируется в заброшенный дом, помогать уже некому. Уоррена Курт находит по следу из опавших перьев — Ангел опять забивается в самую дальнюю комнату, словно не желая никому показываться мертвым. Зеленые глаза широко распахнуты и наполнены холодной пустотой, как окна нежилого дома. Крылья, те самые злосчастные крылья, погубившие Уоррена, выглядят ссохшимися и жалкими. Они не белые — они ржавые от крови. Курт прикасается к руке Ангела, сжимает в ладонях уже остывшее запястье, слышит истошный вопль, срывающийся в вой, — и понимает, что это кричит он сам. Горечь и боль потери удавкой перехватывают горло, не позволяя вздохнуть. Курту хочется окаменеть от скорби, навечно остаться возле Уоррена коленопреклоненной статуей. Змея душат рыдания. Душит осознание того, что теперь уже точно больше не будет ни одной минуты. Позже у ворот школы на Курта натыкается Джубили — Змей слепо шагает вперед, едва ли понимая, куда несут его ноги, и прижимает к груди охапку ржавых перьев.***
Из-за жары в классе распахнуты все окна. Курт сидит на подоконнике, задумчиво листая книгу, скользя по страницам почти невидящим взглядом — и шальной порыв ветра вырывает перо из его пальцев. Змей дергается следом, роняя книгу за окно, но ветер уносит добычу мгновенно. Курт теряет ржавое перышко из виду сразу же. Джубили советует использовать как закладку карандаш. Питер предлагает вотпрямщас, не откладывая ни на секунду, поймать какую-нибудь птицу и выдернуть из нее новое перо. Но оглушенный Курт не слышит товарищей. Уоррен исчезает окончательно, не оставляя на память о себе ничего, кроме боли, которая снова вгрызается в сердце. Змей слепо смотрит на свои опустевшие руки. Бесполезные руки, которым не удержать даже пера.