История

*** — Здравствуйте. Я не совсем понимаю, для чего вы пришли сюда, однако, полагаю, что должен представиться. Мое имя Фили, сын Гроди и Дис. А ваше, почтенный? Как не важно? А впрочем, последнее время я замечаю, что все действительно становится неважно. Ну, об этом я говорить не буду, вам-то все равно, да и ничего не вернется назад. Хотя, кто ее разберет, эту судьбу? Возможно, через несколько мгновений все изменится, и вы, достопочтенный, больше не будете сидеть здесь и глядеть на меня, как на неразумного парнишку, который разглагольствует о бессмыслице. А может быть, потребуется целая вечность, чтобы понять некоторые простые, но такие важные вещи. Знаете, уважаемый, я ведь уже не парнишка, готовый искать приключения на свою голову, я повзрослел. Ха, приключения никогда не смотрели в мою сторону, норовя схватить и утащить в самую глубину событий, нет. Я, знаете ли, довольно благоразумен, чтобы избежать неприятных последствий. Чаще всего я слежу за моим неугомонным Кили — вот кто вначале тянет руку, желая притронуться, а потом резко одергивает ее и спрашивает разрешения потрогать. Постойте, разве я не рассказывал вам о брате? Как так? Ведь все начиналось с него, и на нем все закончится. Всю свою жизнь я провожу с Кили, вся она — беспрерывный поток ответственности, взявшейся для того, чтобы не давать брату совершать глупостей. Чтобы поддерживать его во всем, быть всегда рядом с ним, даже тогда, когда весь мир катится к барлогу. Однако раз уж разговор зашел о Кили, давайте поговорим о нем. И не только. *** Как ни странно, я не помню первые годы своей жизни, те мгновения, когда моего глупого, но любимого брата не было рядом со мной. Что еще более необычно, весьма отчетливо я запомнил день рождения Кили. Самый первый день его жизни, самый важный и для меня, и для матушки, и для дяди. Вот как сейчас помню, за окном была столь страшная вьюга, что было слышно, как в нашем стойле ржут пони, пугаясь ледяных порывов ветра. Почему-то под вечер у нас в доме собралось множество взрослых гномов в халатах самых разных цветов, но больше всего было, конечно, белоснежных одежд. Я был мальчишкой и не понимал, отчего вдруг матушку отвели в отдельную комнату, а несколькими минутами позже распахнулась входная дверь, пропуская дядю, больше похожего на снеговика, чем на привычного короля гномов. Торин заметно волновался, чему я еще сильнее удивился — дядя всегда был спокоен, словно скала, и вывести его из этого равновесия тонких граней могло лишь нечто из ряда вон выходящее. Толпа гномов постепенно двигалась по направлению к маминой комнате, и я хотел было убежать к маме, но меня не пустили, а оставили с дядей на кухне. Ему-то я и задал вопрос, какой сегодня праздник, раз все так суетятся вокруг матушки. Торин что-то рассеянно забормотал и посадил меня к себе на колени. До этого я никогда не видел, чтобы дядя мямлил и растерянно поглядывал то на меня, то на закрытую дверь кухни. Нет, его речь всегда выделялась четкостью, показательной вежливостью и грамотностью, чему он всегда учил и меня. Думаю, не обязательно говорить, как я забеспокоился — только тогда, когда я осознал, что Торин боится чего-то, мне стало изрядно не по себе. Вдобавок, нещадная метель устрашающе стонала на улице, выла всеми известными звуками, сверкала льдом, а снегопад стоял такой, что сквозь его пелену нельзя было разглядеть и факел со светом. Испугавшись, я прижался к дяде и заснул. Потом мне рассказывали, что никакие крики мамы, беганье лекарей и громовые приказы Торина не потревожили моего сна. Наверное, я просто устал. Удивительно, что я проспал минуту рождения того, с кем предстояло связать свою жизнь. Наутро я увидел брата. Радостно улыбаясь, матушка держала его на руках. Она улыбнулась и мне, когда я отворил дверь и вошел. Торин стоял рядом, возле маминой кровати, смотря на брата теплым ласковым взглядом, который мгновением позже перевел на меня, придав уверенности. Все-таки было страшно, я ужасно боялся сделать что-то неправильно, напугать брата или еще чего хуже. Поначалу я не понял, почему взрослые склонились над каким-то маленьким посапывающим комочком, завернутым в белые пеленки, ведь я ожидал увидеть вполне себе большого гнома, примерно одного возраста со мной. Приглядевшись к свертку, я удивленно отметил, что у него были руки, голова и все остальное. Нет, руками их вряд ли можно было назвать — скорее, крохотные подобия ладоней были сжаты в не менее крохотные кулачки. Брат, по-видимому, спал, иначе, отчего глаза были закрыты? Особенно длинные-предлинные ресницы выделялись на его лице — опять же, вернее, личике. Нос, рот и щеки также имелись, но уменьшенных размеров. Я стоял и соображал, почему весь мой брат такой маленький. «Имена у вас будут созвучны, наверняка это сделает тебя и Кили неразлучниками, — сказала тогда мама. — Знакомься с братом, сынок». Я пробормотал что-то невразумительное, брякнув первое, что пришло в голову. Наверное, я выглядел так потешно, что взрослые не сдержали улыбки. Кили зевнул и внезапно открыл глаза. Ох, какие они были большие! И карие, почти черные, как у Торина. Потом Кили будет глядеть ими на меня, пытаясь разжалобить, упрекнуть, приободрить, выразить радость и печаль — всякое бывало! А пока он смотрел лишь с крайним изумлением, неподдельным интересом и желанием усмирить любопытство и потрогать, дернуть за волосы или нос. Он потянулся ко мне, и я боязливо бросил взгляд на Торина, но дядя только усмехнулся. Я взял кулачок Кили в свою ладонь, легонько сжал ее и посмотрел на брата. Сколько радости вспыхнуло в его глазах, какая счастливая, хоть и беззубая улыбка осветила его всего! Именно, Кили заулыбался, поднял кулачки и разжал их, снова стиснул, словно просясь ко мне на руки. Матушка отдала мне братишку с явной опаской, перед этим взяв с меня обещание, что я его не уроню. Разве можно его ронять, да никогда на свете, подумал я, все-таки поклявшись держать Кили крепко. Несмотря на мои убедительные обещания, Торин подошел и все же подставил свои руки под мои, готовясь поймать Кили в случае чего. Брат снова улыбнулся, довольный, наверное, таким вниманием к себе, проворковал что-то на языке малышей и накрыл глаза ресницами. Я почувствовал, как он расслабился, невесомо, боясь разбудить, чмокнул его в щеку и передал Торину, затем поцеловал маму и побежал играть. Перед тем как высыпать из корзины кубики, я подумал, что никогда не дам братишку в обиду, а потом меня полностью поглотила игра, так что до вечера Кили напрочь вылетел из моих мыслей. Ведь в детском сознании ничто не способно задерживаться надолго, даже то, что у тебя родился брат. Кили рос относительно спокойным мальчишкой, хотя нередко его поведение резко менялось от жизнерадостного до капризного. Я не до конца понимал, почему вдруг брат, к примеру, минуту назад ползающий вокруг моей игрушечной башни из кубиков, остановился и захныкал. Матушка сразу же прибегала на это хныканье, брала Кили на руки и, как могла, успокаивала. В первые дни я ревновал, гадая, почему все носятся с братом, как с хрустальной вазой, ведь когда плакал я, на руках никто меня не держал, а лишь гладили по голове и спрашивали, что случилось. Однако со временем, незаметно для себя, я начал тоже оберегать брата, как зеницу ока, постоянно следить за ним, особенно за тем, чтобы он, ползая, не напоролся на острый предмет мебели. К слову, Кили все время ползал за мной, пытаясь не отставать, поэтому мне приходилось ходить медленно. Я делился с ним игрушками, хотя ему надоедало играть, например, лишь с кубиками, потому он забывал об одной игрушке и хватал другую. Его первым словом было мое имя. Как-то раз мы привычно играли, и он вполне себе отчетливо произнес «Фили». До этого его словарный запас состоял из «Фи», «ма» и «дя». Говорил он невнятно, да это и не было речью — он лепетал, ворковал, улыбался, но не произносил ни одного слова правильно. Впрочем, я его вполне понимал, и всем этого было достаточно, так что брат обращался по большому счету ко мне, спрашивая о разных вещах. Конечно, всего я знать не мог, но старался разъяснить Кили как можно больше, чтобы он вырос умным и образованным гномом. Почему кубики нужно убирать в коробку, почему необходимо есть, пить и спать, когда хочется просто сидеть на полу и смотреть на игрушки, зачем на свете мухи, отчего птицы летают, а кузнечики прыгают, и многое другое. Ну, по крайней мере, тогда мне казалось, что брат задает мне такие вопросы. С той поры, как он научился говорить, их становилось все больше и больше, словно они только и ждали подходящего случая вырваться наружу. Любознательный Кили подрастал и все сильнее привязывался ко мне, а я, в свою очередь, к нему. Впервые Кили узнал об отце от Торина. Еще до рождения моего младшего брата, отец отправился на Битву за Азанулбизар, о которой позднее мы с Кили услышим от наставников и прочитаем уйму книг. Наш второй дядя, Фрерин, также ушел сражаться вместе с папой. Конечно же, Торин не мог их оставить, вдобавок, ему нужно было повести за собой целые войска гномов. В день, когда они все собирались уходить, матушка была сама не своя — бледная, заплаканная, взволнованная, а ведь ей нельзя было волноваться, так как она должна была вот-вот дать жизнь Кили. Она умоляла наших дядь и отца не уходить на проклятую битву, но те ее успокаивали и обещали вернуться. В тот день мне выделили особенно много внимания, чему я был несказанно рад и играл с дядей Фрерином, пытался вовлечь в нашу игру дядю Торина и в то же время слушал рассказы отца о войне и доблестных гномах. Помню, я, не понимая, что тяжелое молчание повисло не случайно, пообещал им всем, что вырасту хорошим воином, на что отец с дядей Фрерином рассмеялись, и даже на мрачном лице Торина появилось некое подобие улыбки. Время летело быстро, и вот уже в нашу дверь снова постучались после долгого месяца ожидания. В ту ночь возвратился домой лишь Торин. Один. Без Фрерина. Без нашего с братом отца. Папа так и не увидел Кили, не поиграл с ним, как играл со мной по вечерам, не взял его на руки, как я в детстве брал братишку. Потом Торин рассказывал, что Битва была столь ужасна, что дикий визг стальных мечей, свист вражеских стрел и боевые кличи смешались в одно целое, эхом летая далеко за горами и лесами, слышались, наверное, на другой стороне вечного Моря. Отец и дядя Фрерин пали одними из последних, когда до победы оставалось всего ничего. Иногда, глядя на веселую возню Кили, я молча проклинал судьбу, потом залезал к дяде на колени и спрашивал, почему она так несправедлива. Торин не отвечал мне, только задумчиво перебирал мои волосы, вздыхал и качал головой. Когда мы оба уже задремывали, матушка отправляла меня и Кили в кровать. В темноте моя тоска по родным часто превращалась в слезы, с которыми я никому не мог показаться на глаза — у дяди было и без меня много забот, связанных с королевскими указами и законами, маму не хотелось огорчать, а Кили был еще слишком мал и мирно спал в колыбели. Я садился около, рассматривал его лицо и вспоминал отца и дядю Фрерина, тихо нашептывая им о том, какой у меня растет брат, какие успехи он делает, как заливается смехом, стоит мне сказать что-нибудь смешное. Но то было лишь по ночам, а утром я снова превращался в привычного старшего брата для Кили, и он снова глядел на меня с восхищением, стараясь подражать. Я пытался заменить ему отца, и у меня получалось, наверное, однако не рассказать братишке о папе было бы непростительно по отношению к его памяти. Кили был моим зеркальным отражением почти во всем, но одна особенность характера отличала его: он постоянно попадал в переделки. И дня не проходило, чтобы Кили не устроил какую-либо проказу. Ну, скажите, кому придет в голову стащить большую палку колбасы, разрезать ее на мелкие кусочки и бросать в пруд, проверяя, отреагируют ли лягушки на предложенное лакомство? Или поссориться с соседским мальчишкой и закидать его протухшими яйцами? Или же взять из комода пар тридцать чистых носков, развесить их на ветках яблони и насыпать в них тыквенные семечки для птиц? Признаюсь, я нередко помогал совершать брату мелкие пакости, за это нам обоим потом сильно попадало от Торина. Неумело оправдываясь, перебивая друг друга, мы с Кили обещали, что больше не будем, хоть позже все повторялось вновь и вновь. Я пытался делать вид, что глубоко сожалею о том, что произошло, старался брать всю вину на себя, но брат портил все впечатление моего раскаяния, то и дело косясь на меня и тщетно пробуя скрыть смех. Дядя сердился, отвешивал нам по подзатыльнику, но Кили только чесал голову и давился хохотом. Чаще всего наказания сводились к тому, что Торин запирал нас по разным комнатам и оставлял без ужина. Нам быстро надоедало сидеть без дела, поэтому мы связывали в одно целое простыни, привязывали их к оконной ручке и бесшумно спускались вниз. На кухню за едой мы шли уже вместе, эдакие «неразлучники»; брат тараторил без умолку, а я успевал лишь поддакивать и кивать. В нашу комнату мы возвращались тем же путем, довольные жизнью, сытые и с полными карманами сладостей. Когда об этом узнал Торин, он взял в руки ремень, выпорол меня, но выпороть моего брата у него так и не получилось — я заслонил собой Кили и мысленно поклялся себе умереть, но не дать причинить ему боли. Торина, возможно, тронула эта моя самоотверженность, он вздохнул и отпустил нас обоих. Кили снова болтал ни о чем, однако в какое-то мгновение неожиданно повис на мне и принялся спрашивать, зачем я защищал его. Я гладил брата по лохматой голове и обещал, что всегда буду защищать его. Мы же братья, разве может быть иначе? Первое настоящее оружие Кили получил в день своего десятилетия. До этого он играл с моим игрушечным деревянным мечом и забавлялся тем, что со вздохом и благоговением поглядывал на дядины кинжалы. Мама запрещала давать ему в руки острые предметы, поэтому у нас в доме мечи и стрелы не водились. Матушка неохотно отпустила брата со мной на тренировочную площадку, повторяя, что он еще слишком маленький, хотя Торин долго ее уговаривал, настаивал на том, чтобы Кили начинал осваивать меч и лук. Я, признаться, к тому времени уже неплохо метал кинжалы, мог обращаться с мечом, хотя стрельба из лука давалась мне нелегко: я никак не мог привыкнуть к невесомой стреле, которая казалась мне пушинкой по сравнению с теми клинками, с которыми мы зачастую занимались. Зато Кили словно родился для этого вида оружия — помню, я только открывал и закрывал рот, видя, как он уверенно натягивает тетиву, как его крепкая стрела летит по воздуху, подхваченная ветром, парит к выбранной цели без всяких препятствий. Мечом брат тоже научился сражаться, получалось это у него потрясающе. Наверняка на него подействовали мои истории о мечниках и лучниках, услышанные мной от отца, Кили очень любил их слушать и представлял себя на месте тех героев. В ранней юности в нем загорелось отчаянное желание отомстить оркам за семью. Он мечтал перебить их всех, чтобы они почувствовали ту боль, что ощущали мы от страшных потерь папы и дяди. Если бы те твари умели чувствовать! Впрочем, желание брата было вполне осуществимо, мечта казалась возможной, учитывая его тягу к оружию, то, как он, тренируясь, выбивает из своих легких весь воздух, как старается выполнить сложные подачи мечом и выпустить больше всех стрел из лука безошибочно в цель. Я не знаю того гнома, с которого бы лилось столько пота по окончанию боя, сколько с Кили. Пожалуй, ратное дело было единственным занятием, которое действительно нравилось брату и в котором он и вправду хотел достигнуть очень многого. Потому что учеба шла у него из рук вон плохо — он просто не мог усидеть на одном месте дольше нескольких минут. Помню, он постоянно вертелся, не давая слушать наставников и требуя к себе много внимания. Один раз мы даже поругались из-за этого: я прекрасно понимал, для чего нам учеба, Кили, наоборот, отказывался это понимать. Он перестал ходить на занятия к наставнику музыки, даже уроки истории Балина, который всегда умел разжечь интерес к скучным, на первый взгляд, событиям, мой брат без зазрения совести прогуливал. Но однажды он, гуляя по городу в одиночестве и дуясь на меня за нашу очередную ссору, увидел старого гнома, пытающегося прочесть название товара в лавке. Грамоте он обучен не был, к сожалению, поэтому останавливал случайных прохожих и просил прочесть ему, что за предмет перед ним стоит. Хорошо, что мой братишка довольно неглупый — он быстренько прикинул, хочет ли быть необученным, как тот старик, взялся за ум, сбегал домой за толстыми книгами и с той поры начал читать не только учебники. Он перестал пропускать занятия, мы с ним помирились, взрослые не могли на него нарадоваться. Позднее мы научились играть на скрипке и арфе, так как, по словам дяди, наследные принцы должны уметь все. По правде говоря, поначалу к нам домой приходили разъяренные соседи и просили перестать издавать столь ужасные звуки непонятно чем. Кили обиженно хлопал ресницами, отвечал, что мы всего лишь учимся владеть скрипкой, выпроваживал незваных гостей за дверь и продолжал пиликать смычком по струнам. Хоть матушке и не нравились наши заунывные малоприятные звуки, она все же не запрещала нам играть в доме, говоря, что мы, наконец, решили заняться чем-то, кроме учебы и тренировок. Упорные занятия вскоре принесли щедрые плоды, и те самые соседи, проклинавшие нас, на чем свет стоит, приходили послушать нашу игру. Соседки плакали, обнявшись, так что матушке приходилось постоянно бегать за носовыми платками и заваривать чай. Под вечер, когда веселый огонь трескуче пылал в камине, мы с братишкой выводили на своих скрипках звенящие трели, долго и протяжно, будто для сравнения, оставляли мелодию на одной ноте, дополняли различные пьесы сложными пассажами, заставляли публику хлопать в ладоши, да так громко, что дрожали стены. Затем для нас с братом настала пора любви, и, благодаря музыке, все хорошенькие гномки в округе готовы были сделать все что угодно, чтобы только заговорить с нами. Внимание девушек поначалу было приятно, но потом стало раздражать: они вешались нам с братом на плечи, завидя нас, начинали вздыхать, хихикать и быстро-быстро хлопать ресницами. Сначала мы хвастались перед ними, показывая разные трюки с мечом, играя на скрипках и арфах, однако после ходили просто, без всякого показного мастерства. Одна гномка приглянулась нам обоим — она была истинной красавицей, вдобавок вела себя пристойнее других, потому как не крутилась перед нашими глазами и со смехом не требовала поцелуев. Мы не заметили, как пролетело дня три, и мы начали становиться по ночам под окнами ее дома и воздавать хвалу ее пышным золотым локонам, петь про удивительную форму губ и сочинять стихи про глубину ее зеленых, немного насмешливо смотрящих глаз. Остальные девушки глядели на это с презрением, но ни меня, ни Кили не особо волновало их мнение. Да, та гномка покорила сразу два сердца, как мы думали в те времена юности. Между мной и моим братом разгорелась настоящая борьба, где мы использовали и свои таланты, и выдавали сладкие речи, и шли на мелкие хитрости. Нередко мы тайно друг от друга прихорашивались и со скрипкой, флейтой, гитарой, арфой, трубой — разве что рояль не тащили — направлялись к возлюбленной красавице. Приходилось еще больше заниматься музыкой, осваивать другие инструменты, ведь с каждым разом гномку все сложнее было удивить. Торин посмеивался над нами в бороду, мама открыто улыбалась, но нас не останавливала. Однако вскоре наша влюбленность в одну и ту же повлекла за собою более печальные последствия. Однажды ночью мы с Кили совершенно случайно встретились у ворот дома нашей красавицы. Я нес гитару, дабы познакомить гномку с напевами седой старины, братишка, отдуваясь, тащил-катил огромный барабан. До сих пор непонятно, откуда он его тогда взял. Мне стало смешно, и я с улыбкой поинтересовался, уж не собирается ли брат исполнить на нем звуки грома. Кили хлебом не корми, дай покрасоваться, так что он выпрямился, взял ветку и со всей силы заколотил ей по барабану. Я прикрикнул, что же он творит, Кили огрызнулся и забил еще сильнее. Когда на оглушительный стук сбежались и гномы, и гномки, и гномята, мы кричали друг на друга так, что гомона толпы не было слышно. Постепенно наша ссора сошла к наиболее обсуждаемой нами теме: кто достоин сердца нашей возлюбленной? Я надрывался, что Кили еще рано встречаться с той, которая старше его аж на целых два года, брат, в свою очередь, визжал, что это вообще не мое дело, с кем он бегает по гулянкам. Он добавил, что целовался с ней, хотя сейчас я сомневаюсь, правду ли он сказал. Однако тогда этих слов мне было достаточно, чтобы изумленно замолчать. Пару мгновений мы с Кили попросту сверлили друг друга тяжелым взглядом, и вот он перестал хмуриться, открыл рот, наверное, чтобы извиниться, как вдруг я сжал руку в кулак и со всей силы ударил его по лицу. Даже сейчас не понимаю, что на меня нашло. Толпа разом охнула, кто-то закричал, Кили не удержался на ногах и рухнул на спину. От неожиданности у него перехватило дыхание. Все-таки он младше, мне не стоило забывать об этом, но в ту минуту я круто развернулся и влепил ему такую пощечину, что он невольно вскрикнул. Теперь я до смерти буду упрекать себя за тот умоляющий взгляд. Даже в темноте было видно, как горит его щека от удара, как кровь сочится из разбитой губы и стекает по подбородку. Я продолжал наносить удары, пока меня не оттащили от Кили. Лишь несколькими мгновениями позже, когда ужас захлестнул меня волной, когда я осознал, что натворил, когда меня просто затрясло от страха, злости и потрясения, я кинулся к брату и помог подняться. Я проклинал себя всеми грязными словами, какие только слышал в подворотнях, на темных улицах, мысленно и вслух. Я хотел разорвать себя пополам, и лишь одно удерживало меня от этого поступка: Кили. Мой бедный младший брат, которого я чуть не оставил калекой на всю оставшуюся жизнь, со страхом глядел на разгневанную моим поступком толпу и цеплялся за меня, как утопающий за соломинку. Домой мы пошли вместе, и вслед нам слышались возгласы и… смех той самой гномки, из-за которой я и обрушил свой удар на брата впервые в жизни. Ее забавляло, как я чуть не убил Кили. Все-таки красота не признак того, что ты хороший и добрый, вот что я понял в ту ночь. Тихо, стараясь не разбудить матушку, мы вошли в дом и проследовали в свою комнату. Я осторожно опустил брата на кровать, на минутку отлучился за лекарствами и принялся разбираться в надписях, хоть в темноте это было нелегко сделать. Кили полулежал на подушке, смотрел на меня и, по-видимому, совсем не злился. А я злился на себя до такой степени, что вцепился в волосы и мечтал вырвать их с корнем. Бессознательно мне удалось выдрать несколько локонов, пока брат не поинтересовался, что же я делаю со своими волосами. Эх, если бы только в волосах было дело! В конце концов, мне надоело винить себя, я просто сунул Кили мазь от синяков и открыто сказал, что больше я ему не брат. Его округлившиеся глаза проводили взглядом меня до двери, а потом он сам тихо попросил не оставлять его одного. Как в детстве. Кажется, он говорил, что в жизни бывает всякое, так что нужно уметь прощать. Не помню, я просто зарылся носом в его спутанные волосы и разрыдался, хотя считал себя достаточно взрослым, раз за мной бегают гномки. Кили шепотом просил меня забыть этот случай, как страшный сон, но я-то понимал, что и через много лет не прощу себе такого. Больше мы не хотели и смотреть в сторону гномок, так что полностью посвятили себя тренировкам. Игру на музыкальных инструментах мы тоже забросили, хотя и могли по-прежнему хорошо играть и сочинять простенькие мелодии. Время шло, мы становились все старше и опытнее. Все реже на моем лице стала появляться улыбка, только Кили удостаивался чести видеть ее, да и то лишь со мной наедине. Мы, напротив, чаще стали видеться с дядей именно в нашем доме, что поначалу казалось странным — Торину вечно не хватало на нас времени, он пропадал в Чертогах и редко удостаивал нас своим присутствием за семейным столом. У нас начали собираться гномы, которых мы с братом раньше не встречали, а также те, кого мы знали в лицо или просто по имени. Ночью из столовой слышались разговоры, а дым от многочисленных трубок проникал к нам с Кили, но выйти и заявить мы об этом не смели, страшась то ли дядиного гнева, то ли этих самых гномов, то ли боясь сорвать какую-то важную встречу. Однако дым мешал спать, и братишка сидел на кровати с немой тоской в глазах. В такие минуты я начинал шепотом рассказывать разные истории, нарочно делая их запутанными и длинными, голос мой звучал монотонно, и мой брат, наконец, забывался спокойным сном. Сам я потом долго ворочался с боку на бок, силясь заснуть и придушенно кашляя в подушку. В одну из таких ночей я понял, что так больше продолжаться не может. Однажды мы ползком пробрались в выбранную для сборища комнату, спрятались за креслами и затаили дыхание. То, что мы услышали, изменило нашу судьбу, круто повернув ее в совершенно другом направлении. Негромкий голос Торина призывал всех сплотиться и выступить на Эребор до Дня Дурина. У нас, гномов, этот день означает начало нового года и является чуть ли не самым пышным и отмечаемым из всех праздников, потому в воздухе застыла торжественность. Торин погрузился в воспоминания, попыхивая трубкой, остальные чуть слышно зашептались. Потом дядя вспыхнул глазами и поведал, как красива Одинокая гора на закате, рассказал несколько легенд о ее несметных богатствах, особенно об Аркенстоне, драгоценном камне нашего с Кили прадеда Трора. Даже не смотря из нашего укрытия, я почувствовал, как Торин обвел внимательным, проникновенным взглядом всех присутствующих, отыскивая в глазах честь и преданность. Они никак не решались нарушить повисшую тишину. А впрочем, за них это сделал мой брат — он громко чихнул в самый неподходящий для этого миг. Я бесшумно затрясся от хохота, увидев выражение дядиного лица. Кили, глядя на меня, тоже беззвучно рассмеялся, но потом просто повалился на пол и захохотал уже в голос. Пришлось вылезать, выдерживать мрачный взгляд Торина, на лице которого не дрогнул ни один мускул, разъяснять, зачем мы прятались за креслами. Некоторые даже спрашивали, кто мы такие. Кили все еще улыбался, несмотря на то, что разглядывали его неодобрительно. Я вдруг понял, в каком неблагоприятном положении мы с братом оказались и неуверенно начал речь. Постепенно мой голос становился крепче и громче, к моим словам прислушивались, ехидные улыбки сползали с лиц, дядя начинал глядеть на меня с уважением, что случалось нечасто. Я говорил о том, как важно всегда следовать за своим королем, что бы ни случилось, выполнять любой его приказ или же просьбу, рассказывал о храбрости то, что очень давно слышал от отца. Говорил, что мы с Кили станем одними из первых, кого Торин возьмет в Поход на Одинокую гору, так как не побоимся трудностей на пути к возвращению родного дома. Когда я закончил, несколько гномов все же объявили о готовности последовать за королем и вернуть Эребор. В ту ночь было впервые набрано пять смельчаков, жаждущих отправиться в Поход за давно утраченным королевством. Думаю, совсем не обязательно говорить, что мы с братишкой еще с детства слышали удивительные старинные песни о горечи гномов, что потеряли Эребор, древние сказания о Битвах под Горой, предания ее Королей. Нас манили те волшебные сказки, кружили голову предвкушением дня, когда Торин возьмет нас вызволять родину. Мы всегда знали, что пойдем за ним. «Вы должны были родиться в Эреборе», — часто вздыхал дядя, обращаясь не то к нам, не то к тлеющим уголькам разведенного в камине огня. «Что ж, если мы не родились в Одинокой горе, мы должны сделать так, чтобы наши дети появились на свет там», — когда-то очень серьезно ответил Кили. С тех пор ни у кого не оставалось сомнений в том, что мы отправимся к Эребору за Торином сквозь огонь и воду, туман и мрак, дойдем до Горы, каким бы долгим и запутанным ни был наш путь. Прощаться с матушкой перед началом нашего путешествия далеко за Синие горы было тяжело. Она плакала и не хотела нас отпускать, и внезапно мне вспомнилось то мгновение, когда она точно также провожала на Битву за Азанулбизар братьев и мужа. Но сейчас мамины мольбы были обращены не к небу, а к Торину — она даже опустилась перед ним на колени, захлебываясь плачем и твердя, что мы с Кили еще слишком молоды, чтобы гибнуть на пути к Горе. Она умоляла не уходить и Торина, но тот был непреклонен, и никакие матушкины мольбы не могли заставить его отказаться от своей цели. Он все же повернулся к нам и попросил хорошо подумать, прежде чем говорить, пойдем ли мы за ним, навстречу опасностям и лишениям дальней дороги. Кили задохнулся от возмущения, как это Торин смеет сомневаться в нас, воскликнул, что за дядей мы пойдем хоть на верную смерть. Торин лишь усмехнулся, потрепал нас обоих по голове, взъерошив волосы, и отправился снарядить пони. Мы втроем выехали с рассветом, предварительно выслушав наставления матушки, обняв ее по раз двадцать каждый и взяв с собой столько еды, что хватило бы нам, наверное, до самого перевала Туманных гор. Мы с братом ехали весело, Кили смеялся и старался развлечь дядю, однако тот, по обыкновению, мрачно продвигался вперед по тернистой лесной дороге. У отмеченной нами еще раньше одинокой скалы мы разделились. Торин указал нам дальнейший путь, а сам повернул пони на север и пустил того галопом, уносясь прочь и даже не потрудившись объяснить, куда. Впоследствии выяснится, что он поехал к правителю Железных холмов, Даину Железностопу, заручиться поддержкой его королевства в нашем задуманном Походе. Но тогда, конечно, Кили пожал плечами и неодобрительно хмыкнул. Нашу дорогу нельзя было назвать трудной, и я быстро приободрился. Запасов у нас было много — мы распихали по карманам сухари, черный и белый хлеб, а также привязали за пояс фляги с водой. Кили, правда, предпочитал запивать наши завтраки, обеды и ужины элем, но я справедливо заметил, что чистая вода пригодится всем. Половину провизии мы с братом попросту съели еще до заката второго дня, остальное везли пони. По правде говоря, через три дня после начала нашего путешествия разыгралась гроза, начался проливной ливень, и пони отказались двигаться с места, сколько Кили ни ругался и ни пытался толкать их под дерево. Наша поклажа вымокла насквозь, пришлось выбросить почти все продукты — брат выкидывал их в ямы со слезами на глазах, он примерно с семнадцати лет начал отличаться бережливостью и не переводил еду зря. Но вскоре его горе было забыто, он снова заулыбался и принялся прикидывать, как много времени займет у нас дорога до Эребора, если мы будем идти по ночам. Кили радовался нашему путешествию, как маленький. И вправду, были поводы для радости: мы то и дело останавливались у какой-нибудь речки или озера, несмотря на довольно прохладную апрельскую погоду, вынимали из карманов еду, с хохотом ныряли под воду, а потом кое-как сушили мокрую одежду под еще слабыми лучами весеннего солнца. Мне быстро надоело мерзнуть, и я просил брата не нырять в одежде, но он лишь смеялся, что я занудствую, и обрызгивал меня с головы до ног прежде, чем я успевал стащить с себя хотя бы куртку. Что ж, после того, как однажды ночью я услышал хрипящий надрывный кашель и несколько часов потратил на поиски лекарственной травы, купаться мы больше не пробовали. Конечно, мы занимались не только нырянием в одежде и поеданием сухарей из котомки. Брат часто брал свой лук, я — меч, и мы вдвоем отправлялись на охоту во встречающийся на пути лес. Там Кили мог стрелять из своего обожаемого лука сколько его душе было угодно, мне, наконец, выпадала возможность проверить умения на лесной живности, я чувствовал себя настоящим охотником и вечером слушал одобрительное урчание брата, говорящего, как вкусно я умею готовить добытое мясо. Мы ложились у разведенного костра, жевали поджаренный хлеб и рассказывали друг дружке смеху ради всякие истории. Ну, в общем-то, рассказывал я, а братишка рассеянно слушал и глядел на небо, в котором часто появлялись звездные россыпи. Я начинал придумывать сказки, что каждая звезда — это король, и чем ярче она горит, тем больше добрых дел этот самый король совершил. Кили смеялся, я подхватывал, нам было достаточно чувствовать улыбки друг друга, не поднимая глаз. Мы засыпали под открытым небом, ходили на охоту, рыбалку, играли на скрипках, сочиняли шутливые песни, дрались на мечах друг с другом и упражнялись в стрельбе — жизнь была хороша, словно спелое яблоко, но мы не забывали и о нашей главной цели, Одинокой горе. Дни сменялись ночами, мы приближались к Ширу, где, по словам Торина, должны были собраться все участники Похода. Сколько будет гномов, мы не знали, но рассчитывали хотя бы на сотню добровольцев. Правда, через пару дней, когда мы увидели компашку из одиннадцати (тринадцати, не считая нас с братом) гномов, преодолевать трудности во славу Эребора лично мне резко расхотелось. Впрочем, Кили не терял бодрого расположения духа и подбадривал весь наш Отряд. Мы вернули Эребор. Когда, казалось, все опасности были позади, над нами нависла новая беда. Потом ту страшную и беспощадную резню, где никому не было спасенья и укрытия, назвали Битвой Пяти Воинств. Перед сражением мы с братишкой долго глядели друг другу в глаза и никак не могли наглядеться, понимая, что наш немой разговор может стать последним. Кроме слов «будь рядом» и «как всегда, ты же знаешь» сказать было нечего. Я смотрел на Кили и все больше замечал, как он вырос — твердая уверенная походка, темно-каштановые волосы до плеч, высокий рост, широкие плечи, горячий решительный, хоть и немного озорной взгляд. «Если мы переживем эту битву…» — начал я, но резко осекся, поняв, что поклясться не умирать никто из нас не может. Кили вдруг всхлипнул, но не заплакал — сдержался. Я принялся утешать его, обещать, что все будет хорошо, хотя у меня самого внутри сердце сжималось от мысли, что брат или дядя могут умереть. Мои слова не звучали уверенно и громко, как всегда. Они вообще не звучали громко — я осознал, что говорю шепотом, роняя слезы в непослушные волосы Кили, обнимая его крепче, чем когда-либо, прижимая к груди, боясь потерять. У нас за плечами не было еще ни одной настоящей битвы, и я страшился, что из-за отсутствия опыта брата его противник окажется сильнее и быстрее. Хотя Кили уверял меня, что все обязательно получится. Что через несколько дней мы посадим на трон Торина, отпразднуем его коронацию и поедем за матушкой в Эред-Луин. Заберем ее в Гору и будем жить все вместе, долго и счастливо… Ведь все мамины сказки всегда кончались так… Если бы все было так легко! Нам было больно выходить на поле боя, но мы вышли, пожелав друг другу удачи и еще раз наказав держаться рядом. Мне было больно смотреть, как толпа гномов, людей, эльфов и орков смешивается в одно целое, скрещивая клинки, и отделяет меня от брата. Мне было больно, но уже совсем по-другому, упасть после нескольких часов битвы от удара на холодный белый снег. Кажется, тогда кто-то очень сильно ударил меня по голове. Я не помню. А небо было надо мной темное-темное, но еще не черное. Сквозь пелену тумана я видел, как острые ледяные снежинки закручиваются в вечном танце-круге, взмывая блестящей пылью в небеса и, наоборот, хлопьями падая на землю. Завывая вьюгой, поднималась метель, крутясь суровым ветром, нагоняя могильный холод и, казалось, осязаемую тьму. Такая же погода была в тот день, когда мой младший братишка появился на свет, правда, тогда я не лежал в снегу, силясь прошептать его имя и разрываясь на части от боли. Я горячо желал узнать, что с моим Кили, моим глупым родным братом, которого не нужно было отпускать сражаться. Зная, что с ним все в порядке, мне было бы спокойней. Я думал о нем, следил за порывами метели надо мной, и тьма поглощала меня, тянула, затягивала туда, откуда уже не было выхода… *** Фили замолчал и задумчиво взглянул через большое широкое окно, выходящее в сад. Конечно, там было совершенно не так, как в палатах врачевания. Снова наступила весна, сменив холодную снежную зиму: птицы вили гнезда в ветвях деревьев, ласково щебетали мелодии свободы, наполняя воздух радостью и спокойствием. Ярким зеленеющим ковром мягкая трава укрывала землю — зелень была повсюду, целые изумрудные пейзажи раскинулись под голубым, без единого облака небом. Весеннее солнце огромным золотым шаром сияло над Одинокой горой, долгожданным теплом согревая ее обитателей. Конечно, если бы Фили, наконец, выпустили отсюда, он бы нашел брата и потащил того в лес или на озеро. Но так как его держали в палатах с самой зимы, лишь изредка отпуская на улицу, такой замечательной возможности пока не представилось. Торин тоже хранил молчание. Как обычно, он зашел проведать племянника, но неожиданно стал тем, кому тот и поведал свою историю. С тех пор, как Фили очнулся, он постоянно рассказывает какие-то истории, порой самому себе, если не находится слушателей. Однако такого длинного и проникновенного рассказа еще не звучало, Торин это знал. Он решил нарушить повисшую тишину: — Ты узнаешь меня, Фили? Тот перевел на него взгляд. Невероятно, но где-то в глубине его синих глаз едва заметно вспыхнули прежние золотистые искорки. — Здравствуй, дядя, — тихо произнес он, впервые за долгие недели назвав Торина «дядей». Но спустя мгновение его взгляд вновь сделался безразличным ко всему, а глаза потухли. Торин все же облегченно вздохнул. Что бы там ни говорили лекари о помешательстве его племянника, связанное с тем самым злополучным ударом по голове несколько месяцев назад, Фили явно идет на поправку. Фортуна развернулась к Дубощиту лицом — он не потерял своих племянников, детей его сестры, почти что его детей, которых он старался воспитать настоящими воинами, порядочными и храбрыми, а потом сам же и баловал, которых он в детстве сажал к себе на колени и убаюкивал колыбельными. Вернее, старшего… Кили так и не удалось спасти. Проклятая битва отняла у него все силы, его нашли уже наполовину утонувшем в сугробе. Он закрывал собой бессознательного брата. Вполне возможно, что слезы текли у него из глаз от холода и боли, а не от осознания того, что с Фили пора прощаться. Хотя, кто знает? Им со старшим всегда хватало мгновения, чтобы взглянуть в глаза друг друга, все там прочитать и понять. И совсем не важно, какие вокруг происходили события, когда они находились бок о бок. Их не могли разлучить ни время, ни расстояние. Им было все нипочем, кроме смерти. Напрасно Торин тряс младшего племянника за плечи, не веря, не понимая, как может случиться непоправимое, когда тот еще так молод, отказываясь принимать ужасную правду. Слезы короля не смогли оживить Кили, равно как и слезы матушки. Торин помнил, каким взглядом сестра наградила его, внимательно осмотрев равнодушно сидящего на кровати Фили и услышав весть о смерти его брата. В ее глазах читался немой упрек, а губы шептали вопрос: «Это того стоило?». Что же мог ответить Торин? Что ему оставалось говорить Дис? Ничего. Только молчать. Фили ничего не знал. Сначала он с неделю лежал без памяти, придя в сознание, сделался безучастным ко всему из-за сильного сотрясения головы. Торин не мог сказать ему, что Кили больше нет, и не потому, что до старшего вряд ли дошел бы смысл этих слов, а потому, что не знал, как это сделать. Какие предложения нужно составлять, чтобы объяснить племяннику, что Кили геройски погиб, защищая его же? Как следовало произнести тихую скорбную речь перед Фили, который всегда ценил жизнь единственного брата превыше своей собственной?.. — Дядя, надеюсь, Кили еще никуда не успел вляпаться и сломать себе что-нибудь? Помнишь, он поломал ногу, перелезая через забор соседа, и я нес его до дома на спине? Попроси присмотреть за братом матушку, пока меня не отпустят — уж больно он нескладный, за ним надо в оба глядеть. — Разумеется, — отвернулся Торин. Для того, что он собрался озвучить, еще никто не придумал подходящих слов.