Я когда-то умру, мы когда-то всегда умираем, Как бы так угадать, чтоб не сам, чтобы в спину ножом. Убиенных щадят, отпевают и балуют Раем, Не скажу про живых, а покойников мы бережем. (с.)
Небо голубое, как те цветы, как глаза Смита, прямо над ним, хочешь, протяни руку — и коснёшься. Но вот только пальцы могут сжимать клинок — ничего более. Ватные облака плывут по этому бескрайнему простору, и хорошо-то как, легко. В самую пору бы лечь на эту траву и смотреть на небо — красивое и свободное. Это, блядь, не спасательный круг, это — Ноев ковчег, где всё в дырках, чёртово сито, и вот она — боль: через эти скважины вытекает жизнь. Его, капральская. И, как последний, кто выпрыгнет из Троянского коня, — убивать, резать, колоть, но вот только кого? Леви будет сражаться, хотя сам уже перестал понимать, для кого.***
Шлюха-мать, раздвигающая ноги, была чертовски хороша, и вот итог: грёбаный ублюдок-коротышка вышел слишком легко, мало крови на грязной постели, старуха режет пуповину, прикладывает сморщенную ладонь к бледному лбу. Жить будет, вот только правда — для кого. Леви никогда не умел «ради», только «вопреки». Выжить вопреки голоду, вопреки бедности, вопреки холоду. Грязные руки трепали его по щекам: спи спокойно, сынок, солнце ещё далеко. Чужие мужчины валили мать на кровать, скрипели пружины, катилась монетка в стакан. Громко звенит серебро в кошельке; Леви ещё мальчик, ещё-не-тот-самый-капрал, идёт на базар, покупает чашку. Тонкий фарфор, голубой цветок, кажется, лилия. (Нет, серьёзно, почему лилия, с чего ей быть голубой?). Жарко, как в аду, у людей лица, как у Иуды и сокамерника его, Цезаря, предавшего, Леви ощущает то пугливое чувство, которое могут назвать счастьем. В аду ему указывали на дверь, но он не заметил. Чашка маленькая совсем, но такая красивая — почти что как мама, только мама, господи, мамамамамама, мамочка красивее. Мелкий он — старуха говорила, что это из-за голода, мужик, что платил больше всех и почему-то просил, чтобы Леви смотрел (сука, смотрел на них), валил всё на природу: экология, мол. Слышали, Разведка снова что-то мудрит, чёртовы еретики. Подойди сюда, малой, дай-ка я тебя перекрещу. Вот тебе облатка, вот леденец. Монетка серебряная в стакане блестит. А чашка правда хороша. Леви доволен: отдал слишком много, даже немного денег жаль. Но это давнее чувство, застывшее на самом дне, почти что проклятие — иудейское, запачканное кровью, распятое где-то на рёбрах, как на кресте. Леви не знает ни про кровь, ни про кров, ни про родной край — для него есть мать, её тощие колени, скрипящая грузно кровать и грязь. Если бы спросил, кто отец его, мать промолчала бы. Наверное, сама не знала. Или не хотела знать. Когда кто-то толкает его в сутулую спину — сколько говорила Кушель так не гнуться, Леви, ты же вообще не заметным становишься, а ну прекрати, — рука невольно разжалась и чашка покатилась вниз с каким-то абсолютно уж отчаянным звоном по скользкой мостовой. Ниже, ниже, ниже к реке. Бул-тых. И вот так — вся эта жизнь до сих пор и катится вниз. Тогда — именно тогда, ни минутой позже и никогда раньше, — Леви пообещал себе вырваться из всего этого дерьма, прорваться наверх, узнать, каков на вкус хлеб, что значит не драться за воду, не искать огрызки яблок, чтобы хотя бы попробовать фрукты, не вымаливать тепла, не просить на коленях огарки свечей, лишь бы мать не мёрзла, а то совсем больная стала. Стать сильным, стать выше. Во всех, слышите, во всех смыслах. Или просто сдохнуть. Вернувшись в дом, он как-то совсем по-взрослому, как уже хищник, смотрит на бородатого дядечку, что всей пятернёй сминает крохотные, как абрикосы, груди Кушель. Смотрит и просит уйти: настоятельно так просит, почти что шёпотом, глаза в глаза. И только представьте: дядечка уходит. Стакан пуст, но в комнате только Леви и мать. Кушель плачет — всегда плачет, что же делать, господи, что, зачем им это всё, для чего. С тех пор всё идёт по-другому: не то что бы лучше, просто — иначе. Кушель кашляет громче, мужчины не идут к ней, Леви щурится, как зверёныш, бросается на всяких проходящих, знакомых, едва заметных, но по-прежнему верно лижет худую материнскую кисть. В шесть лет в последний раз спросил про отца, Кушель, неизменно верная себе, промолчала, и Леви втоптал этот вопрос в грязь. Знаете ли, одного сына толпа уже распяла на кресте, хватит дарить Отцу новых детей. Чашка гниёт в реке, мать гниёт тут, прямо в доме, на кровати. Теперь вместо скрипа и стонов смерти протяжный крик. Вдох-выдох, ты что не дышишь, мама, ты чего. Леви забивается в угол, как в конуру, желудок стянут жгутом. Три дня назад — корка хлеба и талая вода. Ну, ничего, ничего, смерть уже глядит на него и не мигает. Точно мать. Мёртвая, гниющая мать. Но его спасли — Ноев ковчег, спасательный круг, печать, верёвка, посох, Афина, любившая героев, — дверь открылась, и пришла не Смерть, а мужчина. В узкой линии между дверью и косяком Леви рассмотрел голубую ленту неба — лилия. Мужчина спросил про мать, про имя, забрал к себе, и Леви обрёл новое, совсем уж дикое желание: не просто выжить — стать самым сильным. Ну, или сдохнуть — хотя это мы уже проходили. Кенни, к слову, сказал, что умереть всегда проще. Шершавая ладонь срослась с рукоятью ножа, и Леви понял, что это истина: жить всегда труднее. Раньше мужчины были совсем уж чужими: сладкие речи, вонь от сигар, потные лица, стоны и застывшие лица, когда тонкие пальцы Кушель сжимали простынь; теперь же они враги. Просто потому, что могут отнять жизнь. Звон монет в стакане забыт. Леви убивает так же просто, как другие его погодки зажимают грудастых нимф в проулках. Кенни плюётся, мол, сколько тебе лет, щенок, десять? Что, тринадцать? Откуда-то из тумана, из райской тишины, доносится голос матери: «Спину выпрями, Леви, у тебя же просто коромысло, а не спина». Кенни фыркает: «Да тебе никто не даст тринадцати, ты совсем малой. Хватит уже этот стол вытирать, что ты как баба, ей-богу, иди, найди себе девку». Дурак. …А Леви, кстати говоря, никто не нравился, вообще никто. Один раз что-то кольнуло где-то у сердца, но, может, просто день был такой: хороший, солнечный, и поел он вдоволь. Ни разу не тянуло внизу, не было тяжело в штанах, не сжимались пальцы в кулак. Когда в течение шести лет всё, что ты видишь, — это как твою мать трахают каждый день — без перерывов, можно сказать, и выходных, — то, понимаете ли, всякое желание отмирает. Тут либо ты совсем едешь вниз и голова твоя катится, либо что-то внутри дохнет. Леви, видно, повезло. Позже, спустя, кажется, десять лет, названая сестра, сверкая изумрудными глазами, прижмётся к нему головой, ненароком касаясь грудью. Сама того не понимая, окажется единственной девушкой, которую он обнимал. Леви, наверное, получил дар от матери — пустое наследство: чёрные волосы, худоба, умение экономить и сохранять тишину. Магнолия приносила спелые персики — кто знает, где взяла, и вторила своему братцу: молчала, когда он спрашивал, где взяла. Одна кровь, хотя крови-то и нет. Красный цветок, сорванный богом. Голова катится по земле. Ниже, ниже, ниже. Чашка гниёт в реке. Ну а честно, Леви вообще никогда не думал о том, кто он, просто и у него не было шанса. Не дали. Бог, свесив ноги, щёлкал семечки, закуривал самокрутку, руки воняли — пусть и господни, смотрел за своим сынком. (Рождённые без отца, видно, хранимы им особенно, даже совестно). Выбритая часть головы — чтобы ему там, наверху, было проще рассмотреть его. Коротышка, прыгай выше, деревья мешают. Отряд, подобранный им самим, подох раньше срока: дело времени. Леви никогда, впрочем, и не скрывал от них, что всех ждёт. Кто бы посмел? Братская могила их не ждёт. Петра — рыжеватый ветер, что выскользнет сквозь пальцы, слишком живая, чтобы записывать в очередь к трупам. Очередная сестра. Кровь вне крови. Плоть… какая ещё плоть? Всё в землю. И да, братскую могилу им никто не выроет. Во-первых, тут девка. Во-вторых, некому будет рыть. А в-третьих, Леви не сдохнет. Когда труп, перевернувшись раза три, скрылся из виду, на прощание, кажется, даже махнув прядкой волос, Леви едва не поморщился. (Крест давит, рёбра сворачиваются в бараний рог). Бог, слышишь, Леви к тебе так просто не ступит на порог. Это просто маркесовское одиночество, которому рано или поздно, как мы знаем, наступит конец. Для Леви — возможно. Иначе как ещё? Ведь трупы — не просто, они для чего-то. Жертва всегда ради, во имя, для. Мать, родившая его так просто, что, кажется, ничего и не было, не могла умереть только от голода и холода. Она, ей-богу, сгинула, чтобы Леви жил. Если очень повезёт — счастливо.***
Везёт ему и сейчас: небо голубое, белые облака, рука срослась с клинком. Ни ада, ни рая — только боль, как крест на спине. Мёртвая мать, мёртвый Кенни, трупы друзей вокруг, один он, как столб соляной, всё живёт и дразнит судьбу. Чашка скатилась в реку — велика беда. Жизнь скатилась в пропасть — ничего, только бы не сдохнуть. Ну да, Леви помнит, кто он и чем всё обычно кончается, «ибо прах ты и в прах возвратишься». И ничего, слышишь, Отче, ничего не боится. Ибо для кого оно всё, для кого? Когда вокруг, кажется, десятки титанов, Леви наконец-то понял: блядь, для себя. Исключительно для самого себя. Живи.