***
Гон заметил далеко не сразу, что что-то пошло не так. Такое количество посторонних, бесконечно снующих мимо них людей рассеивало внимание, а потому он даже и не догадался перевести взгляд на Киллуа, проверить, отчего тот так затих и все реже и реже стал отвечать на задаваемые Гоном вопросы. Хотя, честно говоря, ни один из них не был каким-то безумно важным, скорее просто произнесенные вслух мысли, не требующие конкретики или комментариев. Громыхающая в ушах музыка мешала слишком сильно, но тогда Гону и в голову не пришла мысль куда-то идти. Он медленно цедил остатки виски, щедро разбавленные подтаявшим льдом, и на полном серьезе рассуждал о том, что, пожалуй, даже рад заслуженному повышению. Ведь это значит, что он, Гон, теперь на полном серьезе может… Закончить мысль Гон не успел — ладонь Киллуа скользнула по ноге, погладила медленно, провоцирующе, а затем легла на пах с такой явной наглостью, что посчитать это чистой случайностью мог бы только полный дурак. Гон же дураком себя не считал, хотя и не был лишен склонности преувеличивать собственные заслуги. — Киллуа, — произнес он и, наконец, обратил все свое внимание к сидящему рядом, — что ты делаешь? Только сейчас Гон заметил, как много странностей появилось в поведении Киллуа, совершенно ему незнакомых, а ведь они пробыли вместе так много времени. Киллуа улыбался ему, как-то по-особому легко, щурился, жмуря ярко-блестящие глаза — зрачок в них постоянно сокращался, хотя, быть может, это просто зрение Гона обмануло мерцающее освещение — и продолжал, продолжал будто специально легонько гладить пальцами грубый шов на брюках. — …не так? — спросил Киллуа, настолько неразборчиво, что Гон и не расслышал самое начало, только и успел заметить, как едва шевельнулись его губы. А Киллуа, не дождавшись ответа, притиснулся к Гону боком, прижался так тесно, что тот мгновенно ощутил, насколько горяча была его кожа, будто совсем и не скрытая плотной тканью одежды. Киллуа снова погладил его, издевательски медленно, но затем — повел выше. Коснулся пальцами тяжелой пряжки ремня, словно раздумывая, стоит ли ее распускать, и следом же скользнул под свободную футболку, пощекотав мгновенно напрягшийся пресс. — Мне нравится, — голос Киллуа у самого уха звучал как-то слишком радостно, точно он впервые за весь вечер и заметил, во что был одет Гон, точно не он всего несколько часов до выхода косился в сторону измятой футболки с самого дна гардероба с таким видом, что и знать Гона не захочет, если тот это на себя наденет. — Почему ты никогда не носил ее раньше? Странное, слишком противоречивое поведение, несвойственное Киллуа, но до чего же сложно сейчас сосредоточиться! Особенно, когда ладонь Киллуа, тоненькая и как никогда чуткая, так и норовила скользнуть прямо под ремень. Киллуа томно выдохнул, опалив дыханием чувствительную мочку, потерся щекой о плечо Гона в какой-то странной, непривычной ласке. И тот, наконец-то смахнув с себя первое удивление и очарованность происходящим, цепко ухватил Киллуа за подбородок. Взгляд Киллуа блуждал, непривычно рассеянный, расфокусированный, как бывало иногда, когда им приходилось ехать куда-то ранним утром и Киллуа все никак не мог проснуться, выглядя таким до неприличия беззащитным, растрепанным, рассеянным. Но сейчас ситуация была совсем иной, и Гону, пристально разглядывающему подернутые легкой дымкой глаза Киллуа, даже стало страшно. — Го-о-он… — низко протянул Киллуа и, мгновенно потеряв интерес к футболке Гона, обхватил держащую его подбородок ладонь обеими руками, потерся щекой и носом о тыльную сторону. — Разве ты не хочешь, а, Гон? — после недолгого молчания снова поинтересовался он, жарко взглянув из-под длинных ресниц. — Я вот… очень хочу сейчас. Тебя, да. Гон, ну же, давай? Тебе будет хорошо, правда-правда. Он говорил часто, сбивчиво, будто с трудом собирая из кусочков логично оформленные мысли. А потом шевельнулся еще раз — скользнул щекой и губами вверх от самого запястья в щекотной ласке так, что Гон в полной мере успел ощутить, как в довольном урчании вибрировало его горло, и тут же мягко обхватил губами указательный палец, обведя языком хрупкий сустав. Киллуа хотел его, Гона, хотел так сильно, что не мог думать о чем-то ином, и потому провоцировал, совершенно забыв о шумной обстановке, обо всех этих людях, окружавших их и, возможно, — Гон старался слишком не думать о таком варианте событий — уже заметивших странное поведение парочки за одним из столиков. Он казался таким расслабленным, таким открытым и невинным в каждом своем желании, что что-то внутри Гона шевельнулось нежностью. Пожалуй, он бы даже на секунду смог бы допустить даже то, что по какой-то невероятной причине его иммунитет дал сбой и Киллуа сумел опьянеть, впервые в жизни. Вот только… Киллуа застонал, протяжно, на выдохе, и тут же скользнул меж приветливо раскрытых рук, прижался к груди, крепко обхватив Гона за пояс так, словно тот был готов исчезнуть, испариться без следа, а так можно было хоть немного удержать его рядом. Дыхание его — вверх по подбородку, а затем коснувшееся губ — пахло сладостью и мятой. Именно этот вкус первым осел у Гона на языке, когда он, сдавшись, все-таки втянул Киллуа в поцелуй, глубокий и головокружительно долгий. А потом его словно осенило. Ведь когда-то давно Киллуа уже говорил о том, что его иммунитет не идеален, как не бывает идеальна выстроенная из камня крепость — рано или поздно обнаружится слабое звено. Помнится, тогда Гону было не до его рассуждений, он был так распален любовью к Киллуа и одними лишь звуками его голоса, что в какой-то миг стало совершенно безразлично, продолжил бы Киллуа говорить дальше или же застонал от прикосновений Гона, теряя остатки дыхания и способность мыслить здраво. Сейчас же Гон мог только корить себя за неосмотрительность. Ему стоило бы дослушать тогда. Стоило бы стерпеть, усмирить желание обладать Киллуа, в конце концов, эта информация была действительно важной. И тогда, быть может, они бы и не оказались в настолько… щекотливой ситуации. Киллуа в его объятиях застонал прямо в рот, только ощутив скользнувшую по спине широкую ладонь Гона, от лопаток до самой поясницы. А затем — Гон резко вздернул их обоих вверх, на ноги, и тут же медленно отстранился, ловя на себе красноречиво обиженный взгляд. — Пойдем, — хрипло произнес Гон и улыбнулся ласково, обещающе, так, чтобы у Киллуа и мыслей не возникло ему не доверять, — нам нужно вернуться в номер.***
Когда выяснилось, что основной лифт в отеле как будто специально в этот вечер отключили по требованию какой-то там комиссии, название которой с первого-то раза невозможно было запомнить, Гон едва не взвыл. Но тут же смог утешить себя тем, что по крайней мере не пришлось идти куда-то еще через весь город. А всего несколько десятков пролетов для них с Киллуа было парой пустяков, по выходным они даже ходили пешком, тренируя мышцы ног. Только одного Гон все-таки не учел: в нынешнем состоянии Киллуа навряд ли вообще был настроен на мирный тихий подъем. Он слишком распалился еще в баре, настроился на тесный контакт с Гоном и теперь не хотел ждать еще дольше, целую вечность по меркам самого Киллуа. Он обнимал Гона за плечо, шагал медленно, путаясь в собственных ногах. А иногда — нагонял как будто специально, тянул к себе, заставляя замедлиться, и тихо смеялся в самое ухо, щекотно обдавая кожу жаром дыхания. Шептал, бесконечно долго шептал такие слова, что у Гона сердце начало скакать словно сумасшедшее, ведь Киллуа никогда ничего не говорил ему подобного даже в редкие минуты обессиленной нежности, когда они засыпали вдвоем в одной кровати. Это распаляло до того сильно, что и сам Гон начал бояться того, что сорвется — уж слишком много удовольствия обещал ему Киллуа, не скупясь на описания, слишком подробные, слишком пошлые. От таких картинки перед глазами вставали сами собой. — Гон, ну же, Гон, — мурлыкал ему Киллуа и тут же, дождавшись заминки, легко потерся бедром, — хочешь я возьму его в рот, хочешь, Гон? Только взгляни — уже так напряжен. Я знаю, как ты был бы рад. Ну же, признай, тебе ведь этого очень хотелось? А Гону и в самом деле хотелось. Так сильно, что помутнело в голове и все таблички с номерами этажей, висящие над каждым широким проходом, слились в одну. Эта бесконечная лестница может и не закончится вовсе, всегда вела бы их вверх и только вверх, а значит… может и все равно? Может, ему и в самом деле стоит остановиться и позволить Киллуа сотворить то, что так сильно хочется — взять у Гона глубоко в рот, бухнувшись коленями прямо на холодную плитку, и даже не вспоминая о том, что в эти часы не они одни пешком добираются до своих номеров. Мысли метались по кругу, сливались с бешеным гулом сердца в ушах, с жаркими словами Киллуа, такими пошлыми, бесстыдными. А тот в какой-то момент решил действовать — обвил Гона руками за шею, прижался так тесно, что Гон снова ощутил привкус мяты на своих губах. А затем, будто бы специально дразня, быстро склонил голову ниже, смыкая зубы вокруг нежной кожи на шее, в том самом месте, где так чувствительно бился пульс. Гон дернулся в сторону, резко придя в себя, и сам, скорее по инерции, чем по доводу разума, вжал Киллуа в стену. — Доиграешься же, — Гон и не понял, кому сказал это на самом деле, себе ли или же Киллуа, растерявшемуся, испугавшемуся всего лишь на несколько секунд. Но он облизнулся, демонстративно медленно, нарочно приковывая к себе взгляд. А потом — вовсе подался Гону навстречу, неловко мазнул влажными губами по щеке, и снова скользнул вниз, к налившемуся алым следу укуса. В следующий же миг Гона всего тряхнуло от ощущений, от того, как нарочито медленно скользнул по чувствительной сейчас коже язык Киллуа, горячий, мягкий, чуть шершавый. Его пробрало, до того сильно, что терпеть уже стало не под силу. И Гон решился, чертыхнувшись вслух так, что даже Киллуа сквозь дурман опьянения удивленно дернулся, чтобы приподнять голову. Он грубо сгреб Киллуа в охапку, перекинул через плечо, точно собрался нести по меньшей мере трофей, а не человека, но именно так идти было бы быстрее всего. Киллуа в его руках зашевелился снова, засмеялся, коротко поведя рукой Гону по спине, по натянутой на лопатках ткани футболки, готовой затрещать в любой момент. Гон промахнул оставшиеся пролеты не глядя, перескакивая через две, а то и через три ступени. Нужный этаж нашелся как-то сразу, скорее по запаху, чем по указанному на табличке числу — Гон слишком ярко запомнил их с Киллуа соседей через два номера, больших любителей молотого свежего кофе, горечь которого, казалось, впиталась даже в старинные ковры. Капля пота сползла по виску вниз, пока Гон перед дверью судорожно рыскал по карманам в поисках ключа. Его собственные брюки были пусты, за исключением пары монеток, да какой-то мятой бумажки или чека, Гон даже рассматривать не стал, сразу же потянувшись рукой вверх, к Киллуа. Быстро нашарил выпуклый карман, скользнул в него ладонью, мгновенно стиснув пальцами прохладный ключ. Киллуа под его прикосновениями снова ожил, задрожал, застонав так приглушенно и жалобно, что Гону стало тяжело стоять. Немного, еще совсем немного. Дверь скрипнула, когда он в итоге оказался внутри и сразу же, размашистым шагом, направился в сторону спальни. Чистое светлое покрывало на кровати смялось, стоило только Киллуа рухнуть на него, растерянному, окончательно запутавшемуся в своих ощущениях. Наверняка в его голове сейчас смешалось абсолютно все, но теперь уже Гону больше не хотелось ждать. Он прижался ко рту Киллуа до того отчаянно, будто этот поцелуй мог стоить им целой жизни, прикусывал язык или губы, ловя наполненные болезненным возбуждением вздохи. И гладил, гладил большими горячими ладонями распаленное, изнемогшее без ласки тело так грубо, как этого хотелось бы самому Киллуа, так, как тот любил, но всегда боялся Гону в этом признаться, а сейчас — просто не мог. Гон вытряхивал их из одежды безжалостно, совершенно не церемонясь с молниями и пуговицами, рвал, если на то была необходимость. Он знал, что утром Киллуа наверняка не будет рад такой порче, но не мог сдержать страстных порывов. О том, что будет утром, Гон подумает утром, а теперь — Киллуа сам тянулся ему навстречу, сам подставлялся под поцелуи и укусы, сам позволял себя раздевать, ведь неловко дрожащие пальцы помочь никак не могли. И стонал с такой благодарностью, которой Гон еще никогда от него не слышал. Именно сейчас Киллуа был с ним предельно честен и открыт, податлив и мягок. Он сам раздвинул ноги, сам привлек Гона к себе, сам потянул в рот его пальцы, обводя языком, как сделал несколько часов назад в баре, но теперь уже сознательно обильно смачивая слюной. А Гон, приподнявшись на локте, гладил его второй свободной рукой по влажным бедрам, по напряженному члену и чувствительной головке, истекающей смазкой так сильно, что несколько прозрачных капель уже упали Киллуа на живот. — Погоди, — невнятно прошептал тот, и крупная дрожь прошила все его тело. Киллуа охнул, выпустив изо рта пальцы, весь замер, напоследок скользнув кончиком языка по влажно блестящему ногтю. — Только… не сразу… хорошо? Гон не разобрал последних слов. Он уже вовсю трогал Киллуа внизу, касался податливого колечка мышц, раскрывающегося от его прикосновений все больше и больше. А затем — резко вставил сразу два пальца, огладил изнутри, скользнув так глубоко, насколько было возможно. И замер, расслышав как громко Киллуа ахнул под ним, напряженный, сжавшийся вокруг пальцев так сильно, будто ему и в самом деле было больно. Но Гон не дал ему кончить слишком быстро — крепко обхватил ладонью член, грубо провел несколько раз снизу вверх, пережал у основания так, что Киллуа прогнулся в спине и заметался, не в силах достичь желанной разрядки. — Пожалуйста, Гон! — невнятно выдохнул он, сглатывая половину букв, отчего Гон и не сразу понял, что именно ему хотели сказать. А когда сумел сложить два кусочка мозаики вместе — сам застонал от предвкушения. Киллуа умолял его, просил так, как ему никогда не позволила бы того гордость, но сейчас, подавленная инстинктами и похотью, разве могла она что-то сделать? И Киллуа стонал, рвано дергал бедрами, которые Гон и не думал удерживать, насаживаясь на его пальцы все глубже и глубже, но все равно — разве же этого было достаточно? — Гон! Челка Киллуа налипла на лоб, ресницы влажно блестели, потемнев от частых капель пота. Он шумно всхлипнул, закусил губу, яркую, налившуюся краской от частых соприкосновений с зубами, так соблазнительно, что Гону захотелось прижаться к его рту еще раз, чтобы потом обвести языком щеки и скулы, наверняка влажные от пота и слез. Удивительно, как легко разрушился по кирпичикам весь тот фундамент, что Киллуа возводил долгие-долгие годы, пытаясь скрыть нежную, чувствительную сердцевину. Да и разве Гон сам бы захотел, чтобы кто-то еще кроме него увидел Киллуа настолько уязвимым? Он резко потянул пальцы на себя. И, так и не дав Киллуа толком опомниться, толкнулся внутрь членом, горячим и скользким, от обилия выступившей смазки. Накрыл Киллуа всем телом, крепко удерживая на месте его бедра, скользнул до конца, неторопливо, медленно, давая прочувствовать каждую пульсирующую венку. А затем — подавшись назад совсем немного, тут же резко задвигался, сразу часто, бездумно, быть может, даже немного грубо для такого момента. Но как же сложно все-таки было держать себя в руках! Киллуа под ним застонал, завыл на одной ноте, вцепившись пальцами в плечи так больно, как будто хотел вспороть тело Гона до самых костей. Слюна собралась в уголках его рта крупными прозрачными каплями, все еще сладкими на вкус, когда Гон, не сумев побороть соблазн, собрал их языком, прежде чем склониться за новым поцелуем. Он успел поймать губами сорванный вздох, прежде чем Киллуа весь выгнулся, задрожал и резко вскинул голову, мазнув Гона по щеке острым подбородком. А тот, как-то отстраненно почувствовав кожей скопившуюся между их телами влагу, без лишних зазрений совести оставил на плече Киллуа след от укуса, мгновенно налившийся соблазнительной краснотой. Почему-то сейчас Гону так сильно не хотелось, чтобы эта ночь вообще когда-нибудь заканчивалась.***
Киллуа проснулся разбитым, с гудящим от напряжения телом, измотанным и уставшим. В голове было мутно и пусто, так странно, как будто бы он снова очутился дома, на горе Кукуру, только отходящим после накачки сразу несколькими ядами — помнится, после них всегда требовалось особенно много времени на восстановление, а тошнота преследовала еще несколько недель. Но тошноты сейчас не было, зато — горели плечи и шея, как будто он выбрался из пчелиного роя. Киллуа хотел поднять руку, коснуться и удостовериться, что кожа все еще на месте, но что-то его затормозило. Наверное, невероятная слабость в мышцах, странная, совершенно непривычная. Он пошевелился, потянулся, стараясь выпрямить ноги, но только сдавленно охнул, так и не раскрывая глаз — низ поясницы прострелило знакомым жжением. И не нужно было долго гадать, чтобы понять, почему распухли губы, почему между ног так влажно, почему при одних только мыслях об этом, о Гоне, о том, что наверняка случилось этой ночью, член возбужденно затвердел, повинуясь реакциям привыкшего к частым ласкам тела. Киллуа облизнулся, медленно обвел языком рот, пошарил рукой рядом, под одеялом, все еще не в силах разомкнуть слипшиеся веки. Ему было странно, так странно не помнить, чем вообще закончился прошлый день, как он вообще очутился тут, почему и… и Гон… Кровать рядом прогнулась под чьей-то тяжестью. Горячая ладонь погладила Киллуа груди, скользнула по выступающим ребрам, а затем — мягко, очень мягко, подтолкнула повернуться на бок. И Киллуа послушался, обхватил руками подушку, ткнулся в нее лицом, жмуря все еще заспанные глаза — так открывать их было совсем не больно. А потом, повинуясь все тем же мягким ладоням, подтянул к груди колени. Он мог бы представить, что сейчас видит Гон, находящийся сзади. Как жадно ощупывает взглядом его спину, выступающие позвонки, тонкую, напряженную поясницу, мягкие округлые ягодицы, раскрасневшиеся от хватки чужих ладоней ночью, и все еще приоткрытый вход между ними. И как прислушивается к участившемуся дыханию, с какой-то странной пугающей заботой. Но Киллуа спросит об этом, обязательно спросит, но не сейчас — когда безумно хотелось ощутить Гона рядом, в себе или так, да не велика разница. Его снова погладили, на этот раз по бедру, так щекотно, что Киллуа не сдержал фырчка. А потом ему уже стало не до смеха — Гон прижался к нему со спины и, чуть оттянув в сторону ягодицу, приставил влажную, скользкую головку. И тут же, подавшись бедрами вперед, крепко обхватил Киллуа поперек груди, вжал в себя так сильно, что тот захлебнулся стоном и замер, не в силах различить, чье же сердце сейчас так оглушительно бьется в ушах — Гона или же его собственное. Но Гон не стал долго ждать, он задвигался, медленно, лениво, и от этого неспешного ритма у Киллуа все помутнело в глазах, хотя, казалось бы, куда еще. От каждого соприкосновения их тел жар возбуждения внизу живота скручивался в тугой узел, не рьяно пламенеющий, но такой же неспешный, тлеющий, как тлеют угли в готовом вот-вот разгореться костре. Член Киллуа заныл, изнывая без ласки, но тому слишком не хотелось шевелиться — так хорошо было бы затеряться в этом тепле, удовольствии, уютном, жарком и так остро пахнущем Гоном. Но даже оно не могло длиться вечно — рука Гона скользнула по груди, грубо потерла меж пальцами напряженные соски, так сладко и больно, что Киллуа тряхнуло. Он застонал, впервые за все время призывно и громко, сам двинулся, сам насадился так, что член Гона запульсировал внутри, распирая своими размерами. А затем — выстрелил спермой глубоко внутри одновременно с тем, как рука Гона коснулась его самого, обхватила всей ладонью, щекотно потерев расщелину на такой чувствительной сейчас головке. Удовольствие, до этого казавшееся слабым и размытым, оглушило, затопив с головой и оставив после себя блаженную слабость. Киллуа охнул снова, вытянул ноги, дожидаясь, пока Гон выскользнет из него. Но отстраняться сразу же не спешил — уж больно довольным тот выглядел. — Ненавижу тебя, ты в курсе? — собственный голос звучал тихо и хрипло, совсем не так строго, как Киллуа того бы хотелось. Гон с готовностью закивал, заулыбавшись, кажется, еще шире. Киллуа задумчиво погладил его по плечу, мягко обвел пальцами след на его шее, уже начавший заживать, благодаря невероятной регенерации Гона, но… — Это же я оставил его? — снова спросил он, со странным смутным ощущением того, что ответ на свой вопрос уже знает заранее. Гон хмыкнул. И, немного помедлив, все-таки кивнул. Киллуа испустил усталый вздох. — Мята, Гон. Какая там была мята? — пытливо поинтересовался он. А затем, подумав о том, что навряд ли Гон додумался бы поинтересоваться о таких мелочах у персонала, только махнул рукой. Какая уже к черту разница. — …милый, — сквозь пелену своих размышлений расслышал Киллуа. И тут же вспыхнул, поняв, к кому именно Гон обращается. А тот смотрел на него так озорно и весело, что немедленно тянуло врезать! — Ты был слишком ми-и-илый, Киллуа, — точно провоцируя, повторил Гон, как специально растягивая последние гласные. — Я был бы не против повторить еще раз! Мурашки щекотной волной скользнули вниз по позвоночнику. Как же стыдно, стыдно и низко, и подло со стороны Гона вести себя так, прекрасно зная, что Киллуа не помнит ничего из событий прошедшего дня, с того самого момента как сделал первый глоток, и при этом… — Вот уж дудки, — выпалил Киллуа, совсем не замечая того, как ярко загорелись его щеки. И с каким теплом и голодом смотрел на него в эту минуту Гон. Но, не желая слушать больше никаких подробностей, заставляющих стесняться себя все больше и больше, Киллуа поспешно столкнул Гона ногами с кровати. И, стараясь не обращать внимания на приглушенный смех, снова рухнул лицом в подушку. Кажется, теперь ему Гона и в самом деле стоило начать опасаться.