17

«Remember, I’ll always love you. Bye». Это всё, что она хотела сказать На сто катастроф рождается лишь один человек, который умеет любить I Начало конца На севере Подмосковья медленно разливался закат, рисуя на невысоких домах очертания пугливых теней, менявшихся в размерах при виде каждого проезжающего автомобиля и проходящего пешехода… Июнь рассыпал конфетти тополиного пуха, устилая дороги мягким покрывалом и доводя до бешенства горожан, поминутно стряхивающих с одежды навязчивых и беспокойных пушистых гостей. Солнце обжигало лучами и без того раскалённую землю. Над городом висел непроглядный смог: лесные пожары сделали своё дело. Впервые за много лет леса загорелись в самом начале июня, что не предвещало ничего хорошего. Всем было известно: дым не покинет город до осени. Правила устанавливал тлеющий торф, а не пожарные расчеты. И первый ещё долго не собирался сдаваться. Я стоял на балконе, распахнув окно, обитое жёлтой москитной сеткой, и вдыхал запах пожара, приближающегося к дачному посёлку в двух десятках километров от нас. Под куполом дыма долгожданные каникулы казались вялыми и унылыми. Уже неделю я слонялся из комнаты в комнату, пытаясь найти хоть какое-нибудь развлечение. Мой телефон молчал: друзья разъехались, и писать было некому. В роуминге никто из них не стал бы просматривать мои сообщения и набирать ответ, тем более не снял бы трубку. Видя спасение в книгах, я читал пройденное ещё зимой «Преступление и наказание». В следующем году мне предстоял экзамен по литературе — классика стала жизненной необходимостью. Но я хотел вырваться. Освежиться. Уехать. Туда, где меня не станут искать. Я был готов на всё ради смены действительности, похожей на плохо отредактированный фотоснимок. Часы в гостиной пробили семь, но родители почему-то не спешили возвращаться с работы. Застряли в очередной пробке. Из состояния полусна, навеянного копошившимися в голове мыслями, меня вывел звонок телефона. На сенсорном дисплее высветилось имя одноклассницы, оставшейся в задыхающемся городе. На такой смелый поступок не решился больше никто из моих друзей. — Привет, — грустно сказал я. — Привет! Не хочешь завтра сходить в кино? Моя мама снова уехала в командировку. От скуки я просто схожу с ума! — Какой фильм? — Я пока не смотрела, но, если ты согласишься, загляну на сайт. — С удовольствием, — ответил я. В моих глазах блеснула радостная искра. — Отлично. Давай встретимся в десять возле твоего дома. — Да. Хорошо. До завтра. Пришлешь название фильма? — Сначала узнаю, что сейчас в прокате. — Ладно. Пока. — Пока! Единственная приятная новость за весь день. Я решил дождаться сообщения от Ани и уселся в кресло с «Преступлением и наказанием». Когда я прочитал четыре страницы, телефон зазвонил опять. — Утром идут сразу три фильма: «Шпион», «Астрал» и «Под электрическими облаками». Я думаю, неплохо попасть на последний. Там что-то о психологии толпы, если не ошибаюсь. — Да. Я это люблю. Во сколько? — В 10:30. Надеюсь, успеем. — Должны. До завтра. Я раскрыл ноутбук и зашёл на свою страничку в социальной сети. Бегло пролистал ленту и захлопнул крышку. Ничего нового, кроме средств для эффективного увеличения губ и избавления от полового бессилия… Видимо, компании с раздутой сетевой репутацией еще не произвели лучших товаров, чем мази, которые заставляют как на дрожжах расти то, чего нет, и лечат от того, что неизлечимо… В фототеке моего телефона осталось множество снимков с последнего в учебном году классного часа. Я принялся их рассматривать. На одной из фотографий мы с Аней стояли вместе возле доски, стирая с неё оставшиеся после урока записи. Длинное платье девушки начиналось чуть ниже плеч. На запястье правой руки искрился тонкий золотой браслет. Распущенные волосы закрывали спину. Аня была прекрасна. Я и сегодня не могу забыть взгляд пепельно-серых глаз, обращённый в самые затаённые уголки души, словно пытающийся увидеть в человеке вечность. Лёгкий изгиб губ. Нежный, но величественный профиль. Аня удивительно хорошо умела растапливать даже самые холодные сердца, но держалась ото всех в стороне, парадоксально боясь не только людей, но и своего одиночества. Я был её лучшим другом. Мы дружили с пятого класса. С того времени, как Аня перевелась в нашу школу. Когда-то одноклассники приписывали нам ясную и безоговорочную любовь. На самом деле ни Ане, ни мне не удалось полюбить за целых 17 лет жизни. Сейчас эта фраза кажется мне смешной. Но тогда я думал именно так. Аня нравилась мне как понимающий человек, не стремящийся перейти границу дружеских отношений. Она ценила меня за те же качества. Последнее время Аня стала особенно молчаливой, словно кто-то лишил девушку прежней напускной весёлости в обществе одноклассников. Раньше она могла часами смеяться над глупой шуткой соседки по парте, с наслаждением беседовать о прочитанной книге на уроке алгебры, не слыша того, что её вызывают к доске решать непонятный (по крайней мере, мне) пример, часами слушать музыку, переводить на свой лад иностранные тексты… Листая фотографии, я не заметил, как солнце, медленно плавившееся за пеленой дыма, начало угасать. Я снова вернулся на балкон. Ещё никогда вечера не нагоняли на меня такую тоску. Время угасания словно предупреждало о неизбежном. Предупреждало, но так и не смогло предупредить. Неожиданно для себя я представил, как будет выглядеть закат моего последнего дня, как я буду лежать в постели, смотреть в потолок и лихорадочно вспоминать то, что так и не смог, не успел сделать в жизни. А потом душа улетит далеко-далеко. Туда, где больше никто не сможет её найти. Глупо говорить об этом в 17 лет. Я захлопнул окно, а спустя мгновение в замке повернулся ключ. Родители приехали с работы. — Привет, — вяло произнёс папа. — Привет. Я ушёл разбирать покупки на кухню. — Снова весь день сидел дома? — спросила мама под лязганье металлических вешалок в гардеробе, который служил чудесным местом хранения не только одежды, но и всякого барахла вроде семян и бензопилы. — Да, читал «Преступление и наказание». — Саша, послушай меня. Ты должен уделять время отдыху. Хотя бы на каникулах. Разве тебе не с кем погулять? — Завтра я иду в кино с Аней. — Вильчинской? — Да. — Ну вот и славно, — заключил папа. — Я купила десерт! Скорее ставь чайник! — воскликнула мама и бережно вынула из сумки коробку с профитролями. — Спасибо. Я не голоден, — сказал я, не зная, какой аргумент выдумать, чтобы не лакомиться пирожными с апельсиновым кремом, от одного вида которых меня начинало тошнить. — Ладно. Не забудь оплатить счета. Возьми кредитку из папиной сумки. Копаться в квитанциях лучше, чем есть профитроли. Я достал планшет, перевёл изрядную сумму городскому банку и написал Ане. — У меня разболелась голова. Надеюсь, завтра она мне не помешает, — высветилось её сообщение на экране. — Прими обезболивающее. — Я уже пробовала. Врач выписал мне таблетки, но они не действуют. — Тогда попробуй поспать. Это помогает. — Спасибо. Пока. Мне трудно писать. Нажав кнопку блокировки, я положил гаджет на правый подлокотник кресла. Головная боль Ани, видимо, передалась и мне. Я сидел, стараясь не шевелиться. Мысли сменяли друг друга, но я так и не смог соединить их во что-то целое. Ускользая и появляясь вновь, они бродили по моему мозгу, смешивались и рассыпались на сотни частей, словно брызги в городском фонтане. Чтобы отвлечься, я стал разглядывать идеально ровный ворс белого ковролина. Родители включили телевизор в соседней комнате, и, несмотря на плотно закрытую дверь, до меня долетали звуки вечернего шоу — очередной «большой стирки», в которой участвовали обездоленные семьи, пьяные мужчины и эпатажные женщины, одержимые поиском справедливости. Ворс на ковре петлял, образуя узоры-лабиринты… Облокотившись на мягкую спинку, я закрыл глаза, и тело моментально парализовал сон. Мы с Аней шли среди высокой травы. Ветер путался в волосах, напевая свою протяжную песню. Впереди раскидывалось бескрайнее поле. Аня о чем-то говорила. Я молчал. Мы шли очень долго, и наконец перед нами появился маленький белый домик с блестящими глазницами окон, в которых то и дело вспыхивал свет. Когда мы сделали несколько шагов, резная деревянная дверь отворилась. Навстречу нам вышел человек, закутанный в чёрный балахон. В его руке блестел остро отточенный серп. Я сразу понял, кто перед нами. От ужаса мне хотелось кричать, но крик не вырывался из горла. Мне хотелось бежать, но я стоял, не в силах пошевелиться. Фигура приближалась. Она подошла к Ане и дотронулась до её плеча… Она подошла к Ане и… Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Проекционные часы высвечивали на потолке время: 3:01. Я осторожно пробрался на кухню, залпом выпил стакан ледяной воды и лёг на кровать. Головная боль, разыгравшаяся вечером, утихла, а из окна в комнату проникало гораздо меньше дыма. Дышалось легко. Продолжая испытывать суеверный страх, я не мог сомкнуть веки. Сон вернулся лишь под утро. Спокойный сон. Я встал ровно в 9 и, мгновенно сообразив, что опаздываю, помчался в ванную. Зеркало, к счастью, не сообщило ничего ужасного. Разве что правая щека была изрядно помята, а волосы — сильно растрёпаны, как будто кто-то всю ночь таскал меня по квартире. На кухонном столе я нашёл записку от мамы: «Папа защищает проект, поэтому мы едем в конференц-центр. Вернёмся поздно. Проведи день с пользой». В 9:58 я выскочил из квартиры. Старый лифт с лязгом повёз меня вниз, преодолевая десять этажей, что уже давно было ему не под силу. Я шагнул в умиротворяющую прохладу июньского утра. Возле подъезда остановилось такси. Аня сидела на заднем сиденье зелёной «девятки» и махала мне рукой. Я отрыл переднюю дверцу и плюхнулся в кресло, обтянутое грязным чехлом. — Привет. — Привет. Я слишком долго возилась с причёской и боялась, что мы опоздаем на сеанс. Но я успела. Фильм, который я выбрала вчера, показался мне скучным. Я решила, что лучше поехать в другой кинотеатр. Аня улыбнулась и поправила выбившийся локон. — И что мы будем смотреть? — «Век Адалин». Я почитала немного об этом фильме. Главная героиня попала в аварию и перестала стареть, но пожертвовала вечной жизнью ради любви. — Надеюсь, это что-то стоящее. — Я всегда зову тебя только на стоящие вещи. — Вы не закрыли дверь, — рявкнул таксист. — Сейчас. Простите. Взглянув на приборную панель, водитель завёл машину. Она с рывком тронулась и стала набирать скорость. Я понял справедливость надписи на крышке багажника: «Учился ездить в GTA». Хотя и в компьютерной игре мой двоюродный брат водил лучше. Мы не могли разговаривать: слова заглушало ворчание двигателя. Я не сводил глаз с отражения Ани в зеркале заднего вида. Лёгкое розовое платье плавно спускалось до самых колен, слегка обхватывая талию. В волосы были бережно вплетены синие гортензии. Безупречный макияж и аккуратный французский маникюр завершали образ, в который невозможно не влюбиться с первого взгляда. На моём месте кто-нибудь обязательно бы это сделал. Таксист решил сократить путь и повёз нас через дворы. Чтобы не столкнуться с одним из выезжавших автомобилей, водитель резко выкрутил руль вправо и ударил ногой по педали тормоза. Сзади послышался глухой удар. Аня стукнулась головой о моё сиденье. — Не ушиблась? — Всё нормально. Машина рванула в узкий переулок. Вскоре за низкими пятиэтажками выросло здание торгового центра с вывеской кинотеатра. Таксист высадил нас на парковке. Высадил. Я подобрал правильное слово. — Сколько? — спросил я не своим голосом. — Двести. — Ну и поездочка! — засмеялась Аня, отряхивая подол платья. — Это лучшее путешествие в моей жизни… — Бежим. До начала всего пять минут. У касс кинотеатра стояло несколько человек. Мы быстро взяли билеты и вошли в полупустой зал. Когда мы сели, на потолке вспыхнули крошечные светодиоды. Экран ожил. — Тебе не кажется, что мы забыли попкорн? — спросила Аня. — Я думаю, ты мог бы его купить, пока идёт реклама. И, пожалуйста, возьми мне воды. — Хорошо, сейчас. Молодой бармен приветливо улыбнулся, увидев меня. — Сладкий попкорн и две бутылки холодной Icelandic. — Любите ледниковую воду? — поинтересовался продавец. — Да. Это лучшее, что можно придумать в такую жару. — А не хотите попробовать наш новый коктейль? — Нет. Только попкорн и воду, — отрезал я, видя, как парень достаёт из холодильника ёмкость со странной надписью «Июньский снег». Расплатившись, я вернулся в зал. Фильм уже начался. Я протянул одну бутылку Ане и поставил попкорн между креслами. Девушка слегка кивнула и принялась сосредоточенно тереть правый висок. Неужели боль не прошла со вчерашнего дня?.. Из кинотеатра мы вышли молча. — Может, зайдём в кафе? — предложила Аня. — Да. Я очень голоден. Думаю, «Суши-хаус» нам подойдёт. — Тебе понравился фильм? — Если честно, нет. Он слишком сентиментальный. И я предпочитаю действие, а не размышления. — Быть бессмертной ужасно. Я не смогла бы смотреть, как старятся мои близкие. — А мне кажется, что ради бессмертия можно пожертвовать всем. Уж лучше быть одиноким, но жить вечно. — Нет. Любовь главнее всего. Жертвовать ей — самое ужасное преступление. Администратор кафе поприветствовал нас и жестом указал на свободные столики. Мы сели в углу, подальше от других посетителей. Официантка принесла нам меню. Мы заказали набор из трёх видов роллов и чайник цитрусового чая. — У тебя очень красивый костюм, — сказала Аня. — Спасибо. Но я лишь надел то, что удалось найти в гардеробе. — Тебе очень идёт. — Не больше, чем тебе идёт это платье, — ответил я, слегка смутившись. — Послушай… мне иногда становится очень грустно. Я чувствую, как из меня медленно уходит жизнь. Я забываю, что делаю. Бреду по городу и… не помню, куда. — Мы просто слишком устали в этом году. — Нет. Десятый класс ничуть не сложнее девятого. Поймешь ли ты… но я становлюсь непохожей на себя. Словно схожу с ума… Пытаюсь сбежать от собственных мыслей. — Я могу тебе помочь? — Мне никто не может помочь. Даже ты. Пожалуйста, давай поговорим на другую тему. Время для исповеди ещё не настало. — Хорошо. Несут наш заказ. Я разлил чай по чашкам. Мы ели и рассуждали о том, куда было бы хорошо отправиться на каникулах, как провести ближайшие выходные… Словом, обо всём, что приходит в голову двум семнадцатилетним подросткам (почти семнадцатилетним: Аня ещё не перешагнула через свои шестнадцать). Спустя двадцать минут Аня прислонила ладонь к горящему лбу. Боль вновь давала о себе знать. — У меня в сумке есть анальгин. Мама положила. Давно. — Спасибо. Не надо. Сейчас утихнет. В это верилось с трудом. — Я хочу на улицу, — голос Ани звучал словно издалека. Я попросил принести счет. Мы вышли из торгового центра. Аня прислонилась к перилам каменной лестницы и долго не сводила глаз с парковки. Я стоял рядом. Никто из нас не говорил ни слова. — Тебе плохо? — спросил я, желая прервать растянувшееся молчание. — Сейчас пройдёт, — Аня силилась придать голосу бодрость. — Давай вызовем такси. — Хорошо. Я позвоню. Аня вцепилась в металлический поручень. — Помоги мне спуститься, — попросила она, не поворачивая головы. Холодная рука девушки крепко сжала моё запястье. Когда мы преодолели половину ступеней, меня потянуло назад. Аня потеряла сознание. Я едва успел её подхватить. Восковые гортензии упали на горячий мрамор лестницы. Никого не было рядом. Неудивительно. В середине рабочего дня возле торгового удастся (если повезёт, конечно) встретить лишь небольшое скопление пенсионеров, студентов и школьников. С началом каникул последние штурмуют магазины в поисках новых компьютерных игр, вкусной еды и интересных фильмов. Но сегодня всё словно затихло. Я слегка наклонил голову Ани и прижал пальцы к сонной артерии, нащупывая пульс. Сердце билось ровно. Я звал Аню по имени, согревал дыханием её ладони, беспомощно озирался по сторонам в поисках прохожих, но с каждой минутой всё больше убеждался в тщетности своих попыток. Девушка поникла на моих руках. Неестественно сжимавшиеся губы придавали лицу строгий вид. Я набрал номер «скорой». В трубке послышались перемежающиеся с треском и помехами гудки. В этот момент за поворотом мелькнула жёлтая «Нива». Приехало такси. Дождавшись, пока автомобиль займёт одно из парковочных мест, я приподнялся и махнул водителю. Полный усатый мужчина подбежал к нам. — Что случилось? — Она потеряла сознание. Я хотел вызвать «скорую», но увидел вас… — В центральную городскую? — Да. Мы вместе положили Аню на задний диван. Городские улицы постепенно наполнялись транспортом, и маневрировать в потоке было тяжело. Кондиционер не работал (как и другая электроника в этой машине), поэтому нам пришлось открыть все четыре окна. От этого салон не перестал походить на жаровню. «Нива» резко остановилась перед воротами больницы. Когда мы вошли в приёмную, к нам бросилась медсестра, заполнявшая ветхий журнал за круглой деревянной стойкой. — Что с ней? — спросила женщина у таксиста, который держал Аню на руках. — Она потеряла сознание полчаса назад, — ответил я. — В себя приходила? — Нет. Я пытался помочь, но… Санитар ввёз в приёмную каталку. — Вы отец? — медсестра подозрительно посмотрела на растерявшегося водителя. — Нет. Я таксист. — А вы кто? — женщина обратилась ко мне. — Друг… — Можете остаться здесь… И позвоните её родителям, если у вас есть телефон. — Хорошо. Я протянул таксисту две слегка помятые купюры и сел на облезший кожаный диван. В списке контактов я отыскал номер Аниной мамы. — Алло, — почти шёпотом сказала взявшая трубку женщина. — Здравствуйте. Это Саша, одноклассник Ани. — Да… Что-то случилось? — голос становился громче. Я слышал, как захлопнулась дверь. Видимо, Ольга Игоревна была на совещании. Она руководила крупной компанией. — Приезжайте, пожалуйста. Аня в больнице. В центральной городской. Я тоже здесь. — Почему она там? — Ей стало плохо в торговом центре… Сильно заболела голова. Потом она потеряла сознание… Неужели так трудно придумать более связную фразу? — Я буду через пятнадцать минут. Дождись меня. Я встал и принялся рассматривать длинный коридор поликлиники. На стенах висели плакаты и документы, лицензии и выписки из истории болезни пациентов, победивших страшный диагноз. Не хочу говорить о том, что минуты превратились в вечность, повторяя слова из множества фильмов и книг, но это действительно было так. За окнами мелькали проезжающие машины, в приёмной то и дело звонил телефон, больные монотонно переходили из одного крыла в другое, шелестя резиновыми тапками по кафельной плитке… Я развернулся, краем глаза заметив ещё один плакат возле рентген-кабинета, и вышел на улицу. Крыльцо больницы оказалось на удивление ветхим. Перила, обитые чем-то, напоминавшим линолеум, тянулись вверх, прижимаясь к потрескавшейся стене. Пандус испещряли глубокие выбоины. Интересно, для кого служило это приспособление? Явно не для инвалидов. Я спустился по лестнице и сел на лавочку возле витиеватого железного забора с пиками, выкрашенными в золотистый цвет перед днём города. Кто-то затормозил неподалёку от тротуара. Я оглянулся. Мама Ани выходила из чёрного Audi. Небрежно захлопнув дверь, она подбежала ко мне. — Что с моей дочерью? В руках женщина нервно теребила ключи от машины. — Её куда-то увезли… Пойдёмте. — Как это произошло? — Она упала в обморок в торговом центре. Мы сидели в кафе. У Ани заболела голова… Думаю, вам стоит поговорить с врачом. Неужели так трудно придумать более связную фразу? Зелёные глаза Ольги Игоревны впивались в мои. — Что с Аней? — закричала она, открыв дверь в приёмную резким движением руки. — Кто вы? — сорванным голосом прохрипела ошеломлённая медсестра. — Простите… Я Ольга Вильчинская. Мама Анны. Только что привезли девочку. — Сейчас придёт врач. Я ничего не могу сказать. Ирина Васильевна, которую медсестра вызывала осматривать Аню, спустилась по лестнице и на высоких каблуках вплыла в приёмную. Белый халат был накинут поверх фиолетовой блузки и застёгнут на одну пуговицу. Она отозвала маму Ани в сторону. Из их разговора я понял, что Ане предстоит обследование. Сейчас она лежала под капельницей. — Пять месяцев назад Аня превратилась в замкнутого и неразговорчивого ребёнка, — сказала Ольга Игоревна, когда врач ушла. — Вечерами я не могла зайти в её комнату, потому что она запирала дверь и никого не пускала. — На самом деле она мучилась от головной боли. — Она говорила тебе? — Да. — Где вы были сегодня? — В кино, а потом обедали в «Суши-хаусе». — Аня мне даже не позвонила… Я вернулась из командировки утром и сразу же отправилась в офис. Спасибо за помощь. Я могу отвезти тебя домой. — Было бы здорово… И, пожалуйста, напишите мне сообщение о том, что Аня очнулась. — Конечно. Сев в машину, Ольга Игоревна нажала на педаль «газа». Audi не сдвинулся с места. — Двигатель забыла запустить, — объяснила Анина мама. Ольга Игоревна была рассеянной. Она не понимала, что делает и куда едет. Навигатор гневно заверещал, когда мы пропустили нужный поворот. Смог становился темнее. Облака сгущались. Вскоре на «мускулистый» капот брызнули первые капли дождя. По улицам устремились потоки мутной воды, собирая грязь, скопившуюся на тротуарах. Ольга Игоревна затормозила около моего подъезда. Я взял сумку с заднего кресла и мягко захлопнул дверь. Мне не хотелось возвращаться домой, ведь вся моя жизнь умещалась на небольшом пространстве от спальни до гостиной. Я целыми днями ходил по квартире с книгой или планшетом в руках… Этот удивительно разнообразный сценарий предстояло отработать и сегодняшним вечером. Немного постояв под крышей, я вошёл в подъезд. Лифт уже ждал меня на первом этаже. Заходя в кабину, я едва не уронил ключи прямо в шахту. По всей квартире были разбросаны вещи. Утром я перевернул гардероб. После в спешке приготовленного завтрака кухня выглядела так, словно её не убирали неделю. Над немытой тарелкой жужжали мухи. Я понял, чем себя занять. Через тридцать минут раздался звонок. — Аня пришла в себя! — Когда? — Только что. Она помахала мне рукой из-за стеклянной перегородки реанимации. Врачи сказали, что пока ничего не известно. Нужно дождаться результатов анализов. Утром сделают томографию. — Хорошо. Держите меня в курсе. — Да… Я поеду на работу, потому что в больнице буду только мешать. Завтра нам разрешат навестить Аню. — Спасибо. До свидания. — Пока. Звонок Ольги Игоревны заставил меня улыбнуться. Я не знал, что этот день навсегда изменит нашу историю. II Апельсиновое мороженое Родители вернулись поздно. О том, что они вообще были дома, я узнал утром из записки, оставленной на столе мамой: «Твой отец получил повышение! Прости, что задержались. Попали в пробку на МКАДе». Часы показывали половину одиннадцатого, а значит, Ольга Игоревна могла позвонить в любую минуту. Обычно пациентов переводят в палату не позже десяти. Телефон загудел лишь через два часа. — Привет! Ты не занят? — Доброе утро! Нет. Как Аня? — Она хочет видеть тебя. Я заеду за тобой? — Да. Я надел майку, серые бриджи и кеды и вышел на улицу. После дождя высокое синее небо блестело ослепительной чистотой. Audi остановился неподалеку от парковки для жителей дома. Ольга Игоревна слегка кивнула в ответ на моё приветствие. Макияж скрывал болезненную черноту её лица. Она плакала. — Что-то случилось? — робко спросил я, когда машина сорвалась с места. — Да… Нет… Ты сам обо всём узнаешь, — сказала Ольга Игоревна, убирая ногу с педали «газа», которую опустила слишком низко. Тонкая шпилька резала шерстяной коврик. — Что-то с Аней? — Всё в порядке. Ольга Игоревна вытерла глаза рукавом блузки, размазав синюю тушь. Мы мчались по улицам, высоко поднимая брызги дождевой воды. Ольга Игоревна вращала руль дрожащими руками. На огромной скорости машина ввинчивалась в повороты. Нам сигналили и кричали водители. Седан бросало из стороны в сторону. Когда мы вылетели на встречную и остановились всего в нескольких сантиметрах от маленькой Daewoo, я понял: произошло что-то ужасное. — Прости, — бросила Ольга Игоревна, — я не владею собой. До больницы мы ехали уже спокойно. Анина мама старалась держать себя в руках. — Аня в семнадцатой палате. Иди. Я сейчас, — сказала Ольга Игоревна. Я поднялся на второй этаж поликлиники и очутился в плохо освещённом коридоре. Солнечные лучи едва проникали сквозь закрытые жалюзи, а половина подвешенных к потолку ламп уже давно перегорела. На лестничной клетке о чём-то беседовали пожилые мужчины. Сердце учащённо билось. Перед глазами молниеносно мелькнул вчерашний день… Что если… Нет. Я не буду об этом думать. Я осторожно заглянул в палату. Аня лежала на кровати возле окна. — Привет, — сказала она, отложив книгу, которую держала на согнутых коленях. — Привет. Как ты? Я сел рядом с Аней. — Нормально. Уже гораздо лучше. — Что с твоей мамой? Она сама не своя. — Она сказала тебе? — Только о том, что ты хочешь меня увидеть. — Я попросила её заехать за тобой. Мне сделали томографию. Сегодня утром меня повезли в какой-то зал и положили внутрь большой белой штуки. Она загудела. А потом… Хм… Я никогда не забуду лица врачей. Они смотрели то на меня, то на полученные снимки, то на зелёные стены, то снова на меня… Спустя час были готовы результаты других анализов. — И?.. — Я живой труп… Ну или мертва душа, как говорил Гоголь. Аня усмехнулась и развела руками. — Я ничего не понимаю. — У меня глиобластома четвёртой стадии. Глиобластома. Четвертой. Стадии. — Что это? — спросил я, тщетно пытаясь понять значение неизвестного медицинского термина. — Дрянь, которая живёт в моём мозгу! — закричала Аня. — Это из-за неё у тебя болела голова? — Да. Она убивает меня. День за днём. Врачи решили не скрывать подробностей моего диагноза. Они так мило со мной беседовали… — Что они сказали? — У меня нет шансов. — Они же не оставят тебя умирать… — Оставят. Я продержусь ещё пару месяцев. Если бы терапевт, который выписал мне те идиотские таблетки, заметил хоть что-то подозрительное и направил меня сюда, я прожила бы несколько лет… Сошла бы с ума от химиотерапии, постоянных уколов, лекарств и операций. По удалению самой опухоли. По удалению рецидива. А потом по вскрытию, конечно же. — Но ведь тебя могли спасти… Разве жизнь не стоит того, чтобы за неё бороться? Почему ты так долго молчала? Почему делала вид, что всё хорошо? Есть же другие врачи… — Спасти? Ты называешь жизнь на таблетках спасением? Да я бы с радостью пила их каждый день, если бы они гарантировали нормальное существование, а не просто облегчали симптомы болезни, помогая хоть как-то дожить до следующего приёма онколога. — Но… Ты… Нет… Ты не умрёшь. Твоя мама… Она тебя вылечит… Есть куча клиник в Германии, Израиле… Где угодно. — Теперь она может только купить мне дорогой гроб. Моё сердце упало куда-то вниз. — Не надо так… — А как? — крикнула Аня, швырнув книгу на пол и закрыв лицо руками. — Я не знаю, что сказать, — еле слышно произнёс я. Мне хотелось только одного: не видеть этих обжигающих глаз… — А я не знаю, как жить дальше. Скоро мы вернёмся домой, мама бросит работу, будет сидеть рядом, дежурить ночами возле моей кровати, звонить в «скорую», как только начнётся очередной приступ. Мне будут колоть обезболивающие, которые превратят меня в наркомана… Я очень тяжело больна. Я — аномалия, продолжающая жить по инерции. — Всё будет хорошо… — Всё будет хорошо? Ты издеваешься?! Я умираю. У-ми-ра-ю. И ты, мой единственный друг, говоришь мне такие вещи?! Всё было бы более или менее хорошо, если бы мама не знала о моём диагнозе… У меня нет никого, кто сможет меня поддержать… Не думай о себе. Я не хочу видеть тебя на моём смертном ложе. — Я буду с тобой. Даже если ты этого не хочешь. — Лучше позови медсестру. Аня легла на подушку и закрыла глаза. — Саша? — уставилась на меня Ольга Игоревна, когда я вышел в коридор. — Я знаю… Аня просила позвать медсестру. — Я схожу. Ольга Игоревна прижала к лицу большой кружевной платок и быстрым шагом направилась к лестнице. Спускаясь, она сломала каблук. Между дверями палат висели плакаты, похожие на те, что я видел вчера в приёмной. Истории больных, смешанные с рассказами родственников и врачей, вселяли уверенность в силе человеческого духа. Не думаю, что на пациентов они действовали так же. Ольга Игоревна привела врача. Ирина Васильевна вернулась через десять минут. — Аня спит. Я дала ей успокоительное. — Спасибо, — поблагодарила Ольга Игоревна. — Вам нужно отдохнуть. Поезжайте домой. Завтра вы сможете забрать Аню. Держитесь. Вы ей очень нужны. — Я посижу здесь. Я не устала. Я спустился на первый этаж, миновал огромный зал приёмной и утонул в волнах принесённого западным ветром дыма. Только на улице я заметил, что забыл повесить халат на крючок. Пришлось вернуться и встретиться взглядом с рассерженной медсестрой, которая уже бросилась меня догонять. Ясное небо затягивали тучи. Прибитая вчерашним дождём пыль кружилась по улицам и больно жалила глаза. Я свернул в городской парк. Цветными стёклами витражей на меня смотрело кафе около фонтана. Открытая деревянная дверь скрипела, словно хотела сорваться с петель. Сорваться с петель. Дурная примета. — Вам принести меню, или выберите летний завтрак? Сегодня мы предлагаем капучино и апельсиновое мороженое, — сказал официант и улыбнулся, видимо, пытаясь выглядеть дружелюбным, что совсем не шло человеку с такой комплекцией. Огромный торс в сочетании с диковатым загорелым лицом создавал образ типичного жителя одной из колониальных стран Африки. — Летний завтрак, — ответил я. В ожидании заказа я разглядывал пурпурно-розовое небо. Витражное стекло… Иллюзия, создававшая тёплое настроение в самую плохую погоду. В тот день она не сработала. Я хотел видеть настоящее небо с его свинцовыми тучами, навевавшими невыносимую тоску… «Summertime sadness»… Мне не хватало именно этой песни. Я достал наушники из сумки. «Kiss me hard before you go»… «Сильно поцелуй меня, прежде чем уйдёшь»… Прежде чем уйдёшь… «Summertime sadness»… «Летняя грусть»… Прежде чем уйдёшь… Все мои мысли превратились в одно пустое слово. «Глиобластома». Слово, с которым мне предстояло жить ближайшие восемь недель, каждый день видя гаснущий свет в глазах Ани и думая только о ней… Не о Ане — о глиобластоме. Официант опустил поднос на стол. Горячий кофе расплескался. Оранжевое мороженое напоминало летнее солнце. Я зачерпнул его ложечкой и поднёс ко рту. Солнце оказалось очень холодным. Начался дождь. Витраж покрылся крупными каплями. Где-то далеко прозвучал раскат грома. Я смотрел на мороженое — крохотный шарик, таявший в красивой серебристой подставке. Я знал, что, пока наслаждаюсь цитрусовым запахом, за сотню метров отсюда шарик, похожий на этот, медленно убивает моего единственного друга. «Kiss me hard before you go»… Дождь громко стучал в окно. Цветные отражения капель ползли по деревянному полу, исчезая в свете ламп. На землю с треском падали крупные градины. Я допил латте и попросил принести счёт. Когда я вышел из кафе, на меня обрушилась волна озноба. Под ледяным дождём одежда намокла и прилипла к телу, заставляя дрожать каждый мускул. В парке не было никого. Фонтан отключили. Я брёл по тротуару, огибая цветочные клумбы, на которых, прибитые к земле, умирали синие фиалки и жёлтые настурции. Розовые кусты, посаженные у лавочек, разбрасывали лепестки белоснежных цветов, укрывая ими мокрую землю. Ветер вырывал сумку из рук. Часы встали. Я думал, что играю роль в одном из современных фильмов, где дождь сопровождает любую неприятную сцену, а вымокший до нитки герой идёт по городу, корча из себя бесконечно несчастного человека. Прекрасный момент, чтобы зрители начали нервно промокать глаза носовым платком. Особенно проницательные полагали, что в фильме обязательно кто-нибудь умрёт. Постепенно дождь заканчивался. Из-за туч пробивался робкий свет солнца. День только вступал в свои права. Я очнулся, когда вышел из парка, и машинально остановился, увидев красный сигнал светофора. У меня закружилась голова, и, чтобы не упасть прямо на дорогу, я уцепился рукой за длинный металлический столб со знаком пешеходного перехода. В бессознательном состоянии я добрался до дома, толкнул тяжёлую дверь подъезда, поднялся на лифте, перешагнул порог квартиры и бросил ключи на столик. Открыв глаза спустя шесть часов, я понял, что лежу на полу своей комнаты в мокрой, но уже тёплой одежде. Родители совсем скоро должны были вернуться с работы. Пришлось подняться, наспех переодеться и отправиться на кухню, чтобы вскипятить чайник. Из зеркала, прибитого прямо над обеденным столом (мама не нашла места лучше и неделю назад перевесила его сюда из гостиной), на меня смотрел растрёпанный подросток с безумными зрачками, один из которых выглядел больше другого. Родители приехали в половине восьмого. Мы сели за стол. Мама не сводила глаз с моего лица. Чтобы не выслушивать очередную тираду о психических расстройствах у современной молодёжи, мне пришлось рассказать об Ане. Умное «глиобластома» я заменил на понятное «рак головного мозга». От этого приговор стал менее очевидным. Смерть не обращает внимания на синонимы. Последовали глубокие затяжные вздохи, советы и выдержки из учебников тайской медицины, которые мама использовала для лечения нашей семьи и соседской кошки. — Ей осталось два месяца. Оживившийся взгляд мамы (он всегда оживлялся, когда она говорила о тайской медицине) погас. — Нам очень жаль, но… ты не должен страдать из-за того, что твоим одноклассникам плохо. У тебя уставшие глаза… Просто пойми, что никому из нас не дано жить вечно, — сказала мама, стараясь быть деликатной. Ей это не удалось. — Причины моих уставших глаз не станет через восемь недель. Надеюсь, это не слишком большой срок. Я пойду к себе. Мама хотела меня окликнуть, но решила, что это бессмысленно. Я захлопнул дверь своей комнаты и лёг на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Вспоминая тот день сейчас, я удивляюсь точности, с которой могу пересказать неуловимые детали. Человеческий организм никогда не забывает моменты проявления своей защитной реакции. Естественная реакция моего организма на глиобластому Ани заключалась в неприязни ко всему окружающему миру… Оказывается, горечь утраты — не режиссёрская и писательская выдумка, а реальная перспектива. Я спал без снов. III Осколки Утро выдалось удивительно ярким. Я встал чуть позже девяти. Обычное для каникул время, но мне казалось, что я проспал целую вечность. Вместе со мной оживало и ненавистное слово. Оно больно стучало в ушах; я зажал их руками, идя в ванную. Я до конца открыл кран, и меня накрыл водопад ледяной воды. Точь-в-точь как вчера. От холода костлявые пальцы мгновенно посинели. И никакого прилива бодрости. Закаливание по утрам — бесполезная вещь. На завтрак были тосты. Вместо яичницы у меня получилось запечённое месиво из белков, желтков и скорлупы, которая полетела в сковороду вместе с яйцами. «Омлет» нашёл свой последний приют в мусорной корзине. Пиликнул телефон, забытый на кухонном столе во время вчерашнего ужина. — Я вернулась, — сообщило выскочившее уведомление. Мама забрала Аню из больницы. — Хорошо, — ответил я. Я не знал, что написать. Я не знал, что нужно говорить, когда человека отправляют умирать домой. — Зайдёшь ко мне? Выберем гроб. — Ок. Но насчёт последнего сомневаюсь, — быстро набрал я и, заблокировав телефон, бросил его на одно из кресел, составлявших (как говорил папа) «мягкий уголок». Громоздкая конструкция из мебели напоминала его весьма отдалённо. До дома Ани я шёл меньше пяти минут. Высокое четырнадцатиэтажное здание располагалось в соседнем квартале, напротив детской площадки, которая за последние годы превратилась в превосходные декорации для киносъёмок. Старые, проржавевшие качели скрипели, песочница, наполненная грубым речным песком, выставляла напоказ отсыревшие и кое-где сгнившие доски. Пока ещё целые прутья выломанных лавочек прикрывали куски фанеры. В воздухе нестерпимо пахло канализацией. И как они тут живут?.. Я поморщился и позвонил в домофон. Сорок вторая квартира находилась на седьмом этаже. Лифт не работал, поэтому пришлось искать лестницу и подниматься пешком, наталкиваясь по пути на мусор, разбросанный самими жильцами. Меня встретила Аня. — Привет. — Привет. Я переступил широкий порог квартиры. В середине учебного года я уже был здесь. Я помню стены длинного коридора, оклеенные жёлтыми обоями, чёрную вешалку, такого же цвета гардероб и тумбу с кучей расчёсок, кремов и пузырьков, на которых красовались золотистые эмблемы Chanel. Тогда я приходил к Ане помочь доделать плакат, посвящённый неделе географии в нашей школе. Теперь я пришёл выбирать гроб. С кухни доносились запахи неаполитанской лазаньи (любимого блюда семьи). Ольга Игоревна выглянула из-за полуоткрытой двери и помахала мне рукой. Я кивнул в ответ. Работа давала Аниной маме драгоценную возможность думать о чём-то другом. Мы проследовали в спальню, такую же, как и полгода назад: те же цветы в кашпо, те же картины, похожие на неумелые детские рисунки, те же бордовые шторы… В отличие от хозяйки, комната не изменилась. — Смотри, — махнула рукой Аня, садясь в кресло возле компьютерного стола, — как думаешь, этот подойдёт? Меня поразило огромное количество вкладок на сайте похоронного агентства. «Крупная компания «Последний путь» (так было написано в самом верху окна) предлагала широкий ассортимент оград, памятников и всего, что могло понадобиться для отпевания и похорон. В разделе «Гробы и урны» Аня выбрала лакированный гроб, обитый красным бархатом изнутри. — Мне нравится этот! Очень удобно! — воскликнула она и засмеялась, — а этот? Как ты думаешь? На экране появился дорогой гроб с жёлтым крестом на крышке. — А этот?! Аня распалялась всё больше, беспорядочно щёлкая по ссылкам. — А этот?! А этот?! Смотри! Почему ты молчишь?! — Аня с яростью начала теребить меня за плечо, — Смотри! Я хочу, чтобы ты видел! Ты будешь кидать землю на его крышку через два месяца. Ты будешь нести к нему цветы! Смотри же! Я отвернулся от экрана. — Хватит, — твёрдо сказал я. — Хватит?! — Аня стукнула кулаком по столу. Стеклянная мышь отлетела в сторону. — Хватит?! И это говорит мне человек, у которого впереди целая жизнь, зная, что мне осталось мучиться не больше восьми недель?! Хватит?! Я ненавижу вас всех, ненавижу за то, что вы переживёте меня! Маму ненавижу, тебя ненавижу, врачей ненавижу! Вы… Все вы создаёте иллюзию того, что страдаете вместе со мной, но это не так! Вы жили и будете жить, а я умру. Аня обхватила голову руками и упала на стол. — Обними меня, — захлёбываясь слезами, прошептала она. Я пододвинулся ближе и прикоснулся к хрупким плечам. Аня повернулась ко мне. Всхлипывая, она зарывалась лицом в складки рубашки, медленно намокавшей от слёз. — Прости меня. Я не ответил. Лишь крепче сжал Аню в объятиях. Я понял, каким идиотом был все эти пять лет, как бессмысленно дорожил своим одиночеством — самым страшным состоянием человека, обещавшим вскоре накрыть меня с новой силой. В голове мелькали слова песни. Нет, не «Summertime sadness» — «Deathbeds». «Don’t try to fight the storm. You’ll tumble overboard. Tides will bring me back to you». — Прости, — повторила Аня. — Я больше никогда не буду кричать на тебя. Только… пообещай, что не бросишь меня… Ведь ты — единственный человек, которому я доверяю. — Обещаю. Вместо упавшей мышки мы нашли под кроватью груду осколков. — Лазанья готова! — прозвенел голос Ольги Игоревны. — Идите обедать. — Мама пытается себя занять. Вчера ей сказали, что меня уже не спасти даже в иностранной клинике. Она проплакала всю ночь. Заперлась в комнате и обложилась подушками, чтобы я её не слышала. Она не знает, но я делаю так же. Я не голодна, кстати. Да и мама редко готовит сама… Лазанью нам обычно привозили из ресторана. — Давай не будем её обижать, — попросил я, ощущая, что за утро успел проголодаться. На застеленном белой скатертью столе стояло три прибора. — Садитесь. Я мигом, — пригласила Ольга Игоревна и вышла из кухни. Она вернулась в ярко-красном платье, едва прикрывавшем колени. Шею обвивало искрящееся жемчужное ожерелье. — А у нас праздник! Сегодня седьмое июня! Я решила всегда отмечать этот день! Здорово, правда?! — засмеялась Ольга Игоревна. — Мама, с тобой всё хорошо? — спросила Аня. — Всё замечательно! Сегодня праздник, и всё должно быть замечательно! — Сегодня обычный день. Ты не думала? — Нет! Давайте веселиться! Аня, к тебе пришли гости. Это так прекрасно! Хотите вина? Анина мама принялась открывать бутылку, но та сорвалась с края столешницы и разбилась о кафель. — Я уберу, — пробормотала Ольга Игоревна и начала рассеянно сметать осколки. — Мама, взгляни на меня! — воскликнула Аня. — Зачем ты всё это сделала?! Зачем ты устраиваешь праздник в день, с приходом которого я становлюсь ещё ближе к смерти?! — О чём ты говоришь? Девочка моя, ты цветёшь! — захлопала в ладоши Ольга Игоревна. Аня встала из-за стола и выбежала в коридор, прижимая к лицу дрожащую ладонь. — Пойдём, — крикнула она мне. — Куда угодно. Пожалуйста. Анина мама вытаскивая пробку из второй бутылки вина. — Похоронное, — прокомментировала Аня своё платье, когда мы вышли на улицу. — По-моему, ты надевала его на выпускной в прошлом году. — Да. И с тех пор надеваю его, если мне становится грустно… Ты же помнишь, как в тот день твоя любимая Маша пожелала мне закопать себя на кладбище за то, что я танцевала с тобой. — Пойдём в парк, — предложил я и взял Аню за руку. Мы дошли до фонтана и сели на лавочку возле кафе, в котором я ел апельсиновое мороженое вчера. Сегодня у порога, небрежно разбросанные, лежали острые листья клёна. Дворник, нагибаясь и кряхтя, собирал их в синий мешок для мусора. Фонтан бил вверх переливающимися струями васильковой воды, играя лучами медленно выплывавшего на середину неба болезненного городского солнца. Аня положила голову мне на плечо. Я чувствовал, что её лоб горит. — Что случилось с моей мамой? — Думаю, ей просто очень плохо. — В этом наряде она праздновала день рождения. Скажи ей, чтобы оделась так же на мои похороны. — Она твоя мама. И она пыталась тебя отвлечь… — Себя она пыталась отвлечь. Развлечь точнее. Знает, что я скоро умру и устраивает праздник. Я не хочу ждать два месяца и медленно терять рассудок… Я уже давно… Из колонок над нами зазвучала музыка. Кафе открылось. «Never let you down». «Я никогда не подведу тебя». Я встал со скамейки. — Что ты делаешь? Я осторожно обнял Аню за талию. Её руки замерли на моих плечах. Мы медленно закружились в танце. Я старался не наступать Ане на ноги, но я не умею танцевать… Этот медляк оставил след на её лакированных туфлях. Когда мы приблизились к фонтану, нас обдало брызгами, и мы отступили назад. Аня прижалась к моей груди. Мокрые волосы облепили рубашку… Эти четыре минуты я до сих пор почти не могу вырвать из своей памяти. Словно сон, исчезающий после пробуждения. Я помню только, что музыка закончилась. — Выпьем кофе? — спросила Аня. — Давай. — Я тебя приглашаю. Вчера мама сделала мне подарок. Приехав домой из больницы, я нашла на своём столе конверт с кредитной картой. Мама сказала, что здесь хватить денег на всё, что я хочу. Если бы я хотела того же, что и мама… А мама моя не хочет ничего, кроме дорогих нарядов, сумок, украшений и техники. Смешно, но… приятно. — Что вам нужно? — неожиданно грубо спросил официант — Пообедать, — слегка смутившись ответила, Аня, — здесь есть свободный столик? — Мы можем предложить приват-зону. Всё остальное занято. — Да. Это подойдёт. — Поверните налево в самом конце зала. Я принесу меню. Приватная зона оказалась гораздо более привлекательной, чем само заведение. Вокруг стола располагался широкий угловой диван; с потолка свисали круглые лампы; окна закрывали бледные салатовые шторы. Обед был готов только через сорок минут. Официант поставил на стол два больших подноса и вышел, задев мускулистой рукой полог прикрывавшего дверь тюля. — Я хочу выпить за тебя, — сказала Аня, поднимая чашку с кофе. — За нас. Не чокаясь. Горячий фарфор обжигал Анины пальцы. Она подула на густую пенку эспрессо и поднесла чашку к губам, но та выпрыгнула из рук и ударилась о паркет. Аня упала на диван и заплакала. — Что с тобой? — Уходи… Уходи… Скорее… Я прошу тебя. Мучительный приступ сдавил Анино горло. В уголках рта пузырями выступила пена. Я стоял, не понимая, что происходит. Когда я совладал с собой, Аня пыталась сесть, цепляясь за обивку посиневшими руками. Она утиралась розовым платком. Зал наполнял отвратительный запах. Чуть ниже выреза Аниного платья расплывались мокрые пятна. — Официант, — позвал я, подбежав к двери. — Он нам не поможет, — виновато вздохнула Аня. — Что здесь произошло? — уставился на меня ничего не понимающий молодой человек. — Всё хорошо. Принесите счёт. — Хорошо?! У нас важный приём сегодня. Вы хоть идти можете? — официант обратился к Ане. — Да… Наверное. — Давай вызовем такси? — предложил я. — Не стоит: я справлюсь. Мне было больно и неловко смотреть на человека, который несколько месяцев назад мог ответить пощёчиной на любое прикосновение, а теперь изо всех сил сжимал мою руку, пытаясь сделать десять шагов до двери кафе. Мы окунулись в выжженную зелень парка. — У меня день рождения через три дня. Придёшь? — спросила Аня. — Завтра мы уезжаем на дачу. Папе дали недельный отпуск по случаю защиты проекта, а мама взяла отгулы. Мы ждали этой поездки очень долго. — Твоя оригинальность не перестаёт меня удивлять. Насколько я помню, ты не был ни на одном моём дне рождения. Я даже знаю список твоих нелепых причин: три года назад ты свалился с яблони на щебёнку и месяц просидел дома, потом школьная отработка случайным образом выпала на 9 июня, а в прошлом году ты умудрился прочитать сообщение с приглашением только через час после того, как мне официально исполнилось шестнадцать. Я не обижаюсь. Просто теперь у тебя нет возможности отказаться. Я встречу чудесный день своего семнадцатилетия шестнадцатого июня, как только ты вернёшься в город. И не вздумай полезть на яблоню. Я заставлю тебя прийти даже со сломанным пальцем. Стоит ли говорить, что этот «чудесный день» мы так и не встретили? — Что тебе подарить? — Подари мне себя. А лучше свой мозг, — ответила Аня и усмехнулась. — Давай свернём на беговую дорожку? Мы дойдём быстрее. — Не терпится от меня избавиться? Я всегда знала, что ты слабак! — Слабак? — Да. Не нравится с трупом ходить? Ты можешь оставить меня прямо здесь. Это благородно. — Хватит, пожалуйста. Пойдём домой. — Ещё одно слово — и я вообще никуда с тобой не пойду! — закричала Аня и с силой дёрнула меня за рукав. — Всё. Я молчу. — Вот и молчи. А если что-то не устраивает, верни мне половину за ресторан. Я не решался возразить Ане. Глиобластома давала ей исключительное право делать и говорить что угодно. Мы брели по тротуару, усыпанному душистыми цветами акации и шиповника. Аня тихо напевала свою любимую песню — «We own sky». А я думал о том, что будет дальше. Вернее старался не думать. Возле центрального входа Аня вновь почувствовала себя плохо. — Подожди. Я хочу сесть, — сказала она и опустилась на лавочку. Аня зажала нос платком. На ткани выступили алые пятна. Девушка запрокинула голову. — В твоей сумке случайно нет ваты? — спросила она. — Нет. Только пластырь. Аня бросила платок в сторону. Его тут же сдуло порывом сильного ветра, и он, взлетев, зацепился за ветку берёзы, до которой даже с моим ростом нельзя было достать. — Кажется, прошло. Аня опустила голову и захлебнулась мучительным кашлем. Из носа и рта хлынула кровь. Всё платье покрылось бордовыми каплями. Я позвонил Ольге Игоревне. — Я скоро приеду, — невнятно ответила мама Ани, когда я сбивчиво рассказал о том, что случилось. Она перебрала спиртного. Audi остановился прямо на тротуаре. Выходя из машины, Ольга Игоревна, как и вчера в больнице, сломала каблук. Скинув туфли, она бросилась к нам. Кровь остановилась, но Аня никак не могла прийти в себя. Пустыми глазами она смотрела на густые заросли колючего кустарника. Аня не отвечала на тревожные вопросы мамы. Лишь едко шепнула мне: «Зачем ты её вызвал?». Босая Ольга Игоревна долго пыталась справиться с грязной педалью тормоза. Наконец она выжала её до упора и включила передачу. Машина сорвалась с места. Дорога домой заняла около пятнадцати минут. Все светофоры горели красным светом, и мы подолгу стояли, пропуская пешеходов. — Передавила бы их всех. Люди проклятые! Анина мама нервно ударила ладонями по тонкому рулю. Приехав, мы положили Аню на кровать в её комнате. Ольга Игоревна принялась снимать с дочери платье. Аня заплакала и отвернулась к стене. Ольга Игоревна попросила меня выйти в коридор. — Спасибо. Если бы не ты, мне было бы ещё тяжелее, — сказала она. — Тебя отвезти домой? — Нет. Я живу в соседнем дворе, — ответил я и поднял с пола упавшую сумку. До самого вечера я собирал вещи на дачу. Подготовка к поездке отвлекает от мыслей, и я старался провести за ней больше времени. Но как отвлечь от того, что стало неотъемлемой частью жизни?.. Я до сих пор не знаю ответ. IV Любовь давно умерла Будильник подал свой отвратительный голос в пять утра. Я едва разлепил тяжёлые веки и мешком ввалился в коридор, с силой распахнув дверь комнаты. Мама в панике проверяла вещи перед отъездом. Папа пил кофе с толстой французской булкой и смотрел телевизор на кухне. Спустя час мы укладывали сумки в наш кредитный Ford и никак не могли их пересчитать. С десятой попытки, которая, кстати, оказалась удачной, папа понял, что оставил дома свой портфель с документами. — Как там Аня? Лечится? — спросила мама. — Ей очень плохо. — Скажи, почему ты за неё переживаешь? Я вижу, что в последние дни тебе самому плохо. Ты должен проводить больше времени с нами. Мы уже забыли, как ты выглядишь, потому что ты или запираешься в комнате, или вообще не появляешься дома. — Просто вы поздно возвращаетесь с работы. Я безуспешно скрывал раздражение в голосе. — Нет. Ты не отходишь от Ани целыми сутками. Я не против твоей дружбы с ней, но я не хочу повторения прошлого года. Мама опять вспомнила случившийся осенью нервный срыв. Внутривенный укол успокоительного тогда произвёл на неё впечатление. — Со мной всё нормально. — Я волнуюсь за тебя. Главное, что мы едем на дачу. Ты отдохнёшь и хотя бы на время забудешь об этом городе. Тебя же здесь ничего не держит? — Нет, мама. — Интересно, как там моя альпийская горка?.. Мама мечтательно посмотрела в окно. В дачном посёлке с самого утра стеной лил холодный дождь. Молнии били в поле в нескольких метрах от нашего дома. Высокий железный забор дребезжал при каждом раскате грома. Повсюду горели мутные фонари. Мама долго возилась с ключами и успела промокнуть, пока открывала калитку. Мы с папой перенесли вещи на крыльцо. Опрятный домик с белыми стенами и черепичной крышей совсем не изменился с осени (тогда мы в последний раз были на даче). На участке цвел посаженный много лет назад европейский газон, а яблони и вишни рассыпали розовые цветы. Дома пахло сыростью. Папа развёл огонь в камине, и мы сели пить чай. Тоска в городе сменялась скукой на даче. Когда родители начали говорить о соседях, я незаметно вышел с кухни и поднялся на чердак. В воздух взлетели искры давно не вытираемой пыли. Я включил свет, достал одну из лежащих в дальнем углу коробок и опустил её себе на колени. Мои первые стихи. Строки без размера и рифмы. Бред о неземной любви, сочинённый семилетним мальчиком. Сейчас я разучился говорить о чувствах: слишком неискренними и вычурными выходят слова. А может быть, в замкнутом семнадцатилетнем подростке, который за всю свою жизнь ни разу не согласился погулять с друзьями, боясь, что они нарушат его личное пространство, всё умерло? Всё, кроме маниакальной одержимости учебой и стремления сделать блестящую карьеру. Я никогда не признавался в любви, даже если кого-то любил, никогда не показывал настоящих эмоций, считая это слабостью характера… Я сознательно убивал всё, что должен испытывать и переживать человек в моём возрасте. Сейчас я пишу стихи о Припяти… Любовь давно умерла. Но почему, читая свои первые строки, я вспоминаю о ней? О смертельно больной девушке с невыносимым характером и удивительными серыми глазами. Неужели я влюбился? Странно звучит. — Саша, где ты? — раздался мамин голос. — На чердаке. — Спускайся скорее. Мы собираемся в магазин. Часы на кухне показывали десять утра. Дождь кончился, а далеко за облаками разгоралось июньское солнце. Я решил, что больше не вернусь к пыльным воспоминаниям. V Взрослым всегда легче общаться со взрослыми Девятого июня я отправил Ане СМС с поздравлением, но так и не получил ответа. День длился бесконечно долго. Мама возилась с кустами сирени: срезала длинные ветки, опрыскивала листья, переносила гофрированный садовый шланг от одного растения к другому, опуская его в выкопанные для полива ямки. Папа искал в гараже инструменты. Он горел желанием починить свёрнутый вчера кран, что, на мой взгляд, было практически невозможно. Я ушёл в «город» (так дачники называли часть посёлка, занятую старыми пятиэтажными домами, которые уже давно пора было снести). Неподалёку от них вытягивался в ряд десяток низеньких магазинов. Конфеты, бетон, гвозди и хлеб лежали на одном прилавке небольшого ларька; в супермаркете едва ли не все полки были заставлены овощами; а в палатке с молоком, около холодильника, примостился цветастый набор для детского творчества. «Всё смешалось в доме Облонских»… Невольно вспомнились строки из «Анны Карениной». Когда я разглядывал витрины в магазине с солнечными очками, цветами и подарками, зазвонил телефон, заставивший вздрогнуть двух стоящих у кассы бабушек. На экране зажёгся незнакомый городской номер. — Саша, это ты? — шёпотом спросил женский голос. — Я. А кто это? — Это Ольга, мама Ани. Я звоню из больницы. На моём мобильном закончились деньги. Даже смешно. Со мной такое впервые. — Аня в порядке? — Вчера вечером мы вызывали «скорую». Голова болела так, что Аня искусала обе руки. Вся подушка была залита кровью. Она кричала… Если бы ты знал, как это… страшно… Прости, мне тяжело говорить. Приехал доктор. Аня успокоилась и заснула. А утром я хотела её разбудить и поняла, что она не дышит. Аню спасли. Сказали, что отравилась обезболивающим. Дома я обнаружила под кроватью пустую упаковку таблеток. Ольга Игоревна не удержалась и тихо заплакала. В моём горле невольно сжался комок. — А сейчас? — спросил я после долгого молчания. — Сейчас… Она в палате. Ты — единственный, кого она хочет видеть. Аня и меня прогоняет. Врач сказала, что ты стал её психологической собственностью… — Не совсем понимаю… — Ну как тебе объяснить… Словно игрушка для пятилетнего ребёнка… Её мозг отказывается работать… Она воспринимает мир по-своему. Пожалуйста, позвони ей. Только вечером. Вы поговорите, и Ане будет лучше, — Ольга Игоревна всхлипнула и опять перешла на шёпот, — мне пора. Телефон хорошо ловил сигнал, и я попробовал выйти в Интернет. Меня ждали два сообщения. От Ани. «День первый. Со мной случился приступ. Мама не спала всю ночь. Сначала «скорая» приехала в десять вечера. Мне сделали укол, и я немного отдохнула. А часа в три я думала, что умираю. После второго укола я проспала до утра. И вот сейчас сижу на кухне и пью крепкий горячий кофе. Мама впала в депрессию. Она молчит и запирается у себя. Хотя это должна делать я. Меня же скоро зароют на кладбище… Я скучаю. Мне не с кем поговорить. Буду читать книгу. Звонила Настя — моя двоюродная сестра. Она выходит замуж через две недели. Мама сказала ей о том, что я заболела, и Настя решила отменить свадьбу, но я попросила не делать этого. Всё. Я допила кофе. Пойду на улицу. Очень хочется немного подышать дымом. Пока». «День второй. Я посмотрела фильм «Хорошие дети не плачут». Очень больно терять самого близкого человека… Прошу тебя, никогда не влюбляйся в девушку, больную раком. Мама выбралась из комнаты. Сегодня она ездила на работу и попала в аварию. Бампер пришлось заменить. Вернулась домой с исцарапанным лбом: стукнулась об руль. Я сделала ей компресс. Мама пьёт слишком много вина… Мне грустно видеть, как пустеет её бар… Но это не самое страшное… Звонила моя бабушка. Не помню, рассказывала ли я тебе о ней. Она живет в четырёхстах километрах от нас. Одна в большом доме. Ей 84 года. И она умирает. Бабушка просит, чтобы мы с мамой приехали к ней. Бедная мама! Она не выдержит этого… Пожалуйста, поедем со мной. Там хорошо. Это лучшее место в мире… Мы погуляем по полю… Там чудесно… Моя голова разболелась снова. Приму снотворное и усну до самого вечера. Мы едем к бабушке послезавтра. Скажи родителям, что едешь с нами. Мама против, и бабушка не будет очень рада, но сделай это ради меня. Прости за ошибки. Мне некогда перечитывать то, что я написала. Пока». Слов «день третий» я не увидел. Аня не успела ничего написать. Не смогла. Я набрал номер Ольги Игоревны. Мне не терпелось узнать, куда и для чего меня хотят везти как «психологическую собственность». Из сообщения Ани я понял, что в затерянный уголок России. Смотреть на умирающую бабушку. В трубке прозвучало пять длинных гудков, после чего я услышал стук захлопнувшейся двери и голос Аниной мамы. — Саша? — Аня пишет, что мне нужно поехать с вами в деревню. С её бабушкой что-то случилось. Вы не сказали мне, когда звонили. — Извини, я забыла. С каждым днём ей становится хуже. И Аня медленно гаснет… Врачи отпустят её, если я подпишу согласие. Мы должны поехать… Завтра. Ане нельзя отказывать. Любое волнение может спровоцировать приступ. — Мне обязательно ехать с вами? Родители могут меня не отпустить, — сказал я, надеясь, что мне удастся отделаться от поездки. — Пожалуйста, пойми. Я повторяю, что ей нельзя отказывать. Я сделаю всё ради своей дочери и хочу только одного… Пусть она спокойно проживёт эти… недели, — голос Ольги Игоревны задрожал. — Я позвоню твоим родителям. Мы заберём тебя в восемь утра. Продиктуй адрес. А лучше вышли его в СМС вместе с телефоном мамы или папы. — Но… если я правда не хочу ехать? — Моя дочь хочет. Тебе придётся с этим смириться, — сухо ответила Ольга Игоревна. — Я обещаю, что всё будет хорошо. Вы немного развеетесь, я посижу с мамой. Я прошу тебя… — Ладно. Высылаю адрес и телефон. — Жду. Лучше ничего не говори родителям. Я сама их предупрежу: взрослым всегда легче общаться со взрослыми. Я убрал телефон в карман, встал с лавочки и, повесив на плечо сумку, направился в сторону парка. Я не сразу заметил, что небо над дачным посёлком не застилает грязная пелена дыма. Непередаваемым наслаждением было вдыхать прозрачный деревенский воздух. У самого входа в парк стояло здание с облетевшими побеленными стенами и накренившейся крышей. Раньше оно служило приютом для сотен брошенных детей, привезённых сюда со всей области. Теперь здесь размещался небольшой полицейский участок. Поблизости возвышался мемориал, выкрашенный белой краской. К 70-летию Победы возле него зажгли вечный огонь, погасший ещё в 2005 году. Тогда металлическую звезду просто засыпали землёй. Сейчас она показывала солнцу свои позолоченные лучи. Неподалёку от памятника тонко звенели голоса. Я оглянулся и увидел новую детскую площадку. Две девочки, смеясь, катились с горки. Я опустился на скамейку. Звонок Ольги Игоревны произвёл на меня неприятное впечатление. «Психологическая собственность». Этого я меньше всего ожидал от смертельно больной Ани. Надеюсь, она позаботится о том, чтобы взять с собой ошейник и переноску. Гуляя с ней, я не думал, что смогу так привязать к себе человека. Да и к чему было привязываться? Мой отвратительный характер отравлял людям жизнь в радиусе десяти километров. Из всей школы уравновешенным меня считали только учителя, с которыми я общался очень вежливо. А что если сейчас я упускаю свою первую настоящую и, возможно, единственную любовь? О чём я? Я же не умею любить. Но я поеду с Аней. В моей голове раздался грустный голос: «Браво, ты совершил подвиг! Впервые за 17 лет ты хоть на что-то решился». К вечеру я был дома. Родители ужинали на кухне. В камине весело потрескивали дрова. Папа что-то рассказывал маме. Она кивала головой, наматывая щедро заправленные тушёным мясом макароны на вилку. — Где ты был? — спросила мама, когда я закрыл дверь на задвижку. — В магазине. — С девяти утра до шести вечера? Мама вопросительно приподняла брови. — Немного побродил в парке. Я бросил на столик возле зеркала пакет с купленным в ларьке лимонным паем. — Ты ничего не хочешь нам сказать? — спросил папа. — Что-то случилось? — Просто звонила мама этой… Забыла её имя… — Ани? — Да, Ани. Ольга Вильчинская. Я её как-то видела на собрании… Мне она не очень понравилась: слишком нервно себя вела… В общем, Ольга просила отпустить тебя с ними. Они с дочерью куда-то едут… Какая-то поездка. Я поранила руку секатором и, перебинтовывая её, не уловила смысл. — К Аниной бабушке… Аня не может поехать одна. — Ты вообще слышишь себя? Она едет не одна, а с матерью. Ты-то зачем им понадобился? — Так я поеду? — Я пробовала отказать Ольге, но у меня не получилось. Если бы не Аня, я бы тебя никуда не пустила. Ольга сказала, что там очень хорошо. Вы отдохнёте. И в доме целых три спальни… Вам будет удобно. Звони почаще, если получится. — Ладно. — Ужинай и иди собираться. Ольга приедет около восьми. Я тебя разбужу, — сказала мама. Я разрезал пирог и положил кусочек себе на тарелку. Родители долили чаю и продолжили увлечённо говорить о продавщице семян, которая уже успела поссориться с мамой. Или с которой мама уже успела поссориться. Через полчаса я укладывал вещи. Всё повторяется. Я снова стремился отвлечься от мыслей, наполняя огромный чемодан, в который два дня назад забросил едва ли не всё, что было у меня в комнате. Про утюг, кстати, тоже не забыл. В шесть вечера пришло СМС от Ани: «Привет. Спасибо за поздравление. Я не ответила, потому что спала. Психологи весь день промывали мне мозги, и я поняла, что лучше медленно умирать, чем делать то, что я натворила ночью (уверена, что мама тебе всё рассказала). Ещё одной неудачной попытки я точно не вынесу. Это первый день рождения, который я встретила в больничной палате. Я знаю, что родители тебя отпустили, поэтому говорю „до завтра“. Надеюсь, у тебя получилось прочитать мои сообщения в сети и ты не будешь спрашивать, куда и зачем мы едем. Во всяком случае, мама тебе всё объяснила. Увидимся в восемь. Пока». Я с ужасом понял, что так и не купил Ане подарок. Пришлось порыться в чемодане. Из груды тряпок выпала любимая книга — «Синие ночи» Джоан Дидион. Её тут же обхватили две атласные ленты. VI 231 километр в час Мама разбудила меня в шесть. Сонный, с взъерошенными волосами и красным лицом, я упал в горячую ванну. Через полчаса я садился завтракать, обмотав полотенце вокруг головы. Взгляд слегка прояснился, а мозг начал постепенно оживать. Мне всегда было тяжело просыпаться. Чашка крепкого кофе сделала своё дело. К половине восьмого я окончательно разлепил веки и, высушив волосы, полез в гардероб. Родители всё утро о чём-то беседовали на кухне. Мама жарила оладьи к обеду. Вскоре за забором раздался длинный гудок. Машина Ольги Игоревны остановилась около нашего дома. Пора. Я надел любимые летние тапки и вышел во двор. Мама открыла калитку, а папа принёс чемодан. Он не помнит о том, что ему нельзя поднимать тяжёлое. Угрожающие последствия инфаркта давно не кажутся ему угрожающими. — Береги себя, — сказала мама и обняла меня. — И постарайся не сидеть дома, — продолжил папа. Ольга Игоревна выглянула из окна и поздоровалась с родителями. Она подозвала к себе маму. — Не волнуйтесь, Маргарита Васильевна. Если что — можете звонить мне. Мой номер у вас есть. — Да. Я поняла. Я пристегнулся, и Ольга Игоревна включила задний ход. Родители ещё долго махали рукой вслед набирающему скорость чёрному седану, по крыше которого медленно ползло нежное отражение неба. — Аня спит, — сказала Ольга Игоревна, — она приняла снотворное. В машине её часто укачивает. — Куда мы едем? — спросил я. — В деревню. Я выросла там, но забыла, как она называется. Мне так стыдно… Даже по навигатору не смогла найти это место… Хорошо, что хоть дорогу знаю. Соседка сказала, что мама сломала шейку бедра. Она поскользнулась на мокрой траве у входа в магазин. — Мне очень жаль. — Бабушка всю жизнь занималась магией… Колдовством, если так можно сказать… Заговорами лечила, ворожила… Она ждала, что это случится. Слишком хорошо разгадала свою судьбу. — За ней кто-то присматривает? — Соседка. Купила памперсы, мази, таблетки… Не представляю, где она всё это достала. Там и аптеки–то никогда не было. — А как её зовут? — Соседку? — Маму. — Евгения Николаевна. Зови её бабушкой Женей. Она очень добрая женщина, но, как и все старики, со своими причудами. Ольга Игоревна улыбнулась. Улыбка воспоминаний. Самое беспощадное из всего существующего на свете для тех, чья память не в силах отпустить прошлое. — Аня ездит к ней? — Очень редко. Когда Аня была маленькой, я отвозила её в деревню на всё лето. Я много работала, и ребёнку меня не хватало. Аня весь день сидела дома и ждала, пока я вернусь. А с бабушкой ей становилось веселее. Да и я знала, что Аню накормят, погулять отпустят и спать уложат… За последние годы мама сдала… Отправить к ней Аню было бы преступлением. — У Ани есть ещё родные? — спросил я. — Тётя Нина, моя сестра. Она живёт в Праге. — А папа? — Муж бросил меня очень давно. О нём мне напоминает только длинный шрам на спине… — Долго ехать? — Часа четыре. Включи массаж — он помогает расслабиться. Я купила эту машину из-за него. Пульт в бардачке. Нажми на кнопку с сиденьем и выбери режим. — Мой папа всегда мечтал об этой машине… Но… — Далеко не у всех есть деньги, — сказала Ольга Игоревна и осеклась. — А я с детства хотела получить то, чего нет у других людей. Вот и получила. Я об Ане. — Разве совсем ничего нельзя сделать? — Слишком поздно. Врачи предлагали оставить Аню в больнице, но она сказала, что поедет умирать домой… — А за границей ей могут помочь? — Узнавала. Мы упустили время… Ане, кстати, немного лучше после вчерашнего. Она начала со мной разговаривать и согласилась поужинать. Ты прости меня за седьмое июня, которое я хотела превратить в праздник. Я думала, что любые приятные события помогут Ане отвлечься… А получилось… совсем иначе. Выезжая на трассу, мы едва не столкнулись с пытавшейся обогнать нас «Газелью». Из синей обшарпанной кабины высунулся водитель с чёрным от загара лицом и прокричал сквозь оглушительный шум мотора: «Как тебе права только выдали?!». Ольга Игоревна лишь покачала головой. — Всё. Надо смотреть на дорогу. Хватит уже бампер менять, — сказала она и положила правую руку, которая до этого отдыхала на подлокотнике, на руль. Тонкий каблук туфель Ольги Игоревны в очередной раз расцарапал коврик. Педаль «газа» опустилась до пола. Проектор на лобовом стекле начал молниеносно перебирать цифры и остановился на 231 километре в час. За окном мелькали длинные полосы разметки, отражавшие невыносимо-яркий солнечный свет. Я зажмурился и опустил козырёк. — У тебя есть с собой музыка? — спросила Анина мама. — Только в телефоне. — Подключи к магнитоле. Надоело грустить. Я долго разбирался с запутанной стереосистемой. Наконец из динамиков зазвучал второй альбом Ланы Дель Рей. But if you send for me you know I’ll come, And if you call for me you know I’ll run… Ольга Игоревна затормозила у лужайки, за которой начинался густой еловый лес. — Сколько я спала? — спросила Аня, потирая глаза. — Три с половиной часа, — ответила Ольга Игоревна, — выходи. Я больше не буду останавливаться. Мы скоро приедем. — А где Саша? — Я здесь. С днём рождения… Я протянул Ане книгу. — Спасибо, — грустно сказала она и положила подарок на сиденье, — я прочту. Мне никогда не дарили книги… — Значит, я буду первым. — О да. Давайте посмотрим лес? Мне кажется, он замечательный!.. — Родная моя, не сейчас. Вы сходите с Сашей в посадку, когда мы приедем. — Она всегда запрещает мне делать то, что я хочу, — недовольно шепнула Аня и взглянула на потолок. — Вы со светом ехали? Выключи его. Ненавижу свет. Машина тронулась спустя десять минут. Ольга Игоревна стремилась сократить путь, и мы съехали на разбитую дорогу. Нам попадались выжженные поля и одинокие домики с провалившимися крышами. О многих дачах напоминали лишь обугленные скелеты. Деревянные заборы лежали на земле. Их сломали, когда тушили пожар. На облезшей табличке нельзя было различить название деревни. Белые буквы выцвели; во многих местах с них слезла краска. — Верхнее Болотово, — задумчиво произнесла Ольга Игоревна, взглянув на знак. — Я вспомнила, куда еду. Мы миновали железнодорожный переезд и повернули налево. Возле дороги примостилось здание клуба. — Здесь я встретила свою первую любовь, — с грустью произнесла Ольга Игоревна и почему-то покраснела. Впереди, за низкими частными постройками, впивался в облака полосатый столб. За ним лежал ещё один переезд, запущенный настолько, что непомерно разросшиеся сорняки уже навсегда скрыли рельсы. — Раньше здесь каждый день ходили поезда. Я смотрела на них из окна. Сердце щемит от тоски, когда вспоминаю детство… Сутками сидела дома за книгами и мечтала о том, как выучусь и уеду отсюда. Я была одиночкой, сторонилась своих одноклассниц и даже брезговала ими. Просто представь: я следила за собой, а они мыли голову пару раз в месяц. Тогда воду подвели далеко не ко всем домам. Я была одиночкой, и только сейчас понимаю, что потеряла лучшие годы своей жизни. Хорошо, что дочь не повторила мою судьбу… Мы остановились возле высокого забора, покрашенного тёмно-бордовой краской. — Приехали, — выдохнула Ольга Игоревна и заглушила двигатель. — Аня, проснись. Ольга Игоревна подождала пару секунд и обратилась ко мне: «Саш, толкни её в бок». — Не надо меня толкать. Я встаю. Я вытащил чемодан из багажника. Анина мама достала несколько огромных сумок и пошатнулась под их тяжестью. Я помог ей донести вещи до калитки. VII Неужели ты меня не узнаёшь? Нам открыла соседка — маленькая пожилая женщина с короткими седыми волосами. На ней был цветастый домашний халат. Голову покрывал белый платок. Мы с Аней зашли в дом. Ольга Игоревна осталась во дворе. Она что-то передала соседке. Внутри пахло яблоками и хлебом. — Подожди меня, — шепнула Аня, поворачивая ручку двери в комнату бабушки. Я разглядывал коридор. Рядом со мной громоздились ничем не занятые вешалки, пустые подставки для цветочных горшков, пыльные коробки с садовым инвентарём и ненужным тряпьём… Над длинным столом возвышалась груда пожелтевших журналов. Дом бабушки Жени напоминал склад отживших свой век вещей. Из окна, закрытого облезшими шторами, в коридор проникал неживой, словно просеянный через крупное сито, свет. К стене прижимался холодильник, выпущенный, наверное, около пятидесяти лет назад. Я открыл дверцу и увидел шесть литровых банок с солёными помидорами и огурцами. — Саша, — позвала Аня. Я вошёл в комнату. На широкой кровати лежала худая старушка. Тонкие веки неплотно прикрывали её выцветшие глаза. Измятое одеяло почти не касалось лёгкой сорочки. Над головой, отбрасывая бледные отсветы на образа в позолоченных окладах, дрожала восковая свеча. — Она меня не слышит, — грустно покачала головой Аня, — что-то говорит, но я не разбираю слов. — Оля, — хрипло звала старушка, — Оля… Высушенные недугом губы едва шевелились. — Больно, Оля… Больно, — бормотала она. — Бабушка Женя, ты узнаёшь меня? Это я, Аня, — всхлипывая, говорила Аня, наклонившись над лицом бабушки. — Аня… Водишь свою машину, Аня? — задумчиво спросила Евгения Николаевна. — Бабушка, у меня нет никакой машины. Мне семнадцать… Бабушка… — Семнадцать?.. Оля… Больно, Оля! — сквозь слёзы закричала Евгения Николаевна. — Мама скоро придёт… Потерпи, бабушка. Неужели ты меня не узнаёшь? Посмотри на меня… — Больно, Оля… Евгения Николаевна попыталась повернуться на бок, но не смогла сдвинуться с места. Лишь беспомощно шевельнула непослушными пальцами. — А это Саша, бабушка. — Саша… Дай сюда Сашу… — Что ты сидишь? Возьми её за руку, — шепнула Аня. — Холодная ручка… Растут у вас огурчики, Саша? — спросила Евгения Николаевна. Я не мог понять, откуда Анина бабушка меня знает и почему задаёт именно этот вопрос. — У меня растут… Большие огурчики… Там… В огороде… В теплице, Саша… Знаешь?.. А у тебя растут? — Растут, бабушка, — ответила за меня Аня. — Хирургом будет, — спустя минуту хрипло проговорила Евгения Николаевна. — Кто, бабушка? — Андрюшка. Хирургом будет. — Это мой старший брат. Он утонул семь лет назад, — сказала Аня мне. — А ты, Саша, водишь свою машину? — У меня тоже нет машины, бабушка Женя. — Оля, больно… — Потерпи бабушка. Ещё немного. Где у тебя болит? — спрашивала Аня, осторожно дотрагиваясь рукой до серебряных волос Евгении Николаевны. — Нога, Оля. Нога болит… Аня отодвинула край сорочки бабушки Жени. Коричневые пятна покрывали потрескавшуюся голень. — Мама! — позвала Аня. — Я здесь, Аня. Тебе плохо? — донёсся голос Ольги Игоревны из коридора. — Бабушке. Мама, бабушке плохо. — Что случилось? — Оля… Нога… — Скоро станет легче. Подожди, милая, — сказала Ольга Игоревна. — Выйдите на минутку, — попросила она нас. А лучше оставьте вещи дома и бегите в сад… А лучше вообще погуляйте где-нибудь. Мне нужно сделать маме укол. Я посижу с ней. — Я тоже, — вызвалась Аня. — Нет, — ответила Ольга Игоревна и стала набирать в шприц лекарство из ампулы. Мы с Аней молча вышли в коридор. На втором этаже было три комнаты: одна большая и две поменьше. — Пожалуйста, отнеси вещи к себе, — попросила Аня. — Твоя дверь справа. Я жду тебя на крыльце. Я небрежно бросил сумку возле двуспальной кровати. Поодаль стоял деревянный письменный стол, большую часть которого занимал монитор компьютера. Одну из стен полностью загораживал встроенный шкаф. Быстро оглядев комнату, я спустился вниз. — Пойдём? — предложила Аня, когда я сел на крыльцо рядом с ней. — Куда? — Я покажу тебе любимые места моего детства. Это близко. Мы захлопнули калитку и вышли на улицу. Машину Ольги Игоревны облепили насекомые. Я стукнул ладонью по горячему капоту, и они разлетелись с тревожным жужжанием. — Нам туда, — сказала Аня, указав рукой за горизонт, где виднелись золотившиеся в свете дня кроны редкого леса. — Закрой глаза. — Зачем? — Закрой глаза и дай мне руку. Аня повела меня прямо. Под ногами постоянно вырастали бугры. Я знал, что мы идём мимо оврага, который мне удалось разглядеть из окна комнаты. В овраге росла куча мусора. И были деревья. Мне ещё никогда не приходилось передвигаться «вслепую». Но с «психологической собственностью» можно поступать как угодно. Я героически продержался около десяти минут. — Мы на месте, — засмеялась Аня. — Несколько дней назад я не добралась бы до дома без твоей помощи, а теперь сама веду тебя за руку. Я открыл глаза. Впереди ярко горело солнце. Его острые лучи путались в Аниных волосах. Лес осторожно, словно боясь кого-нибудь напугать, пел где-то над нами. Ему вторил перекатывающийся с камня на камень ручей. Сотни цветов качались в необозримом поле. Цветов? Сейчас я назвал бы их сорной травой. Сейчас я называю многие вещи своими именами. Сейчас я пытаюсь перестать видеть прекрасное в прошлом. — Впечатляет, правда? — спросила Аня. — Правда… Это цветы? — Саша, тебе семнадцать лет, — сокрушённо покачала головой Аня. — Это борщевик. Я помню, как загорала, лёжа в траве, и, чтобы не покраснело лицо, сорвала огромный лист этого растения. Я держала его в руке и наслаждалась тенью. А потом бабушка не могла вылечить ожоги. Было больно, но почему-то весело. — Красивый лес… — Посадка, так правильнее. Мама любила гулять среди деревьев, когда была маленькой. Я тоже. Мы поднялись по просёлочной дороге. Справа от нас лежал овраг, ещё больше, чем тот, мимо которого мы проходили. В нём паслись четыре толстых коровы. Одна из них пыталась оборвать верёвку, которой её привязали к вбитому в землю колышку. Теперь до посадки оставалось всего несколько шагов, и я смог её разглядеть. Вблизи редкие деревья выглядели больными и неухоженными. Их сучья разрослись в стороны и почти не пропускали солнечного света. По одному из стволов на вершину кроны ловко карабкалась белка. Мы шли по траве, уворачиваясь от жёстких ударов веток кустарников с тонкими восковыми стеблями. Корзинки борщевика на ветру рассыпали липкую душистую пыльцу. Со всех сторон то и дело доносилось шуршание. Трава беспокойно трепетала. «Мыши», — объяснила Аня, — я их не боюсь: на нашем чердаке всегда жило много мышей». Поле пересекала узкая впадина, заросшая крапивой. «Разлом Сан-Андреас», — мелькнуло у меня в голове. — Это ров, — сказала Аня. — Его выкопали пятьдесят лет назад, чтобы защитить деревню от пожара. Прыгай. Я за тобой. Я подошёл к краю обрыва, зажмурился и, слегка оттолкнувшись, прыгнул. Я разжал до боли сомкнутые веки, только когда мои подошвы коснулись земли. Аня прыгнула следом, но поскользнулась и мёртвой хваткой вцепилась в мою руку. Я помог ей подняться. Два железных прута разорвали подол её платья. В яму, кружась, опустился лоскут лёгкой сиреневой ткани. Лоскут сиреневой ткани. Незаметная деталь. Но почему именно её я так часто вспоминаю теперь? — Как больно, — прошептала Аня, потирая обожжённое крапивой колено. — Жаль, что ручей далеко. Нужна вода. Она помогает снять боль от ожога. — Ничего страшного. Я потерплю. Вдали виднелось небольшое двухэтажное здание. Проёмы выбитых окон зияли, как бездонные чёрные дыры. Тяжёлые стены покосились. Они грозились обрушиться в любую минуту. Аня молчала. Она не смотрела по сторонам, не восхищалась знакомыми с детства местами, не замечала попадавшихся на пути глинистых ям и, оступившись, падала. Её ладонь, которой она сжимала моё плечо, была холодна. — Я хотела показать тебе дом, — улыбнулась Аня, когда мы приблизились к зданию. — Это дом. Не обращай внимания на стены и окна. Внутри навсегда поселилась лишь вечная сырость. Серая плесень расползалась по стенам, доходила до потолка и опутывала его махровой паутинкой. На второй этаж можно было подняться по кривой лестнице, пристроенной в правом углу. Под окнами валялись грязные осколки. Возле небольшой комнаты, стены которой были выложены из красного кирпича, примостился диван, вернее то, что от него осталось: скелет из железных пружин. Скелет. Ещё один символ. Не слишком ли много символов? — Я часто играла здесь в детстве. Это здание представлялось мне большим и красивым домом, в котором я считала себя хозяйкой. В кирпичной комнате находилась кухня; за дверью, — Аня показала рукой на безобразно ощерившийся проём, — гостиная. Там стоял диван. Кто-то его перетащил… У меня не было друзей, поэтому я приносила сюда своих кукол, готовила им еду, учила их… О чём я тебе рассказываю! Ты всё равно не поймёшь, — усмехнулась Аня и поднялась на цыпочки, чтобы заглянуть в окно. Единственное целое окно в этой постройке. — У меня тоже никогда не было настоящих друзей. Только я играл в куклы не здесь, а у бабушки дома, — признался я. Зачем скрывать тайны перед человеком, который заберёт их с собой в могилу? — Ты играл в куклы? — с искренним изумлением спросила Аня. — Да… Мы с бабушкой шили им платья… — Но почему ты ничего не рассказывал о себе? — Потому что было слишком рано, — ответил я. Ужасный ответ. — Ты специально ждал, пока я заболею раком, чтобы поведать мне свои тайны? — Я… — Успокойся. Пошли наверх. — По этой лестнице? — Ты боишься? — Нет… — Тогда за мной! Железные ступени дребезжали от каждого движения. Мне казалось, что ещё немного, и я сорвусь вниз. На груду мокрых вещей, в которых копошатся белые черви. Лучше не думать и лезть… Наверху нас встречало ясное июньское небо. Аня села на прогретую плиту и свесила ноги в проём. Я смотрел, как солнце искрится в её глазах. Удивительных серых глазах. Самых красивых глазах на свете. — А ведь я так хотела жить… Я мечтала о большой и крепкой семье, о том, чтобы у моих детей была настоящая мама. Не как у меня… Мама, которая до полуночи задерживается на работе, а в выходные разъезжает по городу и смотрит, как её клинеры — ненавижу это слово — вычищают подъезды… Она не пришла ни на один школьный концерт, ни разу не взяла в руки мой дневник… Верила, что я хорошо учусь. Знала, что у меня нет подруг, с которыми я могу наделать глупостей. Понимала, что я одинока, и, вместо того чтобы немного побыть со мной, задаривала дорогими подарками. Ты думаешь, мне нужна эта платиновая карта с огромным лимитом, эти сумки, одежда, украшения?.. Одно моё платье стоит дороже, чем целый гардероб любой одноклассницы… Но… посмотри на меня. Я счастлива?.. Я не научилась мыть посуду, потому что у меня дома стоит эта проклятая посудомойка. Я не научилась готовить, потому что мама заказывает еду из ресторана. Я не научилась даже включать пылесос, потому что нашу квартиру убирают клинеры, почти не умеющие говорить на русском языке. Моя мама вырастила никчёмного человека… Этот человек стремится и свою болезнь свалить на чужие плечи. На твои плечи. Ведь я использую тебя, чтобы облегчить свои страдания. — А если я хочу этого? По Аниной щеке бежала хрустальная слеза. — Я прошу тебя, никогда не влюбляйся в девушку, больную раком. Я закрыл глаза и почувствовал, как Анины губы робко прикоснулись к моим. Её руки скомкали лёгкую ткань моей рубашки. У меня перехватило дыхание. Я не понимал (или не хотел понимать), где я и что со мной происходит, а главное — что я делаю. Я забыл, что такое реальность. Впервые так неудержимо трепетало сердце, а кровь стучала в каждой клеточке мозга. — Скажи, ты любишь меня? Скажи мне, ты любишь меня? — одними глазами говорила Аня. — Да… Больше всего на свете. Почему так трудно признаваться в любви? Почему слова застревают где-то в груди, не в силах обрести жизнь? Почему?.. Передо мной неподвижно стояли Анины зрачки, практически полностью скрывшие радужку. — Я же просила тебя, — сокрушённо сказала она. — Но я ничего не могу с собой поделать, потому что я тоже люблю тебя. — Поцелуй меня. Движением руки Аня уложила меня на бетонный пол. В беспамятстве я обнимал её за талию и, всё ещё не осознавая, что со мной происходит, медленно расстёгивал молнию на платье. — Нет. Не делай этого. Пожалуйста. Ко мне нехотя вернулся рассудок. — Хорошо… — Пора возвращаться. Мама волнуется, — улыбнулась Аня. — Ты первая. Я кивнул в сторону лестницы. Простившись с домом, мы побежали по полю. «Догоняй», — закричала Аня, перепрыгнув «разлом Сан-Андреас». Ветер спутывал её волосы, на губах алела смазанная помада, а возле глаз фиолетовыми брызгами запеклась тушь. Когда мы добрались до ручья, Аня ступила на гладкие камни и, сняв туфли, пошла вперёд по щиколотку в воде. Я сбросил шлёпанцы и шагнул в звенящий поток. Ледяная вода обожгла ноги. Аня смеялась, поднимая фейерверки ослепительных брызг. Я не сводил с ней глаз и… был счастлив. Так счастлив, что сделал бы что угодно, лишь бы продлить эти короткие минуты. Но счастье быстро кончается. Аня поскользнулась на камне. Она упала на траву и обеими руками схватилась за голову. — Что с тобой? — Моя голова, — глухо стонала Аня, прижимая ладони к бледному лицу… Я чувствовал, как меня постепенно, но так расчётливо и неумолимо сковывает невыносимый, парализующий страх. Больше всего на свете я боялся Аниной головной боли. Из носа девушки сочились капли крови. Они стекали по влажным губам, расчерчивали подбородок и, на миг зависая в воздухе, срывались вниз. Опираясь на мою руку, Аня встала, но не удержалась и рухнула на траву снова. Рухнула. Словно мешок. Болезнь мгновенно находит слабые стороны человека и филигранно умеет на них надавить. Надавить и не отпускать, наслаждаясь агонией — безоговорочной победой над жертвой. — Я не могу… не хочу так, — кричала Аня, — я задыхаюсь. Аня плакала. Аня плакала, а я словно застыл над ней, не смея сдвинуться с места. Потом всё затихло. — Делай же что-нибудь, — приказывал непонятно откуда взявшийся голос. — Делай же что-нибудь! — раздался вопль, который вывел меня из оцепенения. Что, если всё это происходит в моём сознании?.. Я подхватил Аню на руки. Сделав несколько неловких шагов, я понял: Аня была права. Я слабак. Мои ноги едва переступали, а руки дрожали под тяжестью тела девушки. Я боялся, что дорога до дома окажется мне не под силу. Аня не приходила в сознание. Я опускался на корточки, чтобы передохнуть, снова вставал, подхватывал её на руки и медленно поднимался по размытому склону. В овраге росли деревья. И была куча мусора. Навстречу мне выбежала соседка. — Да что же это такое делается? Что же это такое происходит? Бедный ребёнок! — заголосила она, увидев Аню. — Ольга Игоревна дома? — Уехала. Полчаса как. Да ты давай её сюда. Что по двору носишься?! Я медсестрой тридцать пять лет отработала. То-то и приглядываю за Женей. Соседка смочила кружевной платок нашатырем и поднесла его к лицу Ани, которую мы положили на маленький диван в коридоре. Я задержал дыхание, почувствовав кислый запах. Аня открыла глаза. — Где я? — почему-то виновато спросила она, озираясь по сторонам. — Да дома ты, милая. Дома. А это я, Вера Дмитриевна. Тётя Вера. Помнишь, малиной тебя угощала? — Помню… А Саша? — И он тут. Гляди вот: принёс тебя на руках. Ты рассказывай, что случилось, — ворковала Вера Дмитриевна, пухлой рукой поглаживая Анины волосы. Приветливые слова соседки дышали особенным домашним уютом. Я никогда не слышал такой тёплой и ласковой речи. — Я упала, — ответила Аня и отвернулась к стене. — Тётя Вера, сделайте мне укол. У мамы в чемодане есть ампулы. — Милая, а зачем укол? Плохо тебе? Так я отвар дам. — Мне ничего не помогает, кроме этих уколов. У меня очень болит голова. — Я сейчас. Сейчас полегшает, — улыбнулась Вера Дмитриевна и ушла, но не наверх, где стояли чемоданы, а на кухню. Спустя пять минут она вернулась с большой глиняной кружкой, над которой клубилось облако душистого пара. — Пей, не бойся. Вера Дмитриевна протянула кружку Ане. — Что это? — Пей, милая, полегшает. — Горько. — А лекарство сладким не бывает. Пей, — настаивала Вера Дмитриевна. Аня зажмурилась и залпом проглотила целебную жидкость. — Вы уверены, что от этого мне станет лучше? — спросила Аня, недоверчиво косясь на заботливую соседку. — Уж я-то знаю. Поспишь маленько, а потом как коза запрыгаешь. Ступай к себе. — Хорошо. Я проводил Аню и укрыл её пледом, когда она легла на кровать, застеленную покрывалом с алыми розами. Аня закрыла глаза. Я тихо перешагнул порог комнаты. Вера Дмитриевна лепила пельмени на кухне, острыми краями стакана вырезая из раскатанного теста круги и заворачивая в них маленькие кусочки фарша. — Ну заходи уже. В дверях-то какой прок стоять? — прозвучал всё тот же приятный, но будто строгий голос. Я присел рядом, и Вера Дмитриевна тут же пододвинула ко мне второй стакан. — Аль не умеешь? — спросила она. Я старался повторять ловкие движения соседки, но вместо ровных пельменей у меня получались уродливые куски теста, до отказа начинённые мясом. — Сам такие есть будешь, — недовольно покачала головой Вера Дмитриевна, мельком взглянув на кулинарные шедевры, которые я раскладывал прямо на столе. — Но… это сложно. — Брось ерунду говорить… Лучше ответь, ты брат её? Вера Дмитриевна уже изрезала первую полоску теста и принималась за вторую. — Нет. Я друг. — Да ты не бойся меня. Я вижу, что ты как не у себя дома. Коль приехал — живи спокойно. Я детей не обижу. У меня тоже и дети, и внуки есть. Только в городе они… Далеко. Скучно без них дома. Да я там и не появляюсь почти: всё за Женей доглядываю. Пошла она в магазин после дождя и на траве поскользнулась. Судьба… Я уж не буду о многом тебя расспрашивать. И так всё вижу: скромный, значит, человеком станешь. Учишься-то как? — Отлично… — Я тоже в школе отличницей была, а теперь башка седая не варит… Всё позабыла. Старая да больная. Чего с меня взять? А Женя вообще умом тронулась. Смотрю на неё и плачу. Спрашиваю: «Будешь, Жень, завтракать-то». А она молчит. Ложку ей в рот кладу, так не жуёт вовсе… Грех на Оле тяжкий — вот мать за неё и страдает. А ребёнку… Можно ли ребёнку мучиться? — Вы знаете про Аню? — Оля мне всё с утра рассказала. Ну я её хоть травами на ноги поставлю. Глядишь, и проживёт подольше. У меня травы славные. — Вы поможете ей? — Да кто ж такому поможет? — ахнула Вера Дмитриевна и уронила пельмень в высокую кучку муки. — Я её отпою, может, хоть поспит спокойно да головой ненадолго маяться перестанет. А ты лепи. Слушаешь меня и о пельменях забыл. Отпою. Почему это слово стало очередным предвестием? Вера Дмитриевна снова погрузилась в работу. На плите медленно закипал чайник. На плите закипал чайник, а я сидел и думал о том, что в эти два месяца буду самым счастливым человеком на свете. Ведь Вера Дмитриевна подарит нам время… Я ошибался. Как и в первой главе. VIII Всё, правда, как раньше К двум часам дня приехала Анина мама. Вера Дмитриевна уже подавала обед. Кухню наполнял терпкий аромат горячих пельменей. На столе хрустальными гранями сияло блюдо со свежим салатом, заправленным холодной сметаной. В прозрачных стеклянных бокалах пенился золотистый квас. Вера Дмитриевна ушла к бабушке Жене. Она не осталась обедать с нами. — Как ты, солнце моё? — спросила Ольга Игоревна, накладывая Ане полную тарелку пельменей. — Прекрасно. У меня удивительное настроение! Неужели лекарство Веры Дмитриевны победило боль? Улыбаясь, Ольга Игоревна подняла бокал, но от волнения едва не расплескала квас по скатерти. — За нашу семью, — произнесла она и чокнулась сначала с Аней, а потом со мной. Я жевал пельмень, из которого звучно вытекал сок, смотрел на любимые лица и чувствовал себя членом этой семьи… Моя настоящая семья была уже где-то далеко… Мне стало грустно. Я представил, как мама склоняется над кустами сирени и с любовью обрезает длинные ветки, а папа пьёт чай, усевшись возле камина и укрыв ноги пушистым пледом. Почему те, с кем я провёл большую часть своей жизни, те, кто любил и всегда прощал меня, те, кто работал до позднего вечера, чтобы я ни в чём себе не отказывал, теперь «где-то далеко»? Я молча выбежал в коридор. Из-за плохого сигнала я долго не слышал гудков. — Да, Саша, это ты? — спустя несколько минут ожидания прозвучал родной голос. — У тебя всё нормально? — Да, мама, — ответил я. Только тогда я понял, как сильно люблю своих близких. — Аня в порядке? — Ей лучше. Соседка поит её травяным чаем. — Я же говорила, что нужно было давно послушать мои советы. Тайская медицина помогает всем. Моя подруга вылечила… — Мам, я в роуминге, — перебил я, и тут же чувство вины остро кольнуло меня в сердце. — Да. Ладно… Передавай привет Ане и Ольге Игоревне. Я очень волнуюсь. Вы надолго там? — На несколько недель. Не скучайте без меня. Как папа? — У него повысилось давление. Я дала ему лекарство, и он заснул. Нужно обследоваться в городе. Я переживаю за него… Сидела на веранде и плакала. Я не знаю, что случится с нами, если он… — Держись. Он поправится. — Конечно. Найду ключи от машины и поеду в аптеку. Твой папа как всегда разбросал вещи по дому, и я уже два часа навожу порядок. Он потерял всё, что привёз с собой. Его телефон я нашла в гараже на полке с инструментами… Хорошо, что я сохранила рецепт, выписанный ему в прошлом году. Береги себя. Я буду звонить по вечерам. — Пока. — Пока. — Что случилось? — спросила Ольга Игоревна, когда я вернулся на кухню. Стоя около раковины, она неумело водила губкой по грязной тарелке. Разбитый салатник лежал на совке у мусорного ведра. — Ничего. Я позвонил маме. Она передавала вам привет. Мне не хотелось говорить о болезни отца. — А я вот салатник разбила. Ольга Игоревна с детской улыбкой взглянула на груду осколков. — Мама у нас не умеет мыть посуду, — философски заметила Аня, подхватывая пельмень вилкой, — а я решила поесть перед смертью. У меня никогда не было такого аппетита. Я с изумлением смотрел, как быстро тает высокая гора пельменей, аккуратно выложенных Верой Дмитриевной на блюдо. Аня перевалила их в тарелку, и Ольга Игоревна забросила оставшуюся посуду в раковину. Послышался звон… — Вера, — позвала Ольга Игоревна. — Помоги мне. Я больше так не могу. Она с ненавистью сорвала передник и вместе с губкой отправила в ведро резиновые перчатки. После обеда Аня снова выпила приготовленный Верой Дмитриевной чай. Она зевнула и легла на веранде. Я ушёл в свою комнату. С самого утра меня притягивал покрытый вековой пылью компьютер. Вытащенный из системного блока шнур питания спустя час удалось найти в коридоре, в одной из коробок. Компьютер недоверчиво заворчал, с наслаждением почувствовав, как по его полуживым микросхемам пробежал электрический ток. Закружились лопасти вентиляторов, оглушая комнату треском, и пожелтевший от времени монитор подал первые признаки жизни. Синяя полоса загрузки медленно заполнялась. Система потребовала ввести пароль. Мне казалось, что на жёстком диске есть что-то важное. То, что я обязательно должен узнать. Зачем? Что ценного в документах чужого человека? Я нервно выдернул перебинтованный изолентой провод из розетки и с ногами забрался в мягкое кресло. Мысль о компьютере не давала покоя. Я достал из сумки томик Ахматовой. Всё как раньше: в окна столовой Бьётся мелкий метельный снег. И сама я не стала новой, А ко мне приходил человек… Перед глазами замелькали любимые строки. Всё, правда, как раньше. Только вместо снега в распахнутые окна летит тополиный пух. У меня всё та же причёска, те же руки, те же глаза, но я чувствую, что в самых далёких уголках сознания что-то невозвратимо изменилось. Всё те же глаза смотрят иначе… За чтением я не заметил, как наступил вечер. Я отодвинул занавеску: солнце медленно падало в объятия облаков, распластавшихся на горизонте. Я вышел во двор. Ольга Игоревна листала журнал, отдыхая на шезлонге, и густо намазывала лицо и руки кремом, неестественно белым в наступающих сумерках. Аня сидела на крыше кирпичного гаража. Я поднялся туда по деревянной лестнице. — Я так люблю закат… Только мне ни разу не удавалось его сфотографировать. На снимке солнце — лишь уродливое пятно. Но здесь… Я готова любоваться им вечно, — задумчиво произнесла Аня. — А мне вечерами становится очень грустно. Я запираюсь в комнате и просто читаю книгу. — Слезай. Я тебе кое-что покажу. — Опять? — Разве тебе не интересно?.. Ты просто не знаешь, что именно я хочу показать. Мы подошли к воротам гаража. Аня нажала на кнопку, и металлическая шторка поехала вверх. Запах бензина, машинного масла и стружки. То, что я никак не могу забыть. Как и падающий в пропасть лоскуток ткани. Как и сон, тот страшный сон в начале июня. Аня нащупала выключатель, и под потолком проснулись лампы. На полках, прибитых к стенам, сияли ровные ряды инструментов, стояли бутылки, банки, пластиковые коробки с шурупами и гвоздями. Всё вокруг затягивала паутина. Видимо, сюда давно не заходила хозяйка. В самом центре гаража чёрным перламутром искрился роскошный автомобиль. Ослеплённый светом прогревшихся ламп, я не сразу узнал старый Mercedes. У меня захватило дух от восторга. — Тысяча девятьсот семьдесят шестой год, — гордо сказала Аня и протянула мне ключи. — Только сейчас он ничего не стоит, — уже грустно прибавила она. Нас приняли объятия прогнувшихся, но всё ещё удобных сидений. — Заводи. Аня лукаво мне подмигнула. — Чья это машина? — Моей бабушки. Она всегда хотела купить её у соседа, но он просил за свой Mercedes слишком много. Мама узнала и подарила его бабушке на день рождения. Уже давно. Заводи. — А Ольга Игоревна? — Мама целый час греется на шезлонге и ждёт, пока впитается её любимый французский крем. Она не узнает. Я повернул ключ в замке зажигания. Двигатель загудел, сотрясая салон. Руль приятно завибрировал в руках. Я умел водить (ещё осенью папа привел меня в автошколу), но у меня не вызывала радости идея ехать по разбитой деревенской дороге. Я боялся, что за рулём незнакомой машины убью нас обоих, не понимая, что ещё не время бояться. Когда оно настало, у меня не было страха. Иначе я изменил бы конец этой книги. — Включи фары, — попросила Аня. Она вышла из машины и дотронулась до выключателя на стене. Капли дождя, серебрившиеся на лужайке, сверкнули в потоке мягкого света. По воротам поплыли алые тени, отбрасываемые стоп-сигналами. — Куда прикажете, мисс? — спросил я, вспомнив знаменитую фразу из «Титаника». — К звёздам, — засмеялась Аня. — Просто подними глаза. Я не поверил, что нахожусь в машине. Передо мной распахнулось безмятежное звёздное небо. Восторг, заставивший на минуту перешагнуть границу реальности? Или ещё один эпизод, ещё одна причина того, что произойдёт потом? Тогда это не имело значения. — Где мы? — Там, где нас никто не будет искать. Мы молчали около трёх минут. — Я ещё никогда не чувствовала себя так хорошо… Я очень благодарна Вере Дмитриевне. Теперь легко умирать… Горькая самоирония. Смертельное оружие всех смертельно больных. Аня хотела жить. Больше, чем я. Больше, чем кто-либо другой. В последние дни она видела солнце, вдыхала запахи любимого дома, наслаждалась летом и знала, что умирает. Знала и всё ещё надеялась на чудо, веря, что завтра — наступит. «Kiss me hard before you go summertime sadness». Я впивался глазами в близкое и одновременно удивительно прекрасное «небо», словно хотел навсегда запомнить каждую звезду, каждую электрическую точку на вылинявшем чёрном потолке. Позади нас клубился сиреневый дым, нераспустившиеся бутоны которого парили в неподвижном воздухе. Салон наполнял горьковатый запах сгорающего бензина. — Мне так жаль твою бабушку, — сказал я, дотронувшись до Аниных волос. — Не говори… Ничего не говори… Я уже наплакалась у себя в комнате. Ты не увидишь моих слёз. — Аня, куда ты пропала? — раздался непривычно высокий голос Ольги Игоревны. — Мама не даст мне отдохнуть, — прошипела Аня, — выключи двигатель. Мы вышли на улицу. С железным скрежетом дверь опустилась вниз. IX Было очень больно моргать На ночь Аня приняла лечебный отвар, который для неё вновь сделала Вера Дмитриевна. Я пожаловался соседке на свою бессонницу. Она дала напиток и мне. Попробовав его, я пожалел о своих словах: лекарство сладким не бывает. Мои глаза начали смыкаться, как только я добрался до постели. Этой ночью я надеялся выспаться. Впервые за несколько недель. Я надеялся выспаться, в то же время предчувствуя что-то ужасное. Страшно было посмотреть в пустое чёрное зеркало, висящее над кроватью. Я с головой накрылся одеялом. Около двух часов ночи полотно тишины разрезал крик. Мне чудилось, что я всё ещё сплю. Маска, которую я всегда надевал перед сном, всегда позволяла отключиться от внешнего мира. Крик повторился с новой силой, и я, вскочив с постели, бросился к Ане. На бегу я зацепился за отогнутый край ковра и едва не растянулся на полу коридора. Ольга Игоревна поднималась по лестнице, застёгивая халат. Её лицо опутывала сеточка пока ещё неглубоких морщин, обнажившаяся после снятия макияжа. Бледные губы нервно дрожали. Она резко открыла дверь в комнату дочери. Тяжёлые шторы не пропускали свет уличных фонарей. В темноте сливались очертания мебели. Ольга Игоревна щёлкнула выключателем. Я зажмурился, но не удержался и несколько раз громко чихнул. Дом ответил гулким ночным эхом. — Где она? — прохрипела Ольга Игоревна, посмотрев на меня остекленевшими глазами. Я пожал плечами. Пустую постель укрывало смятое одеяло. — Аня, где ты? Это ты кричала? — робко позвала Ольга Игоревна. — Мама, — сквозь слёзы прошептала Аня. Она лежала на ковре около окна. Подол сорочки раскрашивали красные капли крови. — Что с тобой? — спросила Ольга Игоревна, присев на колени и дотронувшись до Аниного плеча. — Не прикасайся ко мне! Аня до боли прикусила язык и зажала лицо ладонями. — Аня, милая, что с тобой? — повторила Ольга Игоревна. Я увидел несколько ран на Анином запястье и чуть выше него. Ножку стула покрывали глубокие следы зубов. Неужели ей было так больно?.. Разве человек может испытывать такую боль, что неосознанно заставляет себя страдать ещё сильнее? Ольга Игоревна… Я не в состоянии подобрать слова, описывая то, что она чувствовала. Ей просто было ещё хуже, чем Ане. Она взяла дочь на руки и перенесла на кровать. Аня тяжело и громко дышала. Её губы покрылись сухими трещинками. Ольга Игоревна открыла верхний ящик комода, достала ампулу из коробки с лекарствами и начала судорожно набирать маслянистую жидкость в шприц. Ампула выскочила из рук и разлетелась вдребезги, ударившись о пол. В воздухе растворился сладковатый запах. — Саша, уйди! — задыхаясь, крикнула Ольга Игоревна. Я осторожно прикрыл дверь Аниной комнаты и рухнул на старое пыльное кресло, стоявшее в коридоре. Моё сердце решило проломить рёбра и вырваться наружу. Моё сознание решило больше не возвращаться. Сон ушёл так же быстро, как и настиг меня вечером. Руки не слушались. Я включил свет. Люминесцентные лампы прогнали ночные тени. Из зеркала на меня смотрел подросток с торчащими в разные стороны волосами и огромными мешками под глазами, белки которых бороздили лопнувшие капилляры. Было очень больно моргать. В голове роились несвязные, глупые мысли. Мне хотелось кричать. Выбежать на улицу и уйти в непроглядную темноту летней ночи. Я нигде не чувствовал себя так плохо, как здесь. Холодный озноб бил всё тело, на лбу выступил пот. Я судорожно хватал ртом воздух, но на каждый вдох лёгкие отвечали невыносимой, парализующей болью. А на губах — не знаю почему — медленно оживал вкус поцелуя. Поток мыслей сменил припев песни, название которой оказалось слишком тяжело вспомнить: That little kiss you stole It held my heart and soul, And like a ghost in the silence I disappear. Исчезнуть в тишине, в непроглядной темноте ночи… Забери меня в сумерки, туда, где нас никто не будет искать… Я чувствую, что умираю вместе с тобой… Мне не хватает воздуха… Забери меня… в сумерки… Нет. Я не умираю вместе с тобой. Я доживаю эти восемь недель. Хватит, пожалуйста, хватит… — Открой глаза, — шептал я себе. — Открой глаза. Я слышал, как распахнулась дверь Аниной комнаты, как Ольга Игоревна вышла, шурша мягкими домашними тапками по застеленному ковром полу, чувствовал её пристальный взгляд, но продолжал неподвижно сидеть в рассохшемся от времени кресле. — Саша, — позвала Ольга Игоревна. — Ты спишь? Силы возвращались. — Нет. Не сплю, — пробормотал я. — Моя девочка… Ольга Игоревна уронила дрожащую голову мне на колени. У неё не было сил плакать. Я осторожно прикоснулся к её волосам. Сухие безжизненные пряди сплетались друг с другом и падали на поблекшую обивку кресла. — Что я натворила… — всхлипывала она. — Зачем я уговорила тебя поехать с нами? Ты никогда меня не простишь… Ты не простишь меня за то, что тебе пришлось вынести… Всё время я только и делала, что отравляла жизнь дочери: сначала своими советами, потом своими деньгами, а теперь подсунула ей тебя. Не говори, что это не так. Семь дней назад я уволила женщину… Она плохо вымыла пол в подъезде, потому что спешила в больницу к мужу… Теперь ей просто не на что жить. Аня расплачивается за меня. Я слишком поздно поняла это. Я разглядывал крупный рисунок обоев. За последнюю неделю я видел столько слёз, сколько не видел за 17 лет жизни. Целых 17 лет. Эта фраза уже не кажется мне смешной. Слишком сложно осознавать собственное бессилие… И Аня, и Ольга Игоревна должны были сами бороться с судьбой. Бороться с жизнью. За жизнь. Аню убивала ненасытная опухоль, каждый день поглощающая здоровые клетки мозга; Ольге Игоревне предстояло стать матерью погибшего ребёнка и дочерью умершей матери. Две смерти с разницей в несколько дней. Две смерти, за которыми последует ещё одна. Ещё одна. — Как Аня? — спросил я, когда Ольга Игоревна немного успокоилась. — Я ввела ей успокоительное и перебинтовала руку. Она спит. Я очень боюсь за её зрение: Аня постоянно прищуривается… Что если она уже начала слепнуть? Я прогоняю плохие мысли, но они возвращаются вновь. — Оля… Оля… Больно, — донёсся снизу крик Евгении Николаевны. — Мама! Ольга Игоревна метнулась к лестнице. Я побежал за ней. Евгения Николаевна лежала на кровати, раскинув руки. Простыню и ночную рубашку испещряли коричневые полосы. — Мама, что ты натворила! Ольга Игоревна наклонилась над старушкой. — Оля, больно, — стонала Евгения Николаевна. Рядом с кроватью был брошен разорванный памперс. — Мама, что это? — спросила Ольга Игоревна. Я понял, откуда взялись следы на постели. — Мама, чем тебя Вера кормила? — Больно, Оля, — одними губами ответила старушка и закрыла глаза. — Саша, налей в таз тёплой воды. Он на кухне, под раковиной. Тебе придётся помочь мне. Ольга Игоревна смочила в принесённой воде кружевной платок и провела им по руке матери. Водопад грязной жижи хлынул на ковёр. — Оля, очень больно, — повторяла Евгения Николаевна. Ольга Игоревна, инстинктивно зажимая нос рукавом халата, продолжала нервно тереть пятна, но не отчищала, а ещё больше размазывала их. В форточку бойко врывался ветер. Он не принёс облегчения. — Я больше так не могу, — сказала Ольга Игоревна и нервно кинула платок в таз. — Пожалуйста, позови Веру. — Да. Хорошо. Я долго смотрел на тающие в небе звёзды и дышал свежестью наступавшего утра. Алая полоса вытягивалась на горизонте, становилась всё ярче, бросая бледные тени на невысокие крыши. Дом Веры Дмитриевны находился всего в нескольких шагах. Я открыл калитку и побрёл на жёлтый свет фонаря. Двор соседки был, наверное, единственным освещённым двором во всей деревне. Я пригладил рукой растрёпанные волосы и позвонил в дверь. Скрипнула задвижка, и на порог вышла Вера Дмитриевна, закутанная в бархатный плед. — Кто здесь? — спросила она, озираясь по сторонам. — Это Саша. Меня послала Ольга Игоревна. Бабушке Жене плохо. — Совсем ослепла. Не вижу тебя. Дай хоть оденусь по-людски, — хриплым ото сна голосом сказала соседка и захлопнула дверь. Я остался ждать на улице. Вера Дмитриевна появилась через десять минут. Идя, она шумно дышала и всё время старалась держаться за прутья металлического забора. Ольга Игоревна мерила шагами коридор. То ли встречала нас, то ли хотела ненадолго отгородиться от событий, которые стали реальностью, сменившей привычное «всё хорошо» на незнакомое «всё очень плохо». И это «очень плохо» обещало остаться надолго. Нет. Насовсем. Вера Дмитриевна, не говоря ни слова, проковыляла в комнату Евгении Николаевны. Лязгнул случайно задетый таз. Немного воды выплеснулось на пол. — Оля, помоги скорее! А ребёнка спать отправь, — крикнула Вера Дмитриевна. Я покорно поднялся к себе, но сна не было ни в одном глазу. На меня косо пялился монитор компьютера. Я сел за стол и нажал кнопку на системном блоке, в котором вместе с вентиляторами истерически завизжал включившийся жёсткий диск. По экрану вновь поползла длинная полоса загрузки. Компьютер потребовал пароль. Я набирал и дату рождения, и имя Евгении Николаевны, и название всеми забытой деревни, и номер домашнего телефона… Операционная система отказывалась открывать рабочий стол. Я отключил питание. Комната погрузилась в тишину. В темноту, медленно оживлявшую глубинные страхи. Я вынул из полки керосиновую лампу, снял закопчённую стеклянную колбу и запалил фитиль спичками. Вместе с пламенем в воздух взвился чёрный дым. Я взял томик Ахматовой. И упало каменное слово На мою еще живую грудь. Ничего, ведь я была готова. Справлюсь с этим как-нибудь… А справлюсь ли я, справится ли Ольга Игоревна, справится ли Вера Дмитриевна, без поддержки которой мы не смогли бы пережить эту ночь? Справимся ли мы, когда настанет ещё один, новый день? Мне не хотелось ни о чём думать, но я почему-то вспоминал школу. Одноклассники всегда считали меня старомодным, из-за того что я так привязан к книгам… Но где искать утешение, когда ты в свои семнадцать лет общаешься с одним единственным человеком, практически не заходишь в Интернет, зная, что тебе никто не напишет, и целыми днями сидишь дома, изредка выезжая в торговый центр, чтобы потратить все деньги, которые зарабатываешь на бирже статей? Я работаю с девяти лет. Я хочу жить так, как не живёт ни один человек на свете. Я хочу слишком многого. А умею только писать. И если мои книги когда-нибудь будут опубликованы… Снова создаю иллюзии и верю в них. Скажите, вам интересно прочитать историю о раке? Одну из миллиона историй, финал которой становится очевидным, как только вы берете произведение в руки. Хотя финал этой истории до последнего не знал даже я… Я говорю с вами, а по щекам катятся слёзы. Я окончательно замкнулся в себе два года назад. А теперь мой мир, умещавшийся на небольшом пространстве между спальней и гостиной квартиры, словно инфекционное заболевание отвергает любые эмоции. Ненужное, горькое, бессмысленное одиночество превратилось в мою главную потребность, в то, без чего я просто не могу жить… I wait for it to break But it never comes around Рассвет всё сильнее разгорался над спящей деревней. От лампы струилось тепло, согревавшее непослушные руки. До меня долетали голоса Ольги Игоревны и Веры Дмитриевны. Они сливались в моей голове, становились неразличимыми и далёкими… Штору колыхал лёгкий июньский ветер… На первом этаже мерно поскрипывали половицы под беспокойно ворчащим холодильником… X Проснувшись в 10 часов утра, я потянулся и медленно вылез из-под одеяла. В окно глядело безмятежное лазурное небо. Лампа остыла. Она погасла, когда закончился керосин. Я закутался в халат и спустился вниз. Аня и Ольга Игоревна завтракали на кухне. Из арки в стене струился манящий аромат клубничного джема. — Доброе утро, соня, — поздоровалась Аня, улыбнувшись. Сквозь бинт на её руке проступала запекшаяся кровь. — Доброе утро, — ответил я и пододвинул к себе пустую чашку. Ольга Игоревна, что-то бормоча под нос, размазывала варенье по тосту. — Доченька, ты сегодня пойдёшь в магазин и купишь оливковое масло. Я сделаю летний салат, — задумчиво проговорила она. — Забыла, что случилось ночью? — Ты не будешь сидеть дома. Возьми Сашу с собой. Покажешь ему магазины… Оцените масштабы катастрофы. Там даже сыра нормального нет. А я так привыкла к утренним бутербродам… — Ладно. Тогда я побежала в ванную. Мы с Ольгой Игоревной остались вдвоём. — Маме совсем тяжело. Я не знаю, что будет дальше, — сказала Ольга Игоревна. Она собрала со стола тарелки и аккуратно опустила их в раковину. — А Вера через три недели уезжает к дочери в город. Я не справлюсь с двумя детьми. Бабушка ещё менее самостоятельна, чем Аня. — Мы вам поможем. — Мы? Ане самой нужна помощь. Она тебе говорила, наверное… Про свои глаза. Ты же носишь линзы. Разве ты ничего не заметил? — Она тоже? — Да. Но её зрение постоянно ухудшается. Теперь она плохо видит даже в них. В городе нам прописали очки, но Аня расплакалась и наотрез отказалась даже покупать их. Пришлось вести её в другую клинику и подбирать линзы. Я смеялась до слёз, когда она училась их надевать. Чему я радуюсь? У меня умирает ребёнок, а я до сих пор вспоминаю Аню сидящей возле зеркала и… Ольга Игоревна прыснула. Горе медленно сводило Анину маму с ума. В движении глаз, зрачки которых изнутри освещали мерцающие огоньки безумия, и в нервном дрожании подбородка, и в перекошенных губах читалось нечто гораздо более страшное, чем опухоль мозга. Глиобластома Ани убивала двух человек. — Саша, одевайся скорее, — крикнула Аня. Мы вышли из дома около двенадцати. Аня торопила меня, но сама долго не могла собраться. Она сплела венок из цветов шиповника и надела его на голову, распустив волосы. Я достал из шкафа клетчатую рубашку и джинсы. Ольга Игоревна помахала нам из окна. — Ну вот и все магазины, — вздохнула Аня и показала рукой на три небольших ларька. Слева от них располагался рынок и двухэтажный торговый центр, если это здание с рассыпающейся кладкой торговым центом можно назвать. На доске, прибитой к выступу крыши, небрежная надпись: «Хлеб. Продукты. Табак.» — Ты оценил масштабы катастрофы? — спросила Аня. — Они колоссальны, — ответил я, брезгливо передёрнув плечами. Под ногами лежал полуразложившийся кот, над которым вились жирные мухи. Мы решили побродить по рынку. — Смотри, — позвала Аня и потянула меня за рукав. — Мои любимые. Она с детским восхищением разглядывала белые лилии в старом алюминиевом ведре. Пожилая продавщица радостно поздоровалась с нами. — Бери, дочка. — Давайте все, — сказал я и достал кошелёк. Женщина спешно вытащила цветы из ведра и осторожно перевязала букет красной лентой. — А сколько здесь? — спросила Аня. — Одиннадцать. — И это мне? — Тебе, — ответил я, протянув ей охапку цветов. Аня обняла меня одной рукой (другая придерживала тяжёлый букет) и прикоснулась губами к моей щеке. В полдень на рынке не было практически никого, и старушки грустно протягивали нам пучки укропа, вязанки чеснока и бидончики с ягодами. В моём кошельке звенело всего несколько монет, поэтому пришлось отказаться даже от чашки клубники, на что живот отреагировал гневным урчанием. Аня устала, и мы решили отдохнуть на холодной железной лавочке около палатки с косметикой. Аня облокотилась на облупившуюся спинку и закрыла глаза. Боль не собиралась сдаваться. Ей было мало мучительной ночи. — Можно я сяду с вами? — спросила подошедшая к нам бабушка. — Конечно, — ответила Аня. Женщина тяжело опустилась на лавку и приставила рядом деревянную трость, по которой снизу вверх карабкалась глубокая трещина. Лицо старушки практически полностью закрывал ветхий платок с редкой бахромой по краям. В опухших глаза стояли слёзы. — Всё в порядке? — спросил я. Бабушка тихо заплакала. Аня бережно прикоснулась к руке пожилой женщины. — Я могу вам помочь? — Чем тут поможешь, родненькая? Сын мой со внуком видеться не даёт… Внучок в городе, а я здесь. Да и дом ремонтировать нужно, крыша течёт. А где я деньги возьму, когда сыну каждый месяц пенсию высылаю? А крыша течёт… В лампочку вода капает. Загорится дом, с чем я останусь? Раньше привозили внука на каникулы, а сейчас сын сказал, что, коли платить не буду, Васеньку никогда не увижу… — Так это сын вам помогать должен, а не вы ему. — Да глупая я. Хотела, чтобы жильё у них ладное в городе было. Мне по старости кредит льготный давали, а им денег на квартиру не хватало. Вот я и согласилась на себя взять, думала, сын сам уплотит… А он вчерась позвонил да как крикнет на меня: «Как в долги влезла, так и вылезай»! А крыша течёт. Что же я делать буду?.. — Вот, это вам, — сказала Аня и протянула старушке букет. — Будьте счастливы, хотя бы сегодня. А с сыном поговорите. У вас всё ещё впереди… — Спасибо. Спасибо, внученька. Мне никто за столько лет цветов не дарил. Муж ещё до рождения сына сгинул… А я люблю его, до сих пор люблю. Одна ребёнка поднимала, сколько горя хлебала, а забыть его не могу, Гришу своего. По ночам он мне снится. Разговариваю с ним, плачу, а он меня утешает. Глаза открою — дома тишина… Половица скрипнет… И сердце словно в пятки уходит. Лежу, сдвинуться не могу, как сковали всю. И голос его… И бежать хочу, и на шею броситься, и годы мои уже так далеко кажутся, а он — рядом… Но скину одеяло — тело от страха дрожит; выйду в сени на ватных ногах, а там только тени сухие пляшут в свете забытой лампы… И нет его… Лягу снова, сон не идёт. По двору ходить стану. Яблоко на землю сорвётся, дерево ветвями хрустнет, а у меня душа замирает… Столько лет люблю, столько лет жду. Сына вырастила, внука нянчила… Да где теперь Васенька? Не увижу я больше его: Коля не допустит. Так и умру в этой хате одна. А тебе спасибо, милая, за цветы-то. Поставлю на стол. Гриша придёт — полюбуется… Он и во сне мне цветов не дарил… — Всё будет хорошо. — Да, милая. Всё у нас ещё будет… — У вас. У вас будет. Пора нам. Вы увидите внука, я обещаю. — Спасибо, родная. Сердечко у тебя доброе, светлое… Аня взяла меня за руку. — Бежим. Я знаю, где банкомат. Немного выше рынка одиноко стояло здание банка. Возле входа плескалась серая лужа. — Тут и банк есть? — удивился я. — А ты как думал? Раньше я ходила сюда, чтобы заплатить за воду: бабушка посылала. Мы поднялись по лестнице и открыли дверь, выкрашенную тёмно-зелёной краской. Длинная очередь пересекала всё помещение. Пожилой мужчина кряхтел рядом с банкоматом, важно пересчитывая деньги. Аня попросила его подвинуться. Она вставила карту и ввела код. — Почему у тебя четыре одинаковых цифры? — Четыре семёрки? Это любимое число моей бабушки. И моё тоже. Аня сняла несколько тысяч рублей. — Ты решила купить годовой запас масла? — Да при чём тут масло! Ничего ты не понимаешь! Аня быстрым шагом направилась к рынку. — Вернулась, дочка? — спросила женщина, продавшая нам лилии. — Да. У вас остались цветы? — Сейчас принесу. Жарко тут, на солнушке, я их в тенёк переставила. Кактусы в горшках не пропадут, а те букеты, нежные, завянут. Тебе какие принесть? У меня и розы, и гвоздики есть, и лилии остались. — Розы и лилии. — Все, что ль? — Все. — Да зачем же вам столько надобно? Радость-то какая! Я от роз этих избавиться не могу. У нас тут не Москва. На кой они людям сдались? Женщина подхватила два тяжёлых ведра и поставила их перед нами. — Смотри, дочка. — Вы их не перевязывайте только, — попросила Аня. Что она собиралась делать? Слишком ярко горели пронзительные глаза. — Бери, — Аня протянула мне охапку роз. — Я понесу лилии. Острые шипы жалили мои руки. На ладони, чуть выше запястья, выступила кровь. Я едва не потерял Аню из виду в нахлынувшей после обеда толпе. — Это вам, — говорила Аня, даря цветы всем, кто проходил мимо неё. — Ну что ты стоишь! — крикнула она мне. Я протянул розу молодой женщине. — Спасибо. Я буду помнить о вас, — сказала она. «Помнить о вас». Неужели это так просто? Я жив, пока живут те, чья память хранит мою размытую копию. Образ, навсегда затерявшийся среди чужих лиц. Иногда хрупкая деталь становится важнее всего остального. Вскоре букет рассыпался на десятки одиноких роз, которым суждено было увянуть уже не в моих руках. — Я так счастлива, — улыбнулась Аня, подбежав ко мне. — Что со мной происходит? Пора угасания становится лучшим временем в моей жизни. — Зачем ты это сделала? — Я просто подумала, что люди сами никогда не станут счастливее. Им нужно помочь. Хотя бы немного. Как той бабушке, которую мы встретили утром. Помнишь, у Ланы Дель Рей: «I’m feeling alive…»? — Я чувствую, что оживаю? — Да. Когда я что-то делаю, я не помню о боли. Очень страшно выть по ночам, пытаясь справиться с очередным приступом, в беспамятстве твердить заученные строки Ахматовой и понимать, что завтра всё повторится снова. Прими для этого какой угодно вид, Ворвись отравленным снарядом, Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит, Иль отрави тифозным чадом… Мне нужно это огромное небо над головой, этот расплавленный солнечный диск, эти люди, а не четыре бетонных стены. Я хочу исправить всё, что натворила за свои семнадцать лет. Но исправлять ошибки поздно, когда у тебя нет времени их совершать. — Мы с тобой уже совершили одну большую ошибку. — Какую? — удивлённо спросила Аня. — Так и не купили масло. Девушка засмеялась и повела меня в «торговый центр». За обшарпанным прилавком стоял давно не брившийся продавец. Сзади него, на витрине, громоздились бутылки с минералкой, несколько пачек соли, толстые пакеты с сахаром и мукой, доверху набитые крупой чашки и огромное количество склянок с разноцветными наклейками. Прищурив глаза, я разобрал надпись: «Керосин». — У вас есть оливковое масло? — спросила Аня. — Кончился. Подсолнечный бери. Понаедут из столицы, оливковое масло им подавай. Вот там и покупайте, если здесь нормальный продукты брать не хотите, — проворчал продавец. — Совсем нет? — умоляюще посмотрела на него Аня. — Ты или подсолнечный бери, или иди. — Дайте мне керосин, — попросил я. — За месяц первый раз берут. На кой вам? — Для лампы. — Стольник. Я бросил бутылку в пакет и вышел на улицу. Аня ждала меня, опершись спиной о кирпичную стену. — Нам пора домой. Масло мы больше нигде не сможем купить. — Ну тогда пойдём. — Спасибо тебе… за прекрасный день. Чтобы сократить путь, мы решили пройти мимо озера. У берега плавали душистые кувшинки. Они нежно трепетали от ветра. Земля высохла и уже не уходила из-под ног, как вчера, но Аня всё равно осторожно шагала по твёрдой, изрезанной глубокими трещинами почве. Боялась упасть. Сразу за прудом начиналась тропинка, спускавшаяся к деревне. Вскоре перед нами вырос забор дома Аниной бабушки. Аня открыла калитку и переступила через вбитую в землю железную планку, острый край которой ярко блестел на полуденном солнце. В день приезда эта штука ободрала мне лодыжку. Ольга Игоревна сидела на крыльце с iPad’ом в руках. — Где вы были так долго? — Я показала Саше наши магазины, — ответила Аня. — А… Сводила его на экскурсию? — Ну да. — Бегите обедать. Вера сварила борщ. Саша, неси масло сюда. Я заправлю салат. — Это керосин. — Керосин? У мамы в сарае полно таких бутылок. А где же масло? — Его нет. — Я не удивлена. Не переодевшись, мы ринулись на кухню. Слишком сильно хотелось есть. Ольга Игоревна разлила борщ по тарелкам и поставила на стол банку сметаны. — Приятного аппетита. На второе я потушила цыплёнка. Сама. — Сама? — переспросила Аня. — Ну неужели я не могу что-то приготовить? Я же научилась делать лазанью. — Конечно, можешь. Просто пробовать боюсь. — Получилось очень даже вкусно. Вы обедайте, я пойду к маме. — Как она? — Аня задержала поднесенную ко рту ложку. — У неё пролежни от сапожка, который врач просила надевать на ногу, и застойные лёгкие. Она же не двигается… — Я пообедаю и тоже посижу с бабушкой. Ладно? — Да, — махнула рукой Анина мама. — Думаешь, она это вынесет? — спросила Аня, когда Ольга Игоревна ушла. XI «У мира нет ничего, кроме»… Три недели промелькнули незаметно. Вера Дмитриевна собиралась уехать вечером. Мы с Ольгой Игоревной оставались одни, и все заботы о Евгении Николаевне ложились на нас. Теперь Ане было трудно даже заходить в комнату бабушки. Страдания других заставляли девушку сильнее ощущать свою боль. Аня держалась, пыталась сохранить рассудок, когда муки становились невыносимыми, но рак сжигал её. Он предчувствовал скорую победу. Я не хочу говорить. Я не хочу вспоминать об этом. Но говорю и вспоминаю на протяжении одиннадцати глав. Бессмысленно ищу способ облечь в слова прошлое, из которого теперь состоит моя жизнь. Последние часы перед отъездом Вера Дмитриевна провела в доме бабушки Жени. Она долго разговаривала с Ольгой Игоревной. Наверное, пыталась её подбодрить. Пообедав, Аня выпила отвар и уснула, забравшись в цветастый гамак. Я немного постоял рядом, слушая жужжание пчёл, которые что-то искали под раскидистой вишней. Сухие цветы, кружась, летели на землю. Я достал телефон, чтобы запечатлеть неуловимое мгновение их праздничного угасания, но превосходная 8-мегапиксельная камера не разглядела ничего, кроме неподвижно застывших в воздухе точек. Нельзя фотографировать мёртвых. Я вернулся в дом. Идя по коридору, я услышал тихие голоса в комнате Евгении Николаевны. — Вера, что с ней? — спрашивала Ольга Игоревна. — Что? Что? — недовольно отвечала Вера Дмитриевна. — Я тебе говорила, что не нужно на ночь окно открывать. Застудила ты её. — Почему ты так со мной разговариваешь? Ты чем-то недовольна? — А ты довольна? У тебя мать одной ногой в могиле, причём по твоей вине. Я отвар приготовлю. Будешь поить. Оставлю рецепт, чтобы сварила, когда закончится. — А у меня получится? — Оля, это твоя мать. Ты без меня даже таблетку ей дать не сумеешь? Ладно. Саше объясню. Чтобы меня не заметили, я осторожно прокрался мимо открытой двери. Поднявшись в свою комнату, я рухнул на кровать. Мне хотелось провести в одиночестве хотя бы час, потому что я чувствовал: пора разобраться в себе. — Ну почему до тебя так долго доходят очевидные вещи? — философски пропел голос в моей голове. — Неужели ты не знаешь о том, что теряешь всех, кого любишь? Словно раньше этого не случалось! Я снова спорю с собой. Каждый день я слышу этот отвратительный голос, переплетающийся с обрывками песен, строками стихотворений, абзацами давно прочитанных книг… Время идёт. Оно медленно отгораживает меня от жизни… — Ты опять ничего не пони… — Замолчи! — закричал я и ударил ладонью по тумбочке. Со звоном подпрыгнула пустая лампа. Я спустился вниз. Ольга Игоревна перебирала вещи мамы в коридоре, вытаскивая их из сундука. — Аня спит? — спросила она. — Да. На веранде. — Там так душно… Я вообще не выхожу из дома в жару. Мне плохо на солнце. — Как и мне. — Мама заболела. Вера обещала её вылечить, но, боюсь, даже для неё это окажется слишком сложным. — Что случилось? — Я постоянно распахивала окно в маминой комнате. А здесь всегда сильные и холодные ветры… — Она простудилась? — Да. Врачей вызывать бессмысленно: ближайшая больница в райцентре, в семидесяти километрах от нас… Вера просила тебя заглянуть на кухню. Вера Дмитриевна чистила картошку за обеденным столом. — Садись, — пригласила она. — Да помоги мне. У тебя руки молодые, скорые; в таких руках любая работа спорится. Я достал нож из полки и принялся снимать кожуру с пухлой картофелины. — Я уеду на несколько дней, — подняла на меня воспалённые глаза Вера Дмитриевна. — Внукам гостинцы отвезу, дочь повидаю. С зимы самой у них не была. А ты по хозяйству справляться станешь. — Я? — А кто? Оля? Ты видишь, в кого она превратилась? Вчера чаем травяным её поила, отпустило маленько, а Ане снадобья мои не помогут больше. Да ей уже ничего не поможет… Мне теперь тебя научить пора, что да как с травами делать. За Женей-то — тебе доглядывать. Оля с ума сойдёт скоро, тут и говорить нечего, поэтому на стол тоже тебе накрывать придётся. Понял меня? — Да. Интересно, как скоро Ольге Игоревне и Ане надоест яичница — единственное блюдо, которое я умею готовить?.. — Книгу свою с рецептами на подоконнике оставлю. Что полегче сам выбирай. И не зевай смотри. Травы заваривать будешь. Оле я накажу, чтобы мать поила. Женя плохая… Надобно её поворачивать, чтобы пролежней не было. Появятся снова — мазью моей лечи. Сейчас картошку дочистим и домой ко мне сходим. Всё тебе объясню. В сенях дома Веры Дмитриевны пахло свежей травой, хлебом, берёзовым дёгтем… Подвешенные на нитках, качались под потолком темно-зелёные веники. — Да проходи, чего встал. Вот кухня, — Вера Дмитриевна кивнула головой в сторону комнаты, начинавшейся с широкого освещённого проёма. — Там всё моё богатство. Я присел на небольшую скамейку рядом с плитой и чуть не сбил расписную кастрюлю. — Этот корешок, — Вера Дмитриевна поставила на стол плотно закрытую банку, — пять минут следует на тихом огне варить, а потом — Ане давать: боль ненадолго уймётся. Уж лучше так, чем лекарствами организм пичкать. Эту траву, — передо мной оказалась ещё одна склянка, — в кипятке на час запаривай, меду добавь и Олю пои, коли совсем худо ей станет. — А если не станет? — с волнением спросил я. — Станет. Пропадёт она, коли мучить себя не прекратит. — Вера Дмитриевна… — Дальше запоминай, — перебила меня соседка, — из этих трёх коробочек по щепотке сушёной травы возьмёшь, истолчёшь, полчаса прокипятишь в кастрюле (воды чуть-чуть наливай) и Жене принесёшь. С ложечки только после еды пои. Света она уже не видит: мерещится ей что-то. Тяжело Жене из кружки пить. Захлебнуться может… Травы все сейчас в корзину сложу, а ты домой заберёшь. Я не пойду. Мне в дорогу собираться ещё. — Хорошо, — ответил я и вышел в сени. Спустя минуту Вера Дмитриевна вернулась с корзинкой, доверху наполненной склянками. — Послушай меня, — сказала Вера Дмитриевна, подойдя вплотную ко мне. — Любит Аня тебя. Так только раз любят. Никогда не будет у тебя человека ближе неё. Береги Аню да чувств в себе не держи: нет без любви счастья на свете. Я застал Аню дома. Она разговаривала с мамой в гостиной. — Сходил к Вере? — повернулась ко мне Ольга Игоревна. — Да… Она просила присматривать за Евгенией Николаевной. — Мама спит. Дышит пока тяжело. Я не верю, что травы спасут от такого сильного кашля, поэтому поеду в район за лекарствами… Вы побудете здесь одни? — Конечно, — ответила Аня и спрыгнула с кресла. Она не схватилась за голову, но я видел блеснувшие в её глазах искорки — верные спутники боли. — Я очень волнуюсь за вас и постараюсь приехать пораньше. Пожалуйста, не натворите глупостей. — Мы вместе, и всё будет хорошо, — сказал я. — Ты действительно хочешь просидеть здесь два часа? — спросила Аня, после того как мы проводили её маму. — Два наших часа… — Но бабушка Женя… — Она спит. И я скоро усну… Ты обещал быть со мной до самого конца, и я не позволю тебе нарушить обещание. Идём, Саша, идём… Я покажу тебе ещё одно место. Оно прекрасно, но находится очень далеко отсюда. Надеюсь, мы успеем вернуться. Аня вела меня знакомой дорогой. Спустившись по склону, мы побежали вперёд, задевая руками стебли выжигаемой солнцем травы. Позади звенела посадка: заблудившийся ветер вырывался из плена деревьев. — Спасибо за подарок, — улыбнулась Аня. — Эта книга стала для меня очень важной. — Ты прочитала её? — Я добралась только до середины. Мой мозг не усваивает информацию, поэтому приходится перечитывать некоторые страницы. Я мечтаю о том, чтобы моя мама была такой же сильной, как и Джоан Дидион, сумевшая пережить самое страшное горе. Я запомнила стихотворение Кинтаны и часто повторяю его про себя. Оно помогает мне бороться с болью. Я перестаю плакать. У мира Нет ничего Кроме утра И ночи Нет ни Дня, ни обеда Поэтому мир Безлюден и нищ. Это вроде Как ос Тров на Котором Всего три дома. В них Живут семьи по 2,1,2 человека В каждом А 2,1,2 получается Только 5 человек На этом Острове. — Нас — сказала Аня, немного помолчав, — 2,1,2 человека. Я, ты, мама, бабушка Женя и тётя Вера. Два… Один… Два… — Но наш мир не безлюден и нищ… Не это ли ты хотела сказать, приведя меня сюда? — Посмотри вокруг… Мир прекрасен, когда может быть наедине с собой. Человек лишь разрушает его гармонию. Разве есть смысл в жизни, которая направлена на разрушение?.. Раньше я очень любила говорить об этом… Мы гуляли по полю, простиравшемуся вперёд на много километров. Нас обступали высокие заросли борщевика. За спиной сгорало вечернее солнце. На горизонте белел маленький домик. В окнах его поминутно зажигались и гасли огни… Я видел это в своём сне. В начале июня. Аня остановилась. Она прислонилась к моему плечу холодной щекой. Я слышал, как бьётся её сердце. — Ты в порядке? — спросил я. — Это пройдёт… Это пройдёт… Всё пройдёт, — шептала Аня, не в силах отдышаться. Человек в чёрном балахоне… Почему он появился в том сне? Почему не появляется теперь? Я не думал ни о чём другом. — Не отпускай меня! Никогда, слышишь, никогда! — вдруг закричала Аня, бросаясь ко мне шею. — Всё пройдёт… Всё пройдёт! Только не отпускай меня, слышишь, не отпускай! Поклянись… Поклянись, что будешь любить меня! Пообещай… На мгновение мне показалось, что Аня перестала дышать. Рука, обвивавшая мою шею, упала плетью. — Аня… Аня… — шептал я, опуская на траву измученное тело. Никто не отвечал. Лишь ветер играл прядями золотистых волос да шелестел горькой травою… — Аня… — звал далёкий лес. — Аня… Перед глазами плясали непонятные кадры. Я вспоминал наш поход в кино, ресторан, такси, длинный седан Ольги Игоревны, остановившийся у больницы, больницу, больничные стены, истории выздоровевших пациентов, палату, озарённую светом… А Аня лежала на траве… То, что осталось от Ани. Заставив себя очнуться, я набрал номер Ольги Игоревны, но ответ не сменил длинные гудки. «Неотвратимость катастрофы». Думал ли я, что мне когда-нибудь придётся понять значение строк одного из прочитанных мною стихотворений? — Саша, — тихо проговорила Аня. — Я так хотела показать тебе… Я хотела, чтобы ты увидел… Я хотела… Мне очень больно. Крохотная слезинка скатилась в траву. — Пожалуйста, потерпи. Мы скоро будем дома. — Позвони маме. Я не могу идти. У меня болит не только голова. Я чувствую, как горит всё моё тело. — Она не отвечает. — Скоро стемнеет… Беги… Беги домой… Мама уже должна была приехать… Она приедет и сюда… Скоро стемнеет… Мама любит меня… Тише, Аня, мама любит тебя… Она придёт за тобой… Скоро все придут за тобой… Тише, Аня… Аня бредила. Я дотронулся до её лба. Сухая кожа горела. Аня запрокинула голову к небу и открыла глаза. — Ну почему ты не слышишь меня? Почему ты не отвечаешь мне? — захлёбываясь, кричала она. Забери меня… Забери меня к себе… Тише, Аня, мама любит тебя… Вы когда-нибудь представляли, как будут умирать ваши близкие? Я нет. Я всегда верил… Знал, что жизнь не имеет конца. И это действительно было так. Жизнь не заканчивалась. Она обрывалась. Сумерки подступали с запада. Всё сильнее шелестел зелёными листьями борщевика ветер, вздымая над землёй столбы густой пыли. Над нами кружились чёрные птицы. Они возвращались домой. Притихшая, Аня лежала, распластав руки. У неё не хватило бы сил даже пошевелиться. Я снова набрал номер Ольги Игоревны. Попытался набрать. У телефона села батарея. Мной овладевал панический страх. Наверное, именно так психологи назвали бы моё состояние. Время замерло. Всё вокруг медленно погружалось в сон. — Возьми меня за руку, — попросила Аня. Я стиснул её горячую ладонь. — А помнишь, в 2010 году было очень жаркое лето? Тогда я ходила купаться на речку… Я подолгу плавала в прохладной воде, ныряя с головой, чтобы скрыться от солнца. Это было в июне. А потом мама отвезла меня к бабушке. Я гуляла по полю, ловила бабочек, бегала в магазин за бульонным кубиком, который бабушка крошила, чтобы посыпать жареную картошку. Она говорила, что такие «чипсы» гораздо вкуснее покупных, и каждый вечер готовила их для меня… Те короткие каникулы были лучшими в моей жизни… Я думала так до этого дня. — Аня прикоснулась к моей щеке. — Я… Это звучит глупо, но самым счастливым летом для меня стало моё последнее лето. Я чувствую холод, который приходит ко мне каждую ночь, слышу во сне голоса, которые зовут меня. Но я не боюсь смерти. Она прекрасна. Она вершит главный закон времени и спасает от боли. — Аня… — Ты думаешь, я схожу с ума. Семнадцатилетний инфантильный подросток, не способный прожить и дня без заботы других… Для меня нет ничего страшнее, чем признаваться в собственном бессилии, потому что я всегда хотела быть сильной… Этот мир не перестанет существовать, когда я уйду. Его огромное сердце продолжит биться… Наши жизни имеют значение только для тех, кому мы по-настоящему дороги. И, если я хоть что-нибудь значила для тебя, помни обо мне. — Обещаю. Я не буду плакать. Сейчас не буду. — А теперь помоги мне встать. Я хочу домой. Держась за моё запястье, Аня с трудом поднялась на непослушные ноги. Мы медленно пошли вперёд. Вечер спускался ниже, и вскоре на небе цвета паука, замышляющего преступление, вспыхнули звёзды. Они зажглись сразу, в одно мгновение, как в старом Mercedes’е бабушки Жени. Я мечтал о том, чтобы нам не нужно было куда-то идти, чтобы мы могли, затерявшись в траве, смотреть на вечное небо… — Давай отдохнём, — попросила Аня. — Тебе плохо? — Нет. Всё хорошо, но я не могу идти дальше. — Осталось совсем чуть-чуть… Мы должны вернуться домой. — Чуть-чуть? До дома больше пяти километров… Мы очень долго бежали. Иди один и попроси маму забрать меня. Здесь есть дорога… Она огибает поле и поворачивает на юг, туда, где раньше был завод. «Не отпускай меня», — стучало в голове. — Я не брошу тебя, — ответил я. — Мы должны идти. Аня вдохнула горячий вечерний воздух, и мы продолжили путь. Через два часа мы были около посадки. — А я всегда хотела стать ведущей на первое сентября, — грустно сказала Аня. — Я думала о том, как буду учиться в одиннадцатом классе, писать итоговое сочинение, сдавать ЕГЭ… Я отдала бы всё, чтобы провести ещё один год в школе. Но я устала… Мне трудно осознавать то, что в день смерти я буду лежать не здесь, в высокой траве, слушая шёпот ветра, а в больничной палате в окружении медсестёр и врачей, трясущихся надо мной, потому что мама заплатила им деньги. Я закрою глаза, а они молча захлопнут двери и уйдут, с гордостью думая, что сделали всё, что могли. Аня больше не сказала ни слова. Мы вернулись домой около девяти вечера. В соседних дворах выли и громыхали цепями собаки. Аня прислонилась спиной к забору и мёртвой рукой вдавила кнопку звонка. Растрёпанная, с мутными от слёз глазами, выбежала на порог Анина мама. — Аня! — закричала она и бросилась открывать калитку. — Мама, — Аня сделала робкий шаг вперёд, но не удержалась и упала на руки Ольги Игоревны. Мы отнесли её в комнату и положили на кровать. — Саша, подожди меня внизу, — стиснув зубы, проговорила Ольга Игоревна. На кухне было темно из-за плотно закрытых жалюзи. Я включил свет. На столе, рядом с пустым стаканом, сверкал серебристой фольгой измятый блистер. Очень хотелось пить, и я вылил в кружку остатки воды из чайника. Ольга Игоревна пришла спустя сорок минут. — Где вы были? — спросила она, рухнув на табурет рядом со мной. — Мы гуляли… по полю. — Я просила вас никуда не уходить? — повысила голос Ольга Игоревна. — Я просила подождать меня дома? Ты посмотри… Посмотри, что стало с моей дочерью, — она с силой затрясла указательным пальцем, — посмотри, чем закончилась ваша прогулка! Аня без сознания. Без со-зна-ни-я, — выговорила Ольга Игоревна по слогам. — А мама? Вы подумали о ней? Я оставила тебя с двумя смертельно больными людьми, надеясь на то, что ты ответственный человек. А ты позволил Ане разгуливать чёрт знает где в её состоянии! — Она чувствовала себя нормально… — Нормально? Ты понимаешь, что человек с неизлечимой опухолью не может чувствовать себя нормально? — брызгала белой слюной Ольга Игоревна. — Аня не будет спокойно лежать под вашим присмотром, потому что для неё это гораздо хуже, чем умирать от головной боли, — охрипшим голосом выговорил я. — Ты хочешь сказать, что я должна просто смотреть на то, как гаснет моя дочь?! — истерически засмеялась Ольга Игоревна и ударила по столу ладонью. — Нет. Только не отнимайте у неё последние недели детства. Промелькнула минута. — Ты давал бабушке отвар? — уже спокойно спросила Анина мама. — Да. — Я заходила к ней. Она сказала, что ей очень хорошо. Просила немного посидеть рядом, хотя вряд ли она меня узнала. Сейчас мама спит. — Отвар должен помочь. Вера Дмитриевна обещала. — Да… наверное. Ляг сегодня пораньше: у тебя круги под глазами. Если хочешь, я дам тебе свои патчи с протеинами золота. Они снимают покраснения, следы от усталости… У меня столько денег, что покупаю любую косметику. — Спасибо. Не нужно. Спокойной ночи. XII Мне снилось что-то очень счастливое… Я уснул, едва коснувшись подушки мокрыми волосами. Так и не успел высушить их после душа. Не хватило сил, чтобы простоять несколько минут с феном в руках. Ноги подкашивались. Мне снилось что-то очень счастливое… Неужели наконец вернулось кем-то украденное спокойствие? Неужели наше время ещё не вышло?.. В первом часу ночи что-то заставило меня вскочить с постели. Я сбросил маску для сна и прислушался. Крик Ольги Игоревны ворвался в мою комнату снова. Аня… Выпутавшись из свернувшегося клубком одеяла, я побежал в коридор. Первые ступени лестницы заливал ослепительно-яркий свет. Я спустился вниз и осторожно заглянул в комнату бабушки Жени. Ольга Игоревна сидела с мамой… Лежала… Прижимая мокрое лицо к её груди. — Вы кричали? — шёпотом спросил я. — Мамы больше нет, — захлебнулась слезами Ольга Игоревна. — Аня спит? — Наверное… — Тогда не буди её. Нам нужно куда-то звонить… — В «скорую»? — Мы можем вызвать пожарных… или газовиков… или, в конце концов, службу бесплатной помощи алкоголикам… и это будет лучше, чем «скорая». Мама не дышит… Я сидела на кухне, думала о вас с Аней, о том, что случилось сегодня… Вчера точнее. В маминой комнате что-то зашуршало. Потом упал какой-то тяжёлый предмет. Когда я вошла, одеяло лежало на полу. Мама сорвала его. Рядом с ним — разбитый кувшин, из которого я поила её отваром… Босые ноги зашлёпали по лестнице. — Мама! — вскрикнула Аня и бросилась на шею Ольге Игоревне. Я вышел из комнаты. Ночной ветер колыхал занавеску, пытавшуюся уцепиться за притихший холодильник. В зеркале отражались тени, скользившие по стенам дома. Я присел на пороги. Вдали пылал воспалённый уличный фонарь. Лаяла охрипшая собака. Меня била дрожь. Вернувшись, я застал Ольгу Игоревну на кухне. — Где Аня? — спросил я. — Она у себя. Я отвела её в комнату. Саша, что мне делать? Я боюсь заходить к маме. Она там лежит… Как восковая… Ольга Игоревна монотонно раскачивалась на стуле. — Мы должны позвонить в «скорую». Бабушка говорила мне, что так надо. Она учила меня. Давно. — Бабушка… А вот у Ани нет бабушки, — отозвалась Ольга Игоревна. — И мамы не будет. Мама уже старая стала… Спустя два часа к дому подъехала белая «Волга» с красным крестом на крыше. Ночь наполнил горький запах больницы. Я сидел на веранде. Ольга Игоревна о чём-то говорила с врачами. Мне хотелось уйти… Навсегда уйти из этого дома. Чтобы не думать, не знать о том, что случилось. В ушах отзывался крик Аниной мамы. — Оля, — набатно прозвенел в коридоре знакомый голос. Хлопнула дверь. Растрёпанная, в измятом летнем пальто, обнимала Ольгу Игоревну тётя Вера. — Ты приехала, — плакала Ольга Игоревна. — Спасибо, Вера… Спасибо… — Приехала. Сама же просила. Дочь меня на машине привезла. А ты не плачь. Не заливай упокойницу. Плохо будет, — приговаривала Вера Дмитриевна. — Не плакать сейчас нужно — Женю собирать. Ольга Игоревна безвольно сползла на стул. В руке она теребила какую-то бумагу. — А это мне давай, — сказала Вера Дмитриевна. — Беречь надобно. В район утром свезёшь. — Что это? — спросила Ольга Игоревна. — Справка. Заключение, по-ихнему, по-медицински. — А у Ани бабушки нет… И мамы не будет… — Вставай, Оля! — скомандовала Вера Дмитриевна. — Вставай. Я, что ли, за тебя управляться должна? А ты таз неси, — обратилась она ко мне, — тряпку да горшок глиняный. — Зачем? — Женю обмывать. — А утром? Утром же тоже можно, — пробормотала Ольга Игоревна. — Нельзя. Сразу надо. Глиняный горшок едва удалось найти в гараже. Покрытый паутиной, он доживал свой век на верхней полке запылённого шкафа. Рядом, на полу, мутно светился металлическими краями слегка погнутый таз. В нём — несколько полотенец. Разве Евгения Николаевна могла знать?.. — А теперь иди да до утра не высовывайся, — сказала Вера Дмитриевна, забрав принесенные мной вещи. Аня сидела на моей кровати. По полу были разбросаны сожжённые спички. Керосиновая лампа горела. — Саша… Аня смотрела на пламя, которое колыхалось у самого края горелки и оттого казалось бледно-голубым. Ветхий фитиль прогорал. — Тётя Вера приехала. — Я слышала, но боялась спускаться. Маме очень тяжело, и я не хочу попадаться ей на глаза. — Что же будет теперь?.. — Ничего. Мы вернёмся домой, потому что моё время заканчивается. Мы вернёмся, чтобы ждать. — Ждать? — Догадайся, о чем я. Ты всё ещё не понимаешь, что со мной происходит. Опухоль не заметно снаружи. Но я постепенно теряю зрение и координацию. Я уже не могу нормально передвигаться… Я никогда не стану прежним подростком. Таким же, как ты. Теперь нужно только ждать. Ждать, когда боль пройдёт. И я счастлива, что бабушка не прикована к постели. Она свободна… — Обними меня. Аня обвила руками мою шею, но тут же отстранилась и неподвижно уставилась в зеркало. — Там… — Что? — Посмотри. В зеркале плясали тени. Лампа на столе коптила. — Это свет, — сказал я и дотронулся до Аниных волос. — Там бабушка. Я видела… Я сама видела! Что-то заставило меня снова посмотреть в зеркало. Мурашки пробежали по коже. — Мы должны его завесить. — Да, — кивнула Аня и открыла шкаф. — Бабушка всегда берегла эту ткань. Она переложила её сюда шесть лет назад. Я помогала ей складывать полотно. Аня достала холщовый мешок. Я разрезал узел и вывалил на пол проеденный молью отрез чёрной ткани. Мы молча подняли его за углы и встряхнули. Я накинул ткань на зеркало. В последний раз вспыхнула лампа, и над ней взвился синий дымок. — Я пойду к себе, — сказала Аня. — Останься. — Нет. Отдыхай. Я хочу кое-что доделать. — Доделать? — Да… Я расскажу тебе… потом… Утром пришёл священник. Он что-то протяжно читал над гробом густым, басовитым голосом, а потом долго разговаривал с Ольгой Игоревной. Евгения Николаевна не слушала ни дочь, ни священника. Она лежала со связанными руками, иконой на груди и венчиком на лбу. По углам гроба горело четыре свечи. Я не спускался вниз. Молча притаился на лестнице, пытаясь понять слова Ольги Игоревны. Она о чём-то просила. Священник сочувственно кивнул, перекрестил её и, немного постояв на пороге, ушёл со двора. Вера Дмитриевна хозяйничала на кухне. Всё так же, как и несколько дней назад, но осторожно, стараясь не нарушать тишину, звенели кастрюли, ножи, ложки… — Саша, — подозвала меня Ольга Игоревна. — Как Аня? — Нормально. — Мы уедем через три дня. Я попрошу Веру присматривать за домом. Мамы больше нет, и меня здесь ничего не держит. В городе будет легче. Видишь эти шторы?.. Пять лет назад я привезла их маме, и мы вместе вешали их. — Аня очень любила бабушку… — Я знаю. Мама умела превратить обычный день в праздник, — глупо улыбнулась Ольга Игоревна. — Я помню, как она пекла печенье, когда у нас совсем не было денег, шила мне платье из своего старого костюма… Мы жили очень бедно. А потом я уехала и открыла фирму… И через два года, когда она выросла в самую крупную компанию в городе, перестроила этот дом. Я так гордилась тем, что смогла сделать для мамы. На день рождения я подарила ей машину со звёздным потолком вместо нашей маленькой «Оки». Но всё это оказалось ненужным. Я просто должна была быть рядом… За мамой уйдёт Аня. Я стану третьей. — Третьей? — Я не смогу с этим жить. Да и зачем, когда моя жизнь закончилась? Ты же не знаешь, почему я стала успешной; почему из девушки, с красным дипломом окончившей филологический факультет и обивавшей пороги школ, чтобы устроиться учителем, я превратилась в человека, которого уважает едва ли не каждый в городе. Ольга Игоревна хвасталась? Или хотела исповедаться? — Я пообещала, что спустя десять лет отдам всё, что у меня есть, как плату за свой успех. — И вы считаете, что… — Да, в этом году срок истёк. Как раз в тот день, когда Аня впервые пожаловалась на головную боль. Холодный комок подступил к горлу. — Кому вы пообещали это? — Догадайся сам. Я поднялся к себе и запер дверь на ключ. Мы могли бы быть вместе… Я и Аня. Разве человек имеет право выбирать между дорогой машиной и счастьем своего единственного ребёнка? Имеет. Машина — гораздо более удачный вариант. В отличие от неё, счастье ребенка — не показатель престижа родителя. XIII Только четыре человека В одиннадцать утра Аня постучалась ко мне. — Саша, ты спишь? — Нет. Я встал с постели и открыл дверь. Аня вошла в комнату. — Что с твоим лицом? — спросила она. — Всё в порядке. Аня обняла меня и прошептала: — Пойдём на кухню. Мама ждёт. Стол был накрыт на четыре прибора. Ольга Игоревна сидела возле окна, задумчиво перебирая бахрому белой скатерти. — Есть-то будете? — спросила у нас Вера Дмитриевна. Она помешивала какое-то варево в большой алюминиевой кастрюле. Ольга Игоревна пододвинула тарелку и, сложив руки в замок, неподвижно уставилась в стену. Вера Дмитриевна поставила на стол сковородку с картошкой. — А где кутья? — спросила Анина мама. — Да сколько раз повторять! На поминки кутью готовят, — ответила Вера Дмитриевна. — Ешьте. Сейчас салат принесу. Страшно было в доме. Молчала постаревшая Ольга Игоревна, молчала Аня, молчала Вера Дмитриевна… Остывала на тарелках нетронутая картошка… В углу горела лампада. — Ешь, Оля. Вера Дмитриевна подала Ольге Игоревне вилку. — Не хочу. Я вышел в коридор. В самом конце его стоял гроб. — Время идёт, — шептал кто-то в моей голове. Это вроде Как ос Тров на Котором Всего три дома. В них Живут семьи по 2,1,2 человека В каждом А 2,1,2 получается Только 5 человек На этом Острове. 4. Только 4 человека. — Мы можем погулять по полю, — предложила Аня. — Твоя мама запретила нам выходить из дома, — ответил я. — Тогда мы поедем. — Что? — Держи. Аня бросила мне ключи. — Но если Ольга Игоревна узнает? — Не узнает. Они с тётей Верой сейчас сами уедут. В райцентр. Мы сели на крыльцо. — Пусть они увидят нас. Мама должна знать, что мы здесь. Моё сердце испуганно трепетало. Ольга Игоревна, одетая в короткое черное платье, появилась на пороге через десять минут. Следом за ней, покачиваясь, шагала тётя Вера. — Мы скоро, — нервно махнула рукой Ольга Игоревна. — Нам нужно получить справку. — Да где ж скоро! — ахнула Вера Дмитриевна. — До вечера бы управиться. Обед и ужин я вам сделала. Всё на плите, — сказала она мне. — Разогреете и поедите. Пиликнула сигнализация, и вскоре чёрный силуэт машины растаял на вершине подъёма. — Пора, — радостно выдохнула Аня, и мы побежали в гараж. Я выжал сцепление и повернул ключ. С третьей попытки под капотом ожил двигатель. Дрогнула и тут же упала стрелка тахометра. Машина заглохла. — Попробуй ещё, — попросила Аня, опуская стекло. Стрелка прибора поднялась и упала снова. — Ну почему?! — вскрикнула Аня и тут же схватилась за голову. — Всё в порядке? — Нет! — Болит? — Да не в этом дело! Я хотела оказаться там… В месте, с которым связана вся моя жизнь и до которого мы так и не дошли вчера. — Мы ещё сходим туда. — Нет. Мы уже никогда не сходим. — Тебе станет легче, и… — Да не станет мне легче! — перебила Аня. — Легче становится героям книг, имеющим законное право спокойно умереть. Им ставят диагноз и отправляют домой, где они благополучно доживают отпущенные месяцы. А я каждый день чувствую, как мою голову прошибает раскалённый снаряд… Скажи, ты действительно любишь или просто терпишь меня? Как и мою маму, которая продала душу ради денег. — Ты… знаешь? — Конечно. Но я не виню её. Это её преступление и наказание. А она сама себя наказала… Включи радио. Я щёлкнул тумблером магнитолы. — Never mind, I’ll find someone like you, — разливался из колонок голос Адель. — Я так давно не слышала эту песню… Я полюбила её два года назад, когда впервые узнала об Адель. Она всегда заставляла меня плакать. — Пойдём домой, — я сбросил ремень и открыв дверцу. Почему-то нестерпимо болел живот. Вернувшись, Ольга Игоревна медленно прошлась по коридору, немного постояла на лестнице и поднялась в свою комнату. — Мама совсем сдала, — сказала Аня. — Ты веришь в то, что она сделала? — Я знаю, что это правда. И, Саш, давай не будем говорить об этом. Пожалуйста, поставь чайник. Я проголодалась. Деревянный гроб чернел в самом конце коридора. Что-то пугающее и в то же время необъяснимо близкое и родное читалось в строгом облике покойной, в её связанных руках, в замершем словно на одну секунду движении губ. Шуршали, покачиваясь, занавески, трещал под старым холодильником пол, поскрипывала деревянная дверь, горела лампада… — Неужели и я живу своё последнее лето? — разгоралась в моём мозгу навязчивая мысль. Я не видел продолжения. Я просто очень устал. XIV А завтра наступило Следующим утром снова пришёл священник. Он помахал кадилом, пропел псалмы, зажёг погасшую лампадку. Ольга Игоревна, неуверенно преодолевая границу между сном и явью, покачивалась на нетвёрдых ногах в коридоре. Она то прижималась к стене, то опускалась в кресло, то снова вставала и что-то шептала возле иконы. Лицо бабушки Жени поблекло, словно наполнилось водой. — Завтра? — спросила Ольга Игоревна у Веры Дмитриевны. — Завтра… На стол соберу да побегу мужиков просить. — Зачем, Вера? — А ты мать на себе понесёшь? Ольга Игоревна отвернулась и что-то тихо запела. — У-у-у-у-у… А-а-а-а-а. — Хватит! — закричала на неё Вера Дмитриевна. — Ты дочь свою видела? — Дочь? Видела… Стоит с бабушкой и на меня смотрит. Улыбается. — Ты, мама, — говорит, — тоже к нам собирайся. Скучно нам без тебя. — Ты раньше времени горе не кликай! К Ане поднимись. Пущай завтракать идёт. Тяжко душе, да телу страдать не надобно, — приказала Вера Дмитриевна Ольга Игоревне поплелась к лестнице. Аня пришла через пять минут. Отдохнувшая и посвежевшая, она была такой же красивой, как прежде. — Доброе утро, — улыбнулась она, садясь рядом со мной. — Как ты? — В порядке. Вера Дмитриевна поставила перед нами тарелки с бутербродами, украшенными красной рыбой и листьями салата. — Я так голодна! — воскликнула Аня и захрустела подсушенным хлебом. — Тётя Вера, налейте мне сока. — Какого сока?! Чай уже поспел. Сейчас, дорогая. — А где мама? — Она должна была тебя разбудить, — пожал плечами я. — Так она разбудила, а потом куда-то пропала. Она боится смотреть на меня. Я лишь усиливаю её боль. — Анечка! — подбежала к столу Вера Дмитриевна. — До философии ли тебе? Я в свои семнадцать и подумать бы о таком не смогла. Ты ешь лучше. Еда и тело лечит, и душу спасает. Меня заставил вздрогнуть звон разлетевшихся по полу осколков. Аня вскочила со стула и бросилась в коридор, зажав рот ладонью. Хлопнула дверь ванной. Я хотел побежать следом, но Вера Дмитриевна остановила меня. — Куда ты! — слегка замахнулась полотенцем она. — Сама справится. Да и я сейчас помогу. Я безвольно упал на табурет. Мне казалось, что мой мозг больше не усваивает информацию. Что произошло в эти дни? Что заставило меня забыть обо всём, кроме одного имени, которое то и дело вспыхивает в голове? Аня стала моей глиобластомой. Вера Дмитриевна долго не возвращалась. Вместо неё спустя несколько минут мертвенной тенью появилась Аня. — Пойдём, — сказала она. — Я привезла с собой кино, но никак не могла его посмотреть. А теперь… у нас много свободного времени. Мы поднялись наверх. — Закрой глаза. Я зажмурился и услышал, как в замке повернулся ключ. Горячее дыхание коснулось моей щеки. — Поцелуй меня. Что будет дальше? Какая разница, если это последнее лето в моей жизни! Аня обнимала меня за плечи. — Помнишь, мы вместе смотрели «Век Адалин»? Скажи мне что-нибудь, чего я никогда не смогу забыть. — Фраза из фильма? — Да. Но я прошу тебя дать ответ. — Косинус шестидесяти градусов равен одной второй. — Это я точно никогда не забуду. Аня достала пульт и включила телевизор. На экране появились титры: «Разлом Сан-Андреас». — «California dreamin’ on such a winter’s day», — я вспомнил строки саундтрека к картине. Мы удобно устроились на кровати. Медленно рассыпалась дамба Гувера, забирая с собой под воду сотни автомобилей… В панике метались люди, но, не добежав до берега, вместе с грудой обломков срывались вниз. В хищную пасть волны. Рушились небоскрёбы и мосты, вдребезги разлетались огромные окна офисов, трещали и лопались провода, с грохотом падали величественные буквы, когда-то составлявшие знакомую всем надпись «HOLLYWOOD» — символ недосягаемой американской мечты… Американская мечта. О ней писала Джоан Дидион в книге «Синие ночи». Понятие, способное вместить едва ли не всю жизнь человека… Теперь оно вместе с той самой жизнью превращалось в пустой, обессмысленный звук. «California Dreamin’». Мы смотрели фильм, не думая о том, что произойдёт завтра. А завтра наступило. Июльское утро было туманным. Где-то вдали, высоко над землёй, полыхал мраморный шар солнца. Покрытые ледяными каплями, в саду дрожали яблони, слегка приклонив ветви, на которых качались горькие зелёные плоды. Меня разбудила Вера Дмитриевна. — Умывайся да спускайся скорее. Умывайся, спускайся… Почему именно Вера Дмитриевна? Почему так рано? Проходя мимо кухни, я увидел четверых мужчин в черных фартуках. Они разгорячённо о чем-то спорили. Аня стояла на крыльце. — Вот и всё, — сказала она. — Переоденься. У тебя же есть что-то чёрное. Ровно в девять мы собрались около подъехавшей к дому «ГАЗели». Водитель не заглушал двигатель, дребезжание которого заставляло трепетать железный забор. Один из рабочих распахнул широкие задние двери. Трое поставили гроб между рядами сидений. Вера Дмитриевна первой заняла место в фургоне. Мы долго тряслись по разбитой дороге. «ГАЗель» подпрыгивала на каждой кочке, словно хотела опрокинуться. Скрипел и постанывал разваливающийся от времени кузов. Ольга Игоревна сидела напротив меня, сжимая в руках платок. Она смотрела на гроб ничего не видящими глазами, пыталась что-то сказать, но слова не слетали с едва заметно шевелившихся губ. Спустя час мы остановились около церкви. Старое здание выглядело заброшенным: почернели и покосились кресты на куполах с облетевшей позолотой, сгнил деревянный забор, безжизненно повисла на одной петле чугунная дверь. Внутри было душно. В нос ударил запах горячего воска. Из сетчатых окон монотонно вытекал жёлтый свет. Он то скользил по каменному полу, то замирал на кованых подсвечниках, то отражался в серебряных окладах икон. Гроб внесли прямо под купол храма. Священник немного помолчал, перекрестился и запел: «Благослови, Владыко»… Я боялся, что потеряю сознание. Я не слышал молитв, не видел ничего, кроме пламени сотен свечей, освещавших храм. В голове монотонно тянулась песня «California Dreamin’». Не хватало сил, чтобы прервать поток мыслей, заглушить мелодию, овладевавшую мозгом… — Идём, — шепнула Вера Дмитриевна. — Всё прошло? — растерянно спросил я. — Всё, — ответила она. Солнце дымилось высоко в небе, когда мы приехали на кладбище. — Быть дождю, — заметила Вера Дмитриевна, жадно впившись неподвижными глазами в свинцовые облака. Рабочие выкопали глубокую яму на участке, огороженном четырьмя колышками. — Прощай, бабушка, — плакала Аня, целуя Евгению Николаевну в морщинистый лоб. — Помни обо мне. Ольга Игоревна вздохнула, прикусила губу и тоже склонилась над гробом. — Забиваем? — спросил один из рабочих. Вера Дмитриевна кивнула. На белых полотенцах гроб опустили вниз. Бросив в могилу по горсти сырой земли, мы молча смотрели, как над вечной тишиной вырастает новый могильный холмик. Мужчины прислонили венки к насыпи и, отряхнув руки, пошли к машине. — Мама, — всхлипнула Ольга Игоревна и быстро зашагала следом. Аня и Вера Дмитриевна ненадолго остались возле могилы. Мы приехали домой в три часа дня. — Почему никого нет? — спросила Ольга Игоревна у Веры Дмитриевны. — А ты звала кого? Да и Женя просила семьёй её проводить. Лучше на стол накрыть помоги. Помянуть надо. — Ничего не хочу, — покачала головой Анина мама и закрыла глаза. — Так об этом никто и не спрашивает. А вы ступайте пока, — обратилась Вера Дмитриевна к нам. — Позову. Сгорбившись на кровати, я долго о чём-то думал. Меня давило необъяснимое одиночество, но я не чувствовал боли. Чувствовать было слишком тяжело. Пока бабушка Женя жила, жила и надежда. Я слепо надеялся на то, что Аня справится, что она — выздоровеет… Выздоровеет? Снова создаю иллюзии и верю в них. У Ани глиобластома четвёртой стадии. Глиобластома. Четвёртой. Стадии. Самая страшная и быстро растущая опухоль головного мозга. Но разве можно не верить тогда, когда слепая, глупая, безрассудная вера становится единственным выходом, лекарством против безумия? Эту веру Евгения Николаевна забрала с собой, словно дав мне понять: всё заканчивается. То, что случилось и ещё случится сегодня, совсем скоро мне придется пережить снова. Через час мы сели за стол. Вера Дмитриевна нараспев прочитала молитву и положила каждому на тарелку кутью, от которой пахло изюмом и мёдом. — Нельзя молчать. Вера, расскажи что-нибудь о маме, — попросила Ольга Игоревна. — Доброй она была… Честной… Я хоть приезжая, да за столько лет всё о ней знаю. Много мы вместе делали. И забор ставили, и крышу крыли, и за огородом доглядывали, коли из нас уезжал, али не мог кто… А как заболела она, я ходить за ней стала. Тяжело Жене приходилось, тосковала она без тебя, — Вера Дмитриевна с понятным лишь мне укором посмотрела на Ольгу Игоревну, — а ты всё не приезжала. — Приехала же… — Куда? На кладбище? Вера Дмитриевна, вздохнув, продолжила: «Пусть земля тебе будет пухом, Женечка». После поминок Ольга Игоревна принялась собирать вещи. — Зачем? Мы уезжаем? — спросила Аня. — Да. Анино лицо мгновенно выбелила смертельная бледность. — Когда? — Сегодня вечером, — сухо ответила Ольга Игоревна. — Позвони родителям, — сказала она мне. — Мы могли бы остаться… Ещё ненадолго, — попросила Аня. — Нет. Я не буду ночевать в этом доме… Я свяжусь со своим риэлтором, и мы быстро найдём покупателя. — Ты решила продать бабушкин дом? — Конечно. Пять лет назад, когда я думала о том, чтобы перевезти маму в город, мне предлагали за него около четырёх миллионов. Нам пригодятся эти деньги. — Конечно… Для того, чтобы устроить мне шикарные похороны. Нет, мама, мы не будем продавать дом. Мы подарим его Вере Дмитриевне. — Аня, не мешай мне. Иначе я что-нибудь забуду, — отрезала Ольга Игоревна, продолжая механическими движениями складывать в чемодан так и не пригодившиеся платья. Мы с Аней поднялись в мою комнату. — Можно я заберу эту лампу? — спросил я, подняв керосинку с тумбочки. — Да… До вечера ещё много времени. И, если это мой последний день в доме бабушки, то пусть он станет днем воспоминаний. Здесь есть ещё одна лестница. Она ведёт на чердак. На чердак дома бабушки Жени, казалось, никто не заходил уже много лет. Всё вокруг засыпала пыль; под потолком качались сонные пауки, ожидающие добычу. В мутное стекло стучали бабочки: тук-тук-тук. — Помоги мне. Аня пыталась открыть железный ящик, петли которого давно проржавели, отчего практически перестали двигаться. — Что там? — Мои куклы. В ящике — груда игрушек: помятые пластиковые кубики, плюшевый медведь с глазами-пуговицами (сейчас он больше напоминал мешок-пылесборник), сломанные погремушки, пупсы-инвалиды с оторванными конечностями… — Помнишь, я показывала тебе дом? — спросила Аня. — То старое здание? — Да… С ними, — она достала двух потрёпанных кукол, — я ходила туда. Теперь всё это в прошлом. — У меня тоже есть такая коробка. На даче. — С куклами? — улыбнулась Аня. — Нет. Я храню там фотографии и стихи. — Стихи… Я так и не заглянула в сборник, который ты подарил мне весной. Прочитай что-нибудь оттуда, пожалуйста. Только пусть эти строки не будут счастливыми. — Почему? — Я не хочу себя обманывать. Когда говоришь или думаешь о счастье, перестаёшь чувствовать боль. Мне это уже не нужно. — Беспощадной судьбе всё готова отдать, Ты бледна, словно временем ранена. Я приду за тобой, когда ты будешь спать, А над полночью вскинется зарево. Всех своих палачей отпустила грехи, Только вместо молитв покаяния Прозвучал приговор той далёкой весны: «Вечность, хладных могил бездыханнее…» Я запнулся, почувствовав на себе тревожный взгляд Ани. — Пожалуйста, продолжай. — В лабиринтах домов сторожит тишина Опустевшие звонкие сумерки. И мерцает вдали тусклый свет фонаря — Я приду за тобой в полнолуние. Я приду за тобой, словно таинство сна, Все скупые пророчества сбудутся, И зарёй разольётся бездонная мгла По истоптанным мраморным улицам. На безгрешной душе роковая печать. Не разрушить оковы забвения. Катастрофу в утробе успело зачать И взлелеять твоё поколение. Я приду за тобой. И в отмеченный день Все твои опустеют обители. Будет выть в исступлении чёрный апрель И в огне — пировать искусители. Пролетят в обезумевшей клетке века — Срок отмерен на счётчике Гейгера. Словно зарево пылкое, бьётся душа, Что твоё не спасло поколение. Поздно ждать сыновей: не вернутся назад. Им завещаны подвиги ратные… Клетку-смерть сторожит обожжённый закат — Дань убийственно-мирному атому. Чашу горького яда испить из реки, Пригубив метастазами памяти. И, не дрогнув, свой путь до Голгофы пройти. И застыть в вековом ожидании. Беспощадной судьбе всё готова отдать, Сердце робкое стрелами ранено. Отпуская грехи, за грехи отвечать В ожиданье молитв покаяния. — О чём это стихотворение? — спросила Аня после минуты молчания. — О Припяти. — Я всегда мечтала побывать в этом городе… Но сейчас ни за что бы не согласилась. Там холодно. — Холодно? — Да. Холодно и темно. XV Ты дашь мне знать о том, что у тебя всё хорошо? Мы приехали в город около полуночи. Родители спали. Я тихо пробрался в свою комнату. Утром на кухонном столе лежала записка: «Саша, почему ты нас не разбудил? Мы очень волновались. Береги себя. Сегодня постараемся вернуться с работы пораньше». И снова пустые обещания. Как можно приехать пораньше, если работаешь в Москве? Я намазал тосты маслом и набрал номер Ани. Трубку взяла Ольга Игоревна. — Аня сейчас не может говорить, — сказала она. — С ней всё хорошо? — Да. Я попрошу её перезвонить. Аня так и не перезвонила. Весь день её не было онлайн. Весь день в телефоне слышались длинные гудки, которые после обеда сменились фразой: «Аппарат абонента выключен…» Я не находил себе места. Родители действительно вернулись пораньше. — Саша! — закричала мама и бросилась меня обнимать. — Я так рада, что ты дома! Ты хорошо отдохнул? — Да. — Ты такой худой! Паша, скорее ставь чайник. Будем есть торт! Я немного посидел за столом, отвечая на вопросы родителей, которые, перебивая друг друга, пытались узнать, как я провёл «каникулы в компании прекрасной девушки». Я соскучился по привычным семейным вечерам, но, вместо того чтобы продлить долгожданные минуты, рано ушёл к себе. СМС от Ани прилетело в половине одиннадцатого. — Прости, что не позвонила. Я в больнице. В больнице? Но Ольга Игоревна сказала, что всё хорошо… Дисплей засветился снова: «Ты можешь меня навестить, если хочешь. Завтра». Если хочешь. Можно ли не хотеть увидеть любимого человека? Оказывается, можно. Я сделал бы многое, чтобы не ехать в больницу. Плакаты с воодушевляющими посланиями тем, кто давно потерял смысл жизни… Сложно придумать что-нибудь циничнее. Я пришел к Ане в десять утра. Она встретила меня во дворе поликлиники. По её измождённому, померкшему лицу я понял: для Ани эта ночь была тяжёлой. — Что произошло? Почему ты здесь? — спросил я, присев на лавочку рядом с ней. — Со мной случился приступ. Вчера ночью. Мама вызвала «скорую», и меня привезли сюда. Наверное, я больше не вернусь домой. — Вернёшься. — Давай убежим? — воскликнула Аня. — Пожалуйста, давай убежим. — Куда? — Куда угодно, только подальше отсюда. — Но Ольга Игоревна здесь… Я видел её машину. — Да. Она как всегда оставила ключи в бардачке. Я догадывался о том, что собирается сделать Аня. — Разве ты не хочешь сесть за руль президентского Audi A8, который стоит дороже, чем квартира в Москве? Решай. Что если этот день станет последним в нашей истории? Мы побежали к машине. Доводчики мягко захлопнули широкие двери. Мои руки дрожали, и я вцепился в руль, пытаясь скрыть собственное волнение. О чём я мог волноваться? По сравнению с Аней, я был бесстрашным человеком. Глупое сравнение. Прошла минута. Аня вытянула ремень из стойки, но не справилась с застёжкой. Я помог ей пристегнуться. Стрелка тахометра дрогнула, когда я включил передачу и слегка надавил на «газ». Субботним утром городская трасса пустела. Наклонившись вперёд, я пристально следил за дорогой. Проектор на ветровом стекле показывал около сорока километров в час (скорость, которую мне запрещали превышать в автошколе). Мы проехали несколько светофоров. Пальцем левой руки Аня нащупывала кнопки аудиосистемы. Машина «по старой памяти» подключилась к медиатеке моего iPhone. Глубокий голос Ланы Дель Рей непонятной болью отзывался в сердце. Бессмертные слова о смерти. «We were born to die»… — Расслабься, — сказала Аня, заметив, как мои зрачки в очередной раз расширились при взгляде на летящий по встречной автомобиль. Знаменитый пост в социальной сети «ВКонтакте» говорил о том, что зрачки расширяются, когда мы смотрим на что-то приятное. Не думаю, что ржавая «пятёрка» была из этой серии. Не думаю, что ржавая «пятёрка» вообще могла куда-то лететь. — Если я расслаблюсь, нам придёт конец. — А разве это имеет значение? Аня лишь пожала плечами. Мы оставили позади черту города. Гладкая трасса разрезала горизонт. Я с силой вдавил педаль «газа», и машина чуть не оторвалась от земли. Я посмотрел на Аню. Полуденное небо отражалось в её глазах, которые были ярки настолько, что, казалось, готовы угаснуть в любую секунду. Как лампа, на которую подали слишком много электрического тока. Нить накаливания просто сгорала в стеклянной колбе. Дачный посёлок скрывался за повтором налево. Я сбавил скорость. Салон начал вибрировать. Знакомое ощущение. Машина со скрежетом цеплялась за края выбоин, оставленных тракторами в прошлом году. Я затормозил возле забора. — Где мы? — спросила Аня, выключая кондиционер, от которого в салоне становилось невыносимо холодно. — На моей даче. Вы с мамой приезжали сюда три недели назад. — Я не помню… Я же спала… Что мы будем делать? — Для начала выпьем немного кофе. — Я так соскучилась по латте… — Латте? — улыбнулся я. — Здесь только растворимый. Я поставил чайник на электрическую плиту. — Открой это, когда меня не будет, — Аня протянула мне сложенный в несколько раз листок бумаги. — Я долго думала о том, что сказать напоследок, и сказала не своими словами. Ты сам все поймешь… Я написала это письмо, после того как мы завесили зеркало в твоей комнате. Мы попрощаемся сегодня. Позавчера, перед приступом, я достала свои карты Таро. Бабушка давно научила меня гадать… Это случится скоро. Но мне не будет больно. Я уйду легко. Не переживай за меня и, пожалуйста, не приходи на похороны. Пусть наше лето превратится для тебя в счастливое воспоминание. В одно из сотен воспоминаний. — Ты дашь мне знать о том, что у тебя всё хорошо? — Надеюсь. Я никогда не верила в существование иной жизни. Ведь учебники говорят о том, что после смерти человек теряет себя как личность… Мне всё равно, что случится со мной, но, если я не исчезну, если я просто обрету покой, то буду счастлива. — Живя в деревне, я пытался включить компьютер бабушки Жени. Я думал, там есть что-то очень важное… — Конечно. Там все её предсказания, — перебила меня Аня. — Есть файл и обо мне, но ни я, ни мама никогда его не открывали. А пароль простой: моё имя. Над плитой поднялись клубы пара. Закипел чайник. Я достал с полки кофе и, насыпав немного в чашки, залил его крутым кипятком. — Какой запах, — мечтательно произнесла Аня. — В больнице я почти ничего не съела на завтрак. Через полчаса мы вышли на улицу. — Теперь моя очередь показывать тебе места моего детства, — сказал я. — Куда мы пойдём? — В поле. — Не думала, что мы так похожи… Мы долго бродили среди колосьев. — Что тебя связывает с этими местами? — спросила Аня. — Здесь я написал своё первое стихотворение. И познакомился с первой любовью. — Любовью? Я всегда думала, что ты совсем не романтичный человек… — Возможно… Но именно здесь я понял, что, и правда, люблю тебя. Сидя на чердаке и перебирая старые фотографии. — Ты сводишь меня туда на экскурсию? — Зачем? — Жажду увидеть коробку с воспоминаниями, — усмехнулась Аня. — Ты же видел мою. — Хорошо. Мы погуляли ещё немного и вернулись домой. Я хотел включить телефон, чувствуя, что родители не находят себе места. Но, сделав это, я оборвал бы наше путешествие. По деревянной лестнице мы забрались на чердак. Ничего не изменилось с момента моего отъезда. Ничего, за исключением непонятного звука, которого (я точно помню) не было раньше. Я огляделся по сторонам. В дальнем углу возились осы, приделывая гнездо к рассохшейся балке. Этот чердак, как и чердак дома бабушки Жени, жил своей жизнью. Аня перебирала мои детские снимки. — Какой ты милый!.. — Тут пылится весь семейный архив и даже школьные дневники. — А где твои рукописи? — Под альбомами. — Какой ужасный почерк… Но мне нравится… Это песня? — Да. Одна из первых работ. — Ты — непростой человек, — задумчиво проговорила Аня. — У тебя есть душа… И она здесь, в твоих строках. Скажи, а ты мог бы рассказать о нас? — О нас? — Обо мне, о нашем лете, о днях, которые мы провели вместе… Нашу историю узнают много людей, и они, как и ты, будут помнить меня… Я хочу, чтобы ты написал книгу. Пусть это положит начало твоему пути. — Я никогда не писал прозу… — Ты не имеешь права мне отказать. Ты должен исполнить моё последнее желание. Мы просидели на чердаке до вечера. На темном небосклоне фейерверками распускались огненные цветы звёзд. Я протянул Ане руку. — Идём. Мы спустились вниз и, обойдя дом, по другой лестнице поднялись на крышу. От красоты неба захватило дух. Мы легли на горячую черепицу, и перед глазами открылась бездна, усыпанная горячими искрами. — Саша, — восторженно прошептала Аня. — Я приходил сюда каждый день. Для меня это место стало таким же домом, как и то старое здание для тебя. — Ты знаешь, чего я больше всего боюсь? — спросила Аня после небольшой паузы. — Нет… — Посмотри на звёзды. Многие из них давно умерли, но мы всё ещё видим их свет. И будем видеть его миллионы лет… Когда я умру, моя любовь будет так же светить тебе… Больше всего на свете я боюсь не смерти. Я боюсь, что перестану любить тебя. Поэтому, если бы мне пришлось выбирать между тобой и глиобластомой, я выбрала бы её. Ведь я уйду, и моя любовь уже никогда не потеряет силу. Поцелуй меня. В последний раз. Неужели это конец?.. Я хотел что-то сказать, но слова застревали в горле. Больше нечего говорить. Всё сказано за меня. — Нам нужно вернуться домой. Уже поздно, — грустно заметила Аня. — Хорошо. Через пять минут мы сели в машину. Путешествие закончилось. Пора включить телефон. Семнадцать пропущенных вызовов… И все от Ольги Игоревны. — Следи за дорогой, — предупредил голос в моей голове. Стрелка спидометра добралась до ста семидесяти километров в час, но я продолжал давить на педаль… Скорость притупляла роившиеся в груди чувства. Она опьяняла меня всё больше. — Саша! — вскрикнула Аня. Я не успел среагировать, когда мы подъехали к сужению дороги. Правый борт машины врезался в отбойник. Двухтонный Audi занесло. Я слишком поздно вспомнил, в какую сторону следует вращать руль. Раскрывшаяся подушка безопасности лишила меня сознания. Я очнулся в больнице. Помню, что чувствовал себя ужасно. Я ощупал ноющее тело. Правую руку покрывало множество синяков. В душе я порадовался тому, что она не сломана. А где Аня? Что случилось с ней? Я хотел встать, но боль словно приковала меня к постели. Вскоре в палату вошла медсестра. — Как ты, водитель? — спросила она, поправляя подушку. — Что с Аней? Медсестра молчала. — Что с Аней? –повторил я вопрос. — Я сейчас вернусь. Возвращаться не понадобилось. Я всё понял. Я сорвал одеяло, рухнул на холодную плитку, дополз до двери и, схватившись за ручку, встал на ноги. Безумный, вырвавшийся из глубины сознания крик сдавил моё горло. Потом наступила темнота. Я чувствовал, как раскалывается голова, что-то бормотал, наваливался на больную руку, отчего становилось ещё больнее, рвал зубами подушку… Никому не пожелаю испытать все прелести медикаментозного сна на фоне помутнения рассудка. Меня разбудил непонятно откуда появившийся шум. Я приподнялся и открыл глаза. Передо мной стояла Аня. Длинное голубое платье трепал тёплый ветер. Ветер? В больнице? Нет. Я просунулся Дома. В разрушенной подстанции. На прогнившем диване. — Здравствуй, — сказала Аня. Её бледное лицо не выражало ничего, кроме величественного спокойствия. — Почему мы здесь? — спросил я. — Потому что это место значило для нас очень много. — Прости меня… — Я тебя не виню. Но я больше не люблю тебя. Моя любовь осталась там, на земле. Я просто хочу, чтобы ты знал: у меня всё хорошо. — Аня… — Моя мама не держит на тебя зла. Она здесь. Со мной. — Аня… — У мира Нет ничего Кроме утра И ночи Нет ни Дня, ни обеда Поэтому мир Безлюден и нищ. Это вроде Как ос Тров на Котором Всего три дома. В них Живут семьи по 2,1,2 человека В каждом А 2,1,2 получается Только 5 человек На этом Острове. Аня произнесла последнее слово и растаяла в воздухе. Я остался один. Я пытался заставить себя бежать из здания, плиты которого начали покрываться трещинами, но ноги не слушались бессмысленных команд воспалённого мозга. Я продолжал сидеть на диване, чувствуя, как сверху, со старых тряпок, капает прямо на мои плечи зловонная жижа. На меня рухнул обломок плиты. Темнота наступила снова. И от неё уже не было спасения. Эпилог Я приехал на кладбище с кустом синих гортензий. Долго искать могилу не пришлось. Два высоких холма. Около них — деревянные кресты. На крестах — поблекшие фотографии. Аня… Хотела ли она, чтобы тот день стал последним? Я никогда не узнаю ответ. Из восьми отпущенных ей недель она прожила пять. — Ты помнишь наш первый поход в кино? Ты вплела гортензии в волосы… — сказал я. — Пусть они напоминают тебе о нашей любви, даже если там, где ты, её нет. Я думал о смерти, выкапывая ямку, чтобы посадить куст. Она не казалась мне страшной. Она просто вершила главный закон времени, понять который смогла только Аня. Неотступная мысль не давала покоя: придёт и мой срок. Рано ли, поздно ли… Разве это имеет значение для человека, который не в силах ничего изменить? Я присыпал корни гортензий землёй и полил их водой из бутылки. Всё. Нужно уходить, но какая-то сила заставляет меня обернуться, чтобы в последний (последний?) раз взглянуть на две выцветшие фотографии. Нужно уходить, но я понимаю, что сделал что-то не так, словно есть ещё одна вещь, которую… Конечно. Письмо Ани. Я так и не прочитал его, вернувшись из больницы. Слегка помятое, оно лежало в кармане штанов. Борясь с овладевшим мною волнением, я развернул бумагу. Remember, I’ll always love you. Bye. Это всё, что Аня хотела сказать. Я медленно ушёл с кладбища. Дома я открыл ноутбук. Черный курсор замелькал по белой странице. Разве кому-то интересно узнать о нас? Люди скупают книги об изменах, войнах, катастрофах… Но ничего этого нет в нашей истории. — На сто катастроф рождается лишь один человек, который умеет любить, — ответил голос в моей голове. На севере Подмосковья медленно разливался закат… Основано на реальных вымышленных событиях.