Будда Шакьямуни

Молодой Чарльз Ксавье всегда был золотым мальчиком. Голубые глаза, легкий румянец на щеках, отличный ученик. Он никогда не сдавал экзамены со второго раза, он никогда их не сдавал на что-то меньшее, чем А. Любимец родителей и учителей, всегда в идеально выглаженных штанах (и какая разница, что гладил их вовсе не он) и рубашке, хоть и не застегнутой на последнюю пуговицу. Никогда не знавший нужды, пахнущий корицей и медом от домашних панкейков, трепетно приготовленных прислугой. Чарльз был тем, кто пьет кофе из зерен исключительно венской обжарки, чтобы была приглушена кислотность, и чувствовался легкий карамельный вкус. И это вовсе не из-за того, что он ставил себя выше, лучше других, он не был снобом (хотя иногда, иногда так хотелось), он просто мог себе позволить. Он мог себе позволить не напиваться в хлам дешевым самодельным спирто-содержащим-хрен-пойми-чем, а наслаждаться выдержанным вкусом вина. Даже одиночества, как такового, никогда не было, что часто бывает у наследников богатеньких родителей. Еще в далеком детстве он обзавелся верным другом, который всегда был рядом. Чарльз Ксавье всегда был этаким Сиддхартхой Гаутамой. Он жил в своем розовом мире, сидел в своем замке, почти пряничном, отгородившись от жестокого мира и никогда не зная по-настоящему, что такое страдания. Для него их просто не существовало. Он был наивным ребенком, который верит в правдивость слов взрослых, в вакцину от рака, в мир во всем мире и бесплатные конфеты для детей Африки. Он был таким, пока непонятное чувство тревоги не заставило его броситься в ледяную воду за человеком, которого он совершенно не знал и не залезть в его голову, ради пары слов. «Пожалуйста, Эрик, успокой свой рассудок». Обычно, у близких людей, знающих о его даре, он спрашивал, можно ли ему покопаться в воспоминаниях, но тут все было слишком соблазнительно интересно и непонятно, чтобы спрашивать. Тем более, если получить отказ, то совесть замучает, ведь читать мысли все равно будешь. А так, вроде, и не знаешь, что человек против. Мысли и сознание Эрика представлялось для Чарльза прямо таки перламутровой жемчужиной, которую он тогда выловил со дна океана. Ксавье никогда не видел, чтобы кто-то так упорно и выверено громоздил ады внутри себя. В этих домах из ненависти и злости можно было бродить бесконечно и в итоге, у золотого-мальчика сформировалась привычка лезть в голову друга всегда, когда выдавалась свободная минута. За утренним кофе, во время совместной пробежки, за чтением книг в библиотеке. Агония, когда видишь, как убивают мать, а ты ничего не можешь сделать. Мерзкая и тошнотворная мука голода в концлагере. Гнусное унижение, когда тебе кидают черствый кусок хлеба, как свинье. Выворачивающий наизнанку смрад трупов соседей по камере. Чарльз видит, как Эрик рвет, вдыхая запах разлагающегося тела рядом. Чарльз чувствует, как трясется все нутро, как предательски дрожат колени. Этот животный страх, эта липкая грязь в камере, это зловоние немытых и старых тел и вещей. Такая палитра эмоции никогда не была знакома Чарльзу. Ее никогда даже не упоминали в книгах, которые он читал. Клетки, гены, нуклеотиды и пиримидиновые димеры оказались совершенно другим миром, лишенным связи с тем, что творится в реальности. Ксавье восхищался и любовался им, его открытыми ранами, его болезненными воспоминаниями, о которых никто не догадывался. Он знал, что Эрик не просто управлял металлом, он сам был металлический. Стальной. Неприступный, до безумия сильный, не прогибающийся, взвали ты на его плечи хоть небеса. Идеальная конструкция, выкованная пытками и горечами. Это заслуживало восторга. Как и мазохистское желание Чарльз понять это, пройти сквозь ад в каждом воспоминании, прятать предательски выступающие слезы за очередным научным журналом, когда он сидят в мягких кресла и пьют чай из таких прекрасных фарфоровых чашек. Фарфоровые чашки, фламандские голубые узоры на них. Чай с бергамотом. Собачьи миски. В воде куски старой еды, чьи-то волосы и еще бог знает что. Каждый раз Ксавье думает, что хуже уже не будет и его сердце нельзя разбить больше, но голова и подсознание Эрика умеют удивлять и загонять в такую депрессию, что даже пост-героиновая покажется детским лепетом. И когда среди тысячи черных теней, среди миллиона колотых ран и постоянной вони гнилья обоняние Чарльза улавливает тонкую нотку корицы и ванили, он присматривается. Прислушивается. Это воспоминание невероятно теплое. Как лавочки, нагретые солнцем летним вечером в парке. Оно розовое, как закатные лучи, отражающиеся в окнах. Оно пахнет домом. Чарльз настолько сильно хочет это пережить вместе с Эриком, что даже упускает момент, как оказывается в воде. Сильные руки его обхватывают и прижимают к себе. «Пожалуйста, Эрик, успокой свой рассудок». Почему кто-то пытается его спасти. Почему кто-то хочет ему помочь. Кто-то хочет помочь. «Ты не один». Смятение, смущение, благодарность, сладость, теплота, чувство долга, чувство связи. Связанности. Привязанности. – Ну, что ты лыбишься? – Леншерр недоверчиво чеканит это, поджимая губы и напрягая почти все мимические мышцы лица. На лбу появляются глубокие морщины. Ксавье ощущает, как эта нежность настолько непривычно разливается по телу немца, что чувствует за нее стыд. – Да так, ничего. Улыбаться Чарльз совсем не перестает, он твердо решил, что хочет и дальше быть причиной этой теплой нежности, этого мягкого света в сознании Леншерра. Он хочет, чтобы теперь это стало для Эрика нормой.