***
Дин вовсе не сходит с ума. Сходить с ума — это удел слабых и сдавшихся, тех, кто не знает, что делать дальше. Тех, кто предпочитает кататься по полу, рвать зубами руки и пачкаться в собственной крови, потому что только так может избавиться от съедающего, убивающего желания. Нет, Дин не сходит с ума. Дин точно знает, чего хочет, знает, как это можно получить, и потому каждый день планомерно выполняет все, что в конце концов приведет к необходимому результату. Дин держит себя в руках. Дин себя контролирует. Дин... Дин вцепляется в собственные волосы и роняет голову на грудь, потому что чем дальше, тем сложнее ему бороться с тягой. Он ведет носом, даже здесь, в собственном офисе, чувствуя запах — притягательный, привлекательный, зовущий. Этот запах для него — что запах пищи для изголодавшегося по еде несчастного; этот запах преследует его всюду, не оставляя в покое нигде и никогда. Дин помнит, кто так пахнет. Дин помнит того омегу — высокого, статного и вроде бы недоступного, с высокомерным взглядом и презрительным выражением лица. Помнит, как тот скривился, проходя мимо застывшего Дина, который только и мог, что смотреть, приоткрыв рот и потеряв самое себя. И, конечно, Дин не забыл, как легко тот омега взял под руку другого альфу, улыбнувшись едва заметно и полоснув невидящим и счастливым взглядом по толпе, среди которой исходил ревнивой злобой Дин. Желание смешивается с кровью, ломая Дина и выстраивая заново, восстанавливая поломанные шестеренки его биологических часов, которые долгое время стояли на месте. Теперь же ему нет покоя — его крутит, ломает, и сердце то останавливается, то дико колотится словно за кадыком, мешая дышать. Дин склоняется над столом, прижимая руки к груди, и хватает ртом воздух, когда тягу становится совсем невозможно терпеть. Жмурится, чувствуя жар в паху, морщится, когда запахи со всего этажа оказываются такими яркими, будто каждый их источник находится прямо перед Дином. Он знает, что ему нужно. А так же знает, что сможет выдержать еще немного.* * *
Тот омега долгое время не выходил у него из головы. Он являлся ему во снах — обнаженный, возбужденный, текущий. Дин просыпался с набухшим узлом, вспотевший, на влажных простынях, пытаясь отдышаться. Доводил себя до разрядки, морщась от того, как болел узел, и кусал подушку, когда достигал мучительного оргазма, не приносящего ни капли облегчения. Омега оставался в его мыслях, презирая за то, как ничтожен Дин, как он смешон и наивен, раз считает, что сможет получить такого партнера. Дин выл, не отдавая себе в этом отчета, скулил, когда желание обладать недостижимым пересиливало все доводы рассудка, и просыпался совершенно разбитым, доползая до работы и допуская в ней ошибки. Омега тек по его венам и смеялся в уши, путал мысли и зазывал к себе томными взглядами и жестами. Дин смаргивал видения и приходил в себя на проезжей части, оглушенный клаксоном. Порой — в проеме окна. Нередко — закрывая уши ладонями, потому что смех омеги становился чересчур издевательским и жестоким. Дин ненавидел его. Дин царапал себе руки, бедра, драл живот и грудь, пытаясь выковырять из себя омегу. Тот сидел в нем, словно болезнь, растворившись в крови, заражал собой все предметы и отражался в зеркале вместо Дина. Дин хотел его — себе, целиком. Вдавить в себя, не выпускать, не давать увидеть света — и использовать каждую возможность, чтобы доказать, что достоин его. Показать, что силен, умен, хитер, что заслуживает такого — недоступного и высокомерного. Дин хотел сбить с него спесь — и самолично возложить на его голову корону. Хотел растоптать — и носить на руках, чтобы тот больше не вздумал ни на кого смотреть. Дину мучительно было допускать, что омега, пропитавший собой все его нутро, смел отдаваться другому. Его альфой должен был стать Дин. Порой, вечерами, Дину казалось, что омега ждет его. Он вырывался из дома, как из клетки, и рыскал в округе, пытаясь нащупать знакомый аромат. Но искомого не находил — все, что он видел, это черные деревья с узловатыми изломанными ветками на фоне синего неба, оранжевый снег и яркие огни фонарей, расставленных вдоль улиц. Дин возвращался в дом, захлопывал дверь и тянулся к виски, перемежая выпивку с препаратами — он любой ценой хотел заглушить зов. Звон в его голове перетекал в низкий гул с едва слышным эхом, и Дин, стучась затылком о стену, улыбался чужим синим глазам и ерошил черные волосы, перебирая пальцами по грязному пыльному паркету. Бывали дни, когда он чувствовал, что один в своем сознании. Ниоткуда не доносилось ни смеха, ни издевок, ни призывных стонов — нигде не было жаждущего секса омеги, тот просто исчезал. Дин мог перевести дух, надеясь, что такого больше не повторится, и он будет единственным хозяином своего тела. Но ночью все возвращалось на круги своя. Бывали дни, когда омега скулил внутри него, свернувшись в комок где-то в голове. Этот скулеж резал Дина не хуже бритвы, и он вздрагивал, когда звук проезжался по нервам, оголенным, раскаленным и практически безжизненным. Дин хотел избавиться от них обоих — и от скулежа, и от омеги; он сдавливал ладонями виски и кричал, перебивая, и зарывался лицом в подушку, или в осенние листья, или в размокшую после дождя землю, заглушая все стоны внутри головы. Омега съеживался и как будто бы исчезал, растекаясь по телу в крови, и Дин принимался рвать на себе одежду — грязную, вонючую, растирая выступивший багрянец по коже. И на некоторое время наступало затишье. Но всегда начиналось снова. Это длилось восемь месяцев. Дин пережил осень, зиму и большую часть весны, и этот срок прошел мимо него — прошел стеной из болезненных оргазмов, яростного одиночества и отчаяния. Он говорил с видениями и собственными мыслями — и ему отвечало что-то, что жило внутри и выдавало себя за омегу, которого Дин после того раза больше никогда и не видел. И в ушах все еще звучали отголоски безжалостного смеха, когда, встретившись на улице со знакомым взглядом синих глаз, Дин неожиданно понял, что нужно сделать, чтобы прекратить это безумие.* * *
Дин медленно выдыхает, разжимает кулаки, чувствуя, как откат забирает с собой желание близости. Напряжение в паху слабеет, и Дин надавливает рукой на член, морщась от боли, поправляет его, сдвигая немного в сторону, чтобы шов не давил на головку. Узла еще нет — и Дину повезло, потому что достаточно было продержаться в таком состоянии еще пару минут, и пришлось бы срываться с места до дома или больницы. А теперь он может спокойно доделать свои дела и вернуться с работы как обычно — в жизни ему хватило неожиданностей. Теперь только определенность и расписание. Через час Дин выходит из офиса, еще через двадцать минут подъезжает к дому. В окнах темно — свет включить некому, и эта картина приятно привычна. Дин подходит к крыльцу, поднимается на три ступеньки и открывает дверь потертым ключом с брелоком в виде серебристых крыльев. Захлопывает дверь, включает торшер, стоящий справа от него, и прихожая тут же озаряется теплым желтоватым светом. В гостиной и на кухне по-прежнему темно — освещения в виде одного неяркого торшера явно недостаточно. Дин глотает густой запах как воду, делает несколько шагов в сторону кухни и переводит дыхание, прикрывая глаза — внутри него постепенно начинает клокотать едва сдерживаемое желание рвануть вперед. Но он контролирует себя, вдавливая ногти в ладони, и продолжает идти медленно. Тяга снова просыпается — и тащит его вперед, но Дин не поддается и, включив по пути лампу, спокойно проходит по кухне к двери в подвал. Раздается тихий скрип, и из-за открывшейся двери вырывается шумное прерывистое дыхание. Там, внутри, кто-то шевелится и поскуливает, и Дин распахивает дверь шире, роняя вперед покосившийся прямоугольник света. Омега грязный, измученный, небритый. Прикованный к стене, на цепи в шесть футов. Сидит внизу на старом матрасе, практически у лестницы, и смотрит прищурившись — слишком светло после целого дня в темноте. Дин, прикрыв за собой дверь, опирается плечом о косяк и почти нежно произносит: – Здравствуй, Кастиэль.