Счастье

      Счастье – оно всегда даром.       В рыжем отблеске на родной челке, которая едва не вприпрыжку спешит к Институту, в завершении рабочего дня, когда гулкие коридоры пустеют и становятся тихими и какими-то кроткими, покорно ожидая возвращения шумной ученой братии. Счастье – это покрытая веснушками заката Зона, которую из окна кабинета в этот час видно особенно хорошо, это запах кофе, который Пашка все наливает и наливает из своего бездонного термоса, и украдкой поглядывает, прикидывая, как бы так подобраться бочком и начать задавать вопросы на излюбленную тему. Счастье – это несколько крошечных фигур, копошащихся возле гаража без спецкостюмов.       Даром.       И если не для всех, то для многих.       — Мистер Шухарт?       Глазами Кирилла на него смотрят из-под стекла с верхней полки книжного шкафа, смущенно мигают за прямоугольными стеклами очков. Троюродный племянник, седьмая вода на киселе, а глаза, словно у родного сына. Смущенно протягивает затертую чашку с черной жижей, и Рэд машинально подставляет ладонь под горячее дно, обхватывая пальцами, чтобы не уронить. Кофе прошибает до слез количеством сахара и гущи, а еще Пашка добавляет туда какую-то пряность, упрямо талдыча, что это полезно для работы мозга, но Рэд никогда не отказывается. Не из вежливости, а потому что привык. И потому что это тоже – счастье.       — Мистер Шухарт, а это правда, что в Зоне призраки водятся? Вы видели хоть одного?       Рэд усмехается.       — Чего это тебя на мистику потянуло, а, Паш? Ты же, вроде, физик.       Физик обиженно сопит, глаза за очками становятся кирилловыми до последнего пятнышка. Рэд глотает кофе, привычно задерживая его в горле, чтобы привыкнуть к термоядерному вкусу. Мартышка уже блестит медными кудрями возле ворот, болтая с охранником о тяжелых буднях стражей порядка, и Шухарт прикидывает время, которое уйдет у нее на путь до кабинета. Совсем немного, а значит, можно ответить на пару извечных Пашкиных вопросов, душу вытрясти все равно не успеет.       — Одного видел, — неохотно откликается бывший сталкер, разглядывая остатки кофе в чашке.       Пашка удивленно и обрадовано смотрит на него – Рэд нечасто отвечает прямо, больше отшучиваясь, либо отделываясь общепринятыми мифами.       — И какие они? – почти затаив дыхание, шепчет молодой оболтус. – На кого похожи?       — На людей, Пашка. На тех, которые люди не только снаружи, но и внутри.       — Да чего ты привязался ко мне?! Проваливай, откуда взялся!       Черные глаза смотрят безразлично, но взгляд не пустой, как у оживших покойников, за темной смолой светится разум, живой и острый. Руки в карманах темных брюк, и можно было бы принять за живого сталкера, не будь трава под ним абсолютно не примята. Шухарту нет дела до призраков, его душат слезы. Шар не сработал, он нутром чует это. Сколько ни умолял, сколько ни прижимался к холодной гладкой поверхности обожженным лицом и ладонями – все бестолку. Не будет счастья, никому. Не заговорит и не начнет понимать Мартышка, не перестанет Зона перемалывать молодых и смелых, не воскреснет молодой Барбридж. Все бестолку. И гребанная Мясорубка не хочет запускаться и подарить ему желанный покой. А этот стоит и смотрит, и в глазах будто космос отражается, черный и равнодушный.       — Она не сработает, — тихо говорит черноглазый, когда Рэд в очередной раз, будто слепой котенок, начинает тыкаться в пространство над страшными черными кляксами. – Ты же сам ее закоротил. Но я бы все-таки довел дело до конца. Мало ли, какие аномалии возникнут от замыкания.       Короткий взгляд через плечо.       — Ты военный? Был военным?       — С чего ты взял?       В привычной уже стуже нотка любопытства. Надо же.       — Приказ для тебя – не пустой звук, это видно.       Короткое пожатие плечами.       — Какая разница, кем я был. И почему ты считаешь, что я призрак?       Рэд даже останавливается, по спине непонятно почему дерет холод, снизу вверх.       — А кто тогда?       — Я не смогу объяснить.       — Почему?       — Потому что здесь нет таких технологий. Это как попытаться объяснить пещерному человеку, что такое телевизор.       Горло перехватывает обидой, иррациональной и горькой.       — Так мы – пещерные люди? А ты, типа, современный? А может, ты из этих, которые и оставили все это здесь?       Рэд зло тыкает большим пальцем в небо и, наплевав на безопасность, всем корпусом разворачивается к идущему за ним призраку. Все равно аномалии пока не действуют. Черноглазый смотрит в небо, туда, куда он показал, взгляд нечитаемый, как обычно.       — Я не оставлял здесь ничего, — тихо говорит он. – И «они» не оставляли, потому что нет никаких «их».       — Так, может, ты и загадку Зоны сумел разгадать? Знаешь, что она такое?       Призрак опускает голову и в упор смотрит на него. В глазах что-то такое, от чего Шухарту становится неприятно и страшно.       — Знаю, — просто отвечает он. – Иди вперед, я буду говорить, куда вести.       — Что это такое?       Рэд опускается на корточки, и со смесью отвращения и любопытства разглядывает странную массу, сваленную в огромную бесформенную кучу. Нечто, напоминающее светло-голубую губку в форме пирамидки, с длинными отростками-веревочками, похожими на макароны. Сотни, тысячи таких пирамидок, побольше и поменьше, среди них длинные белые цилиндры и кубы размером с человека. Рэд зажмуривается, пытаясь прогнать нелепое видение неба с белыми пятнами облаков. Масса не издает никакого запаха, не гниет и не разлагается, но на секунду яркой вспышкой к нему возвращается давно забытый детский кошмар – фото Бабьего Яра, которые он увидел в дедовой книге о войне, будучи пятилетним ребенком. Огромные курганы из обнаженных человеческих тел отпечатались на внутренней стороне век и особенно настойчиво проявлялись в детстве перед сном, и потом, когда Кирилл расписывал светлые перспективы будущего мира. Именно из-за этого детского воспоминания он не мог до конца поверить в то, о чем Панов говорил с таким воодушевлением. Люди, которые могли сотворить такое с себе подобными, никогда не построят лучший мир, сколько бы светлых Кириллов среди них не встретилось.       — Что это такое? – как можно спокойнее повторяет он вопрос, стараясь убрать из голоса ничем не оправданную дрожь.       Призрак усмехается, недобро и колюче.       — Сердце Зоны, то, ради чего она создавалась. Вернее, предсердие, а сердце там, дальше. Хочешь увидеть его? Настоящий Золотой Шар?       Шухарт поднимается, окидывает взглядом бесконечные бело-голубые холмы, подмечая одинаковое расположение отростков у каждой пирамидки, цилиндра или куба, схожие формы фигур и лишь слегка отличающиеся размеры, и до него доходит. Приступ рвоты болезненный и жгучий – в желудке ничего не было уже пару дней. Призрак молчаливым памятником возвышается рядом, и впервые за время знакомства на его лице ни капли равнодушия.       Все, чего Рэд хочет, когда его, наконец, отпускает – это убраться подальше от этих бело-голубых холмов и больше никогда их не видеть.       — Они были разумны, — тихо говорит Шухарт, глядя в костер. – Были такими же, как мы, может быть, разумнее. Это не вторжение и не контакт, это кладбище. Инопланетный Бабий Яр, мать его за ногу. А мы все эти годы разворовывали могильник. Господи…       Призрак сидит напротив него, вертит в руках какую-то тряпицу, которую достал из кармана.       — Смотри, — внезапно говорит он, разворачивая тряпку перед Рэдом. – На что похоже?       Шухарт больными глазами смотрит на жутковатый оскал, изображенный на ткани.       — На черта с рогами, — устало буркает он.       Призрак разворачивает тряпку другой стороной, и внезапно это оказывается красивая тканевая салфетка с изображением какого-то сложного самолета на фоне звезд. Он снова поворачивает ткань изнанкой, и снова лицевой стороной, словно демонстрируя что-то собеседнику. Где-то на краю сознания Рэда начинает ворочаться смутная мысль.       — С изнанки все выглядит совсем по-другому, правда? – замечает призрак, не глядя на него. – Откуда мы знаем, каким бы стал наш мир, окажись он вывернут наоборот? И как бы в нем выглядели мы? Представь, что когда-нибудь мы дорастем до технологии, позволяющей выворачивать само пространство. Представь, что уже доросли, и попутно расселились по разным планетам. И эту технологию запретили, под страхом смертной казни. Что бы сделали ученые?       Рэд молчит, застывшими глазами глядя на призрака. Тот встряхивает салфетку, раскладывает ее на коленях и начинает аккуратно сворачивать.       — Что ты такое? – в который раз спрашивает Шухарт.       Призрак поднимает на него нечитаемый смоляной взгляд.       — Сознание. Разум, выдернутый из оболочки, и до возвращения в тело способный существовать только внутри машины.       — И как ты, в таком случае, разговариваешь сейчас со мной? Мы не внутри машины.       — Уверен?       Рэд вздрагивает и полубезумным взглядом водит вокруг. Ночь, небо, сухая трава под ногами, костер. Воздух. Определенно, ему это не снится и не видится в бреду. Призрак усмехается.       — Я не должен быть виден, но можно сказать, мы оба сейчас внутри этого механизма, только ты здесь полностью, а я частично. Очевидно, наши способности совпадают.       И уже совсем другая улыбка, не ухмылка, а именно улыбка, теплая и задумчивая, словно вспомнил что-то дорогое для себя.       — И, похоже, это действительно функция тела, теория был верна.       Когда Рэд устраивается на траве, подложив под голову руку, призрак задумчиво разглядывает звезды, а чуть погодя до Шухарта доносится его отрешенный голос.       — Чего? – сонно переспрашивает Рэд, с трудом разлепив глаза и силясь понять, что его спросили.       — Что является сердцем каждой машины, знаешь?       — Мотор, — недоумевающе отзывается Рэд, пытаясь понять, к чему клонит призрак.       — Что-то, что приводит его в движение, да, заставляет функционировать. Если Зона – механизм, то у нее тоже есть такое сердце.       Сон слетает с Рэда мгновенно и качественно, он резко садится, во все глаза глядя на черного, тот молча и серьезно смотрит в ответ.       — То есть, ее можно остановить? – хрипло уточняет он. – Остановить Зону? И она исчезнет?       — Прекратит функционировать. Частично ты именно это и сделал возле контурного реактора. Аномалии ведь до сих пор не восстановили свою активность.       Рэд молча хватает ртом воздух, от таких заявлений голова идет кругом.       — То есть, это моя заслуга? Да я же не умею ничего такого…       И впервые за их знакомство призрак хохочет, искренне, от души, запрокидывая черноволосую голову.       — Реакторы настроены на то, чтобы выполнять команды, — сквозь хохот выдавливает он. — Не каждого, а тех, кто может встроиться в их сознание. У тебя это умение врожденное, очевидно, у прочих твоих коллег – тоже. А знаешь, что самое страшное для такого сложного механизма, как Зона? Команда, которую он не может распознать. «Счастье для всех, даром, и чтоб никто не ушел обиженным!» Бедная программа, у нее просто не было шансов!       Снова хохот, и впервые Рэд понимает, насколько, в сущности, мальчишка этот призрак. Наверняка даже в армии отслужить не успел. И то ли от его слов, то ли от этого заливистого хохота, на душе становится легко-легко, словно вернулись старые времена, когда он работал в Институте, когда Кирилл еще был жив, и не давила на плечи вина за Мартышку, за скомканную жизнь Гуты, не сжирало отвращение к самому себе. В полной уверенности, что завтра он сможет все исправить, Рэд поворачивается на бок, и уже почти уплывая в сон, из праздного любопытства, интересуется:       — А каково это – быть сознанием без оболочки? На что похоже?       — Ни на что, и одновременно на все сразу. Спокойной ночи.       Утром призрака больше нет, и Рэд не уверен, не привиделся ли он ему в бреду от одиночества, как и все их разговоры. Но образ бело-голубых холмов крепко держится на внутренней стороне сетчатки, и уже не имеет значения, был ли призрак, или это была игра воспаленного сознания. Впервые Рэд твердо уверен в том, что делает, и ведомый чутьем, он идет туда, где бьется огромное механическое сердце Зоны, идет, чтобы раз и навсегда остановить его. Спасибо, Артур, за то, что дал инструмент для этого, спасибо, безымянный и несуществующий призрак, что указал путь.       — Папа!       Голос Мартышки веселый и звонкий, и Рэд выныривает из воспоминаний, чувствуя, как его окатывает волной тепла и нежности. Пашка, минуту назад слушавший рассказ с открытым ртом, смущено краснеет и бурчит что-то приветственное. Мартышка… хотя почему Мартышка, уже Мария, без всяких намеков на происхождение своего прозвища, весело чмокает в щеку сначала отца, а потом и Пашку, который становится абсолютно малиновым и бормочет всякие глупости невпопад, отчаянно напоминая Рэду новичков в Зоне. Весело щебеча, дочь водружает на стол плетеную корзину с ужином, который Гута передала остающемуся на работе супругу, цепко хватает Пашку за руку и тащит за собой на улицу. Мария своего не упустит, и раз уж молодой гений настолько смущается, она сама и на свидание его вытащит, и все нужные слова скажет. Рэд провожает их взглядом, пока они не скрываются за поворотом в конце улицы, и бездумно наливает себе еще гадкого кофе из термоса. В кабинете тихо и спокойно, как и на душе.       Счастье – оно ведь всегда даром. И рядом, только протяни руку.       Глаза Кирилла улыбаются с фотографии.