***
Малфой после оргазма злой и холодный, одевается так быстро, словно одеждой пытается стереть воспоминания с тела, а взгляд такой: слово скажи — прирежет без колебаний. — Проваливай, Поттер, — не глядя на Гарри цедит он, засовывает руки в карманы и отворачивается к окну — огромному, в трещинах старых ран. У них после войны все души такие вот, в трещинах. Не сводя с него глаз, Гарри медленно поднимается, натягивает рубашку, неспешно застегивает пуговицы и перекидывает мантию через руку. Малфой терпеливо ждет у окна, ни разу не повернувшись. Обидно. И больно. И черт знает, как оно там еще. Гарри поднимает глаза и смотрит на темные потолки. — Пока, Малфой, — небрежно бросает он, направляясь к двери. Но уже в самом проеме не выдерживает, оборачивается и видит, как тот тоже не выдержал и обернулся, и как на дне его глаз мечутся горькие тени. Гарри торопливо уходит, по привычке чеканя шаг, уходит один куда-то в глубину коридоров, и каблуки вместе с сердцем стучат так, что он просто не может услышать за собой сдержанные тихие шаги. И в пустой голове нет ни одной связной мысли кроме той, что завтра суббота. И брать его утром теплого, расслабленного будет какое-то безумное счастье. Или чувствовать в себе его жгучую страсть, раскрываться навстречу так, как никому и никогда не позволялось, впускать в себя — до звездочек перед зрачками, до пьяной, бешеной дури. Отогреть собой, разогнать этот холод пустого поместья, быть с ним, в нем всегда, так, чтобы ни одна сволочь не смела его больше коснуться. Чтоб только его, только с ним. Кто знает, отчего и когда ад становится раем? Но он боится, снова боится. Гарри с силой хлопает дверью, вырываясь наружу. И комкает сигарету, и долго стоит перед запертой дверью, не решаясь ни уйти, ни войти. И чувствует, ощущает каким-то тридесятым чувством, как тот, что остался за дверью, начинает там медленно умирать. Гарри хочет уйти, но не может — боль в злобных серых глазах держит нитью прочнее любого каната. Поэтому Поттер отбрасывает окурок и делает шаг на крыльцо. И когда уже пальцы почти касаются ручки, дверь распахивается сама. Малфой неловко стоит на пороге почти погибшего дома и не сводит с него недоверчивых глаз. А Гарри смотрит на неверие в темных зрачках, шагает ему навстречу и, кажется, первый раз в жизни говорит то, что действительно нужно: — Кофе я пью только черный, без молока и без сахара. А спать я люблю только слева. Ты что-то имеешь против, Малфой? — он хмурится и надеется, Малфой не поймет, что из страха. И сердце трепещет, как осиновый лист, пока тот его меряет взглядом: глаза у Малфоя колдовские, блядские, — всегда такими были — с крапчато-серым узором на дымчатом поле и огромными зрачками, манящими, как черные дыры. И напряжение спадает лишь когда Гарри видит, как вздрагивает самый край идеально очерченных губ. — Кофе у меня есть любой. Я всегда сплю только справа, — спокойно, слишком спокойно произносит Малфой, и именно от этого спокойствия Гарри чувствует, как сильно тот напряжен. — И чтоб ты знал, в следующий раз я буду сверху. Гарри взглядывает на него с ответной насмешкой и сдержанно пожимает плечами: — Не вопрос. И отодвинув его плечом, — лишь бы еще раз коснуться — проходит внутрь. Он отогреет его, сумеет оттаять, починит, вернет — его любви хватит на них двоих. Но Малфой внезапно сам кладет ладонь ему на плечо, тихо ведет, словно гладит, и Гарри, чтобы не задохнуться от нестерпимого счастья, отворачивается и накрепко запечатывает за ними обоими входную дверь. Дверь в рай. В их личный рай.***
26 июня 2016 г. в 21:05
Мэнор выглядит таким безжизненным, что Гарри кажется, будто в нем застыло само время. С тех пор, как Джинни месяц назад ушла, громко хлопнув дверью, безжизненным стало все. Обидное: “Пусть Дин и не национальный герой, но зато он не такое бревно, как ты”, — одинокие непривычные вечера и ласкающий язык вкус огневиски — вот и все, что осталось ему от трех лет самого глупого брака на свете.
Гарри пытается не думать сейчас об этом. В конце концов, у него есть задача. Но скотина-Малфой смотрит так, словно пытается заглянуть ему в душу — ехидно съедает шальными почти прозрачными глазами, кривит губы в похабной улыбке:
— Ну что, Поттер, слабо?
Не слабо. Нет. Стремно. А еще холодно. Раздеваться в промозглом мэноре может лишь тот, кто совсем уже спятил. Ад, вокруг персональный ад. Обломки снаружи, обломки внутри. Малфой и сам как один большой обломок. Прежнего его больше нет. Есть тень, призрак, полупрозрачный, почти холодный. Со своей голубой сраной кровью, каким-то чудом до сих пор текущей по венам. Он сто раз уже должен был сдохнуть без денег, работы, еды. Но он живет. Живет и смеет еще улыбаться.
— Трахнуть меня обещали, господин аврор. Если не выдам. Так вот он я. Ваш весь. Чего еще ждете? — он надменно отбрасывает со лба длинную бесцветную прядку. Весь такой бесцветный, идеальный и ровный. Губа приподнимается в волчьем оскале: — Что, Поттер, зассал?
Грубое слово, непривычное для него, почти плебейское. Гарри старается не смотреть на тонкие губы, несущие чушь. Не потому что противно. Потому что хочется. Слишком. Давно. Хорошо хоть никто не знает.
— Я повторяю свой вопрос, Драко Малфой… — под опущенными ресницами не видится чувств. Слава Мерлину, что вопросы выпадают сами собой, на автомате.
— Ты можешь повторять сколько угодно, — Малфой внезапно подходит к нему очень близко. Слишком близко. Цепкие пальцы прихватывают Гарри за воротник и с силой рвут на себя. — Я ненавижу тебя, понял? — шипит он ему в губы рассерженной змеей. — Всегда ненавидел, Поттер. И мне нечего сказать таким ублюдкам, как ты.
Гарри с силой смыкает веки, стискивает челюсти, пытаясь прийти в себя. Сдержаться, не врезать, не бить. А самое главное — не впиться губами в рот, сложенный в узкую линию, такую же изломанную, как их судьбы.
— Отворачиваешься? Не смотришь? Сука. Такие, как ты, Поттер, из-за таких, как ты… — его голос внезапно срывается, и Гарри чувствует еще больший холод, когда понимает, что Малфоя больше нет рядом. Пальцы сами собой стараются удержать, ловят воздух неловко, скребут по мантии, и Гарри слышит наглый смешок.
— Не все в твоих силах, да, Поттер? — и тут же сразу холодное, резкое: — Я не отдам тебе артефакт, можешь валить, авроратская сука.
Гарри стискивает челюсти так сильно, что еще немного и будут крошиться зубы. Ненависть со временем только крепчает. Как огневиски. Как похоть и стыд.
— Я без него не уйду, — голос у Гарри, как минное поле — ровный, опасный, и только Малфой может в нем не услышать угрозы.
— Ну так оставайся, — небрежно роняет тот и цедит сквозь зубы: — Поживешь пока у меня. Отчего бы и не насладиться бытом тех, кого вы разорили? Прикажешь подать вина? — в его интонациях проскальзывает бешеная ненависть, прикрытая школьной издевкой. — Музыку?
Он взмахивает рукой, и Гарри и сам не понимает, откуда течет, льется музыка, неровная, дерганая, как и сам владелец поместья. Поттер удивленно открывает глаза на заполняющие пространство сильные звуки и смотрит с ненавистью в усталое злое лицо. Как просто ненавидеть тех, кто страдает по нашей вине.
— Не смей... надо мной… — он одним рывком слетает с дивана и замирает глаза в глаза, рот в рот, рядом настолько, насколько это возможно. — ...смеяться, — выдыхает он практически в полоску сомкнутых губ.
— А то что? — от Малфоя буквально искрит напряжением.
— Я уже сказал тебе, что, — Гарри не замечает, как вздрагивают его пальцы от нестерпимого желания прикоснуться к живой бледной коже, впаяться ими до красных отметин, до синяков, до болезненной ломки. Слишком давно у него никого не было. Всю жизнь.
И он не выдерживает, проводит рукой по тонкому рту, словно желая стереть дерзкую ухмылку, сминает грубым натиском большого пальца его мягкость. Малфой не отстраняется, лишь вздрагивает и стискивает губы еще плотнее и смотрит брезгливо и нагло.
Но Гарри скользит рукой по его лицу, по щеке и все дальше, куда-то за ухо, уверенно кладет ладонь на затылок, сжимая пальцами короткие мягкие волоски.
— Останови меня, — шепчет он ненавидящим серым глазам. — Скажи “нет”, Малфой. Это так просто.
Но тот лишь презрительней щурит глаза.
— Обещал? Делай, — злобно выдыхает он.
И Гарри ведет от его настырной наглости, от откуда-то взявшегося тепла, от него самого — сильного, тонкого, желанного, еще со школьной скамьи желанного до мутной дури, до бреда. Одним движением рвет к себе так, что почти касается носа своим и долго держит за теплую шею, чувствуя, как удобно она ложится в ладонь.
— Пожалеешь, — выдыхает он ему в рот то ли обещание, то ли приказ.
Руки дрожат и сердце колотится бешено-бешено. И кажется, что так же он слышит набат незнакомого сердца. Как бесконечно долго хотелось его ощутить, потрогать, смять собой, ворваться, узнать, какой он бывает.
Заклинание раздевания — одно на все времена, и его одежда сама собой отлетает в дальний угол. Малфой стоит совсем голый, пытаясь не дрожать от холода, тонкий, почти прозрачный в этом доме, похожем на склеп. Все так же нахально усмехаясь.
И Гарри не выдерживает его дрожи, наглости, его ненавидящих глаз, притягивает к себе, пытаясь обхватить и согреть. И первый поцелуй выходит скомканный, глупый, но, впервые коснувшись губами, Гарри знает: уже не оторваться, он пропал навсегда, и сладкая патока, хлынувшая в сердце лавиной — это то, чего он искал с самой войны. Искал в Джинни, в других. Искал и никак не мог найти. И этого стройного тела хочется так, что звезды мелькают в глазах — протиснуться, ринуться вглубь него, затопить, наполнить собой. Не выпускать никуда и ни с кем. Все это неправильно, глупо, но он просто больше не в силах терпеть и лишь вжимает в свою мантию голое прозрачное тело и кроет себя последними словами, целуя его, втягивая в себя тонкую солоноватую кожу.
От укуса на шее Малфой тихо шипит, и Гарри внезапно пугается. Не его. За него. Аврорская привычка последних лет — брать, брать и брать внезапно сменяется одним нестерпимым желанием — отдать. Дать ему все, все, что захочет: зацеловать, зализать, вылюбить так, чтобы с ног валился без сил, чтобы жизнь побежала, помчалась по призрачным венам, чтобы млел от любви и от неги, чтоб захотел с ним остаться — сам, сам захотел! Отдать всего себя впервые в жизни — ему не жалко, лишь бы взял. И Малфой будто слышит, подается вперед и рвет с Гарри остатки одежды так же жадно и голодно, будто тоже все это время только и делал, что ждал. И уже не важно, кто снизу, кто сверху, все как-то само собой, так горько и голодно, как два разлученных магнита, которые наконец-то смогли притянуться.
Бешеная музыка уносит Гарри за собой сильным вихрем. Страсть, выпущенная на волю, пугает его самого. Его невольный любовник снова бьется и стонет под его пальцами, впускает в себя, воет хрипло, орет, почти срывая голос. Но Гарри этого мало, мало, мало! Язык ввинчивается между пальцев все глубже, так, что слюна течет по поджавшимся яйцам, и он жадно ловит молящие, ломкие стоны и крики.
— Еще! Поттер, сука, еще! — и совсем уже тихое: — Возьми же… давай.
И от его тихой просьбы, от того, что он тоже хочет, сильно хочет, наслаждение прошивает, долбит по мозгам так, что они превращаются в какой-то клейкий туман.
И Гарри не выдерживает, хватает его за тонкие плечи, тянет и тащит и тонет в нем, в его запахе, пока, наконец, с хриплым вздохом не насаживает дрожащее от желания тело на измученный член. Хочется рвануть его, поиметь грубо и безжалостно, но все, что он может, лишь бережно — до ломоты в яйцах бережно — усаживать его на себя сверху со странной болезненной заботой, так, что тот не выдерживает, зло, раздраженно шипит и сам резко подается вниз, к нему, совсем к нему, впаиваясь бедрами в пах, и горячая теснота обнимает его член целиком. Теперь Малфой очень близко, так близко, насколько возможно: на нем, вокруг него, обволакивает, затягивает в себя. Но руки сами собой невольно притягивают его к себе еще ближе, и губы скользят по чужим заостренным соскам, и дыхание перехватывает так, что больно дышать.
— Ненавижу тебя, — прижимаясь, шепчет Малфой ему в губы, но в это трудно поверить, потому что рвущееся навстречу тело кричит о другом. Его глаза полуприкрыты от страсти, бедра дергаются судорожно и рвано, а из несомкнутых губ вырываются сиплые стоны.
— Я тоже. Я тебя тоже, — выстанывает Гарри, насаживая его все сильней, и это тоже совсем о другом, потому что сладкая теснота вокруг стояка желанна так, что колкой болью отдается прямо в саднящее сердце.
И Гарри опять не выдерживает, целует, снова целует, сминает собой эти волшебные губы, ровные, гладкие, сладкие — идеально округлые для минета — он и сам весь такой, созданный для любви — тонкий, чувственный, неповторимый. Один на весь мир. И Гарри уже почти не удивлен, что чужой язык нещадно таранит его рот, жадно вылизывает его зубы, десны и нёбо. И от его поцелуя башню срывает так, что контролировать себя уже и вовсе нельзя.
Гарри трахает его быстро и жадно, чувствуя, как сносит крышу от его тихих стонов. И планка совсем падает от предательски-сорвавшегося тихого “Гарри”. И Поттер сам не замечает, в какой момент начинает шептать ему безумное:
— Драко… ненавижу… люблю… ненавижу… Так давно хотел. А ты? Ты хотел? Говори!
Но тот лишь молчит, ожесточенно имея его собой. Всем своим телом. Всегда был упрямым.
И Гарри хватает его за шею, заставляя смотреть себе в лицо. Мутные от желания серые глаза с трудом фокусируются на его лице, а музыка летит, рвется, вырывая из них обе души.
— Любишь? Тоже любишь меня? И давно? — почти рычит он, и когда веки прикрывают глаза в молчаливом согласии, а Малфой неожиданно вздрагивает в его руках, забрызгивая грудь теплым семенем, Гарри с надсадным стоном кончает вслед за ним, кончает так сильно, словно первый раз в жизни.