lights out

У Гона мягкая кровать. Он не спал в ней шесть месяцев, а она все еще хранит его запах. Киллуа повернулся к стене и был уже на пороге сна, с удивлением размышляя о том, когда он успел стать настолько странным, чтобы замечать подобного рода вещи в первую очередь и о том, что запах Гона стал настолько близким. (Глубоко внутри, он, конечно, понимает, что не был нормальным. Но это был совершенно другой тип странности, к которому он не привык. Здесь было кое-что еще. Здесь были замешаны чувства). Опять же, это не только постель, которая пахнет, как Гон, — это весь остров, весь этот маленький уголочек мира, который изучен Гоном вдоль и поперек, является его продолжением. Он пахнет, как деревья. Пахнет, как океан и песок, как яркие цветы, названия которых он знает, а Киллуа — нет. Киллуа даже не видел их раньше, если не считать Гона одним из них — возможно даже самым ярким и настоящим. Он беспокойно переворачивается на бок и начинает глазеть на потолок. Его разум плавает в прошлом, прокручивая воспоминания прошедших часов яркой катушкой фильмов, проигрывая их заново перед глазами. Они мелькают между деревьями, плавают в их ветках, как крылатые звери, а потом Гон замечает впереди просвет. Он останавливается посередине поляны, а цветы от его движений головокружительно колышутся. Киллуа по своему обыкновению мягко, по-кошачьи, приземляется рядом с Гоном. Посреди моря ярких лепестков — один-единственный голубой цветок, бледный и тонкий, совершенно не к месту. Киллуа наблюдает, как Гон, улыбаясь, опускается и срывает его со стебля с необыкновенной нежностью, от которой он немного теряется. — Он похож на тебя, — щебечет Гон со сверкающими глазами, протягивая руку, и сердце Киллуа делает нечто глупое, неправильное и странное, словно большая икота в груди. — Я не цветок, — говорит Киллуа с горящими щеками и зудом в конечностях, желая скорее вернуться к плаванью между деревьями. — Цветы не ударят тебя, если их вот так сорвать. Я бы настучал тому, кто сделал бы такое со мной. И Гон отвечает на это чистым и ярким смехом. Киллуа не уверен, шутил ли он или нет, но это сделало Гона счастливым, так что ладно… — Хорошо, я могу положить его обратно на землю, — говорит Гон, рассматривая бледные лепестки цветка между своих пальцев. Солнце разбивается об него сверкающим светом, отчего его глаза светлеют, и в груди Киллуа опять появляется эта дурацкая икота. Он спрашивает: — Как думаешь, сможешь сохранить его невредимым в кармане, пока мы не вернемся назад домой? — Не могу обещать, — отвечает Киллуа, наблюдая, как солнце огибает Гона, обливая его золотом. — Он может завянуть. Может помяться. — Тогда думай об этом как об испытании! — Гон все еще протягивает цветок, с его васильковыми лепестками и тонким стеблем, качающимся на теплом ветру. — Думай об этом как об экзамене на Охотника! Если он помнется, то ты точно провалишься. — Неа, — говорит Киллуа, потягиваясь и одаривая плечи зарядом энергии. — Я не хочу думать об экзамене сейчас. — Тогда о чем ты хочешь думать? — О нас здесь. И глаза Гона счастливо округляются, и Киллуа, чье сердце бешено колотится, бросается обратно в тень деревьев в попытке спрятать красноту щек ото всех. Даже цветам нельзя это видеть. Во время их перелетов с дерева на дерево Гон протягивает руку и касается Киллуа на одно короткое, теплое мгновение. Цветок передается из руки в руку, и они опять разделены, парят между зелеными верхушками, высоко над мшистой землей. Мир легко и бесшумно теряется за ними, и все, что Киллуа может видеть — все впереди. Все цвета и тепло, и запах земли, и Гон. Он только на половину признается себе, в том, что все же аккуратно оберегает цветок в кармане, движется осторожно и внимательно, словно защищает нечто дорогое, хрупкое и драгоценное. И даже сейчас, несколько часов спустя, пока он отдыхает в кровати, ожидая возвращения Гона, цветок в безопасности, спрятан в кармане Киллуа, как некая голубая записка, написанная на языке, который только они могут понять. Ему бы стоило опустить его в воду, чтобы он продержался дольше. Стоило бы положить его на тумбочку, чтобы он не сломался во время сна. Стоило бы перестать думать о цветах вообще и перестать быть таким странным и мягким, но Гон делал его странным и мягким, так что, может быть, здесь он беспомощен. Это пугает его, эта болезнь, когда он видит светящиеся глаза Гона, когда его щеки пылают от волнения, когда тот улыбается или когда он берет руку Киллуа в свою и излучает тепло. И тогда Киллуа начинает думать, что он наблюдает солнечный свет, пришедший к жизни, что Гон и есть солнце, и все остальное меркнет рядом с ним. И если Гон — солнце, тогда это делает Киллуа луной? Разве Земле не нужны они оба, чтобы быть в балансе? (Но нормальные люди больше любят солнечный свет, чем ночь, верно? Они много чего делают днем: гуляют по улицам с счастливыми лицами и ходят в разные места и выглядят такими радостными на солнце, как яркие цветы. А ночью они прячутся в свои дома, потому что такие люди, как Киллуа, лучше всего делают свою работу во тьме, а они не хотят умирать, и, черт возьми, Киллуа не хочет никого убивать, не хочет пугать людей, он просто хочет быть как они, как эти яркие цветочные люди, нормальные люди…) Еще больше странных мыслей. После тихого усталого вздоха Киллуа закрывает свои глаза и выключает мысли о Гоне и солнце, о цветочных людях. Хрупкий голубой цветок осторожно извлечен из кармана и располагается под его подушкой, укрытый ото всех и невредимый. Когда он ложится назад, с приятным удивлением обнаруживает, что все его тело подалось сонливости, и это вполне могло означать, что он мог побыть обычным человеком этой ночью. И, в конце концов, он погружается в сон без сновидений, раскинув конечности по кровати в разные стороны и не выключив свет. Этот еле слышный звук не смог бы разбудить никого в мире, но Киллуа, чувства которого отточены до совершенства, немедленно вскидывается на кровати, как только слышит скрип открывающейся двери в спальню. Мысля логически, он понимает, что это мог быть только Гон, и его тело быстро расслабляется. Но в голове рождается некая глубоко запрятанная мысль, что, возможно, он хотел бы быть одним из тех людей, которые могут сладко спать, пока другое теплое и мягкое тело сворачивается позади в клубочек. Но, что ж, ладно. Не все желания сбываются. — Прости, прости, — зашептал Гон с легким смешком. — Не хотел напугать тебя. — А ты и не напугал, — ворчит Киллуа. — Просто привычка, думаю. Я имею в виду, я тренировался для этого. Легко просыпаться, когда слышу что-нибудь. — Я тоже, — сообщает Гон, что заставляет Киллуа чувствовать себя чудаком чуть меньше. — Думаю, крепкий сон может быть довольно опасным, как думаешь? Рад, что я не один такой. Киллуа гудит, задумавшись об этом. И все же, было бы замечательно доверять миру вокруг себя настолько, чтобы не мучить себя такими мыслями и мирно спать по ночам. Он пропускает взъерошенные после сна волосы через пятерню и поглядывает на Гона, ходящего по комнате. Взгляд падает на его временную импровизированную постель на полу, и он чувствует щемящее чувство вины в груди. — Ох. Прости, я занял твою кровать. Гон удивленно моргает своими ясными, невинными глазами, и Киллуа сразу ощущает слишком много всяких чувств одновременно, и все они безумны. — Это неправильно? — спрашивает Гон. — Разве кровати не созданы для сна? — Да, но я думал, что лягу на полу или что-то в этом роде. Для этого и постелил внизу. — Мм, но на полу неудобно. Сначала Киллуа хочет рассказать о том, как он был прикован к стене, и его пытали несколько часов, не прерываясь, так что, серьезно, он вполне мог бы обойтись полом, но затем Гон опять улыбается, и все слова мгновенно выветриваются из его головы. — Ты уснул со включенным светом, — говорит Гон, клацая по выключателю до того, как Киллуа успел что-либо сказать. — Вот так. Стало сразу супер-темно, да? Киллуа кивает, зная, что Гон все еще видит его, несмотря на темноту. Это было приятное чувство — быть видимым в нормальной обстановке, типа этой, а не прячась в темноте, выпустив острые, как бритва, когти, и выжидая сигнала, ожидая возможности ударить, покромсать и испачкать все вокруг. Сейчас он просто двенадцатилетний мальчик в комнате своего друга, и ему не нужно никого убивать; он может вообще ничего не делать, только смотреть на Гона, немного расслабиться и посмотреть на Гона еще чуть-чуть. Ему нравится это. Вполне вероятно, он мог бы заниматься этим тысячи лет. Затем Киллуа напряженно ждет, что Гон займет место на полу, либо ляжет к нему в кровать, а потом — небольшое нервное возбуждение в животе, когда он видит, как Гон, минуя одеяла на полу, с ужасной томительной паузой в целое мгновение останавливается у них, а потом устремляется к кровати. Киллуа слышит его, напевающего счастливую мелодию, какой-то летний мотив, который, как он думает, должен звучать везде. — Подвинься-ка, — говорит он, прерывая свою песенку. Киллуа просто делает это, подвигается так, что начинает касаться стены. Гон плюхается на постель перед ним и начинает возиться, удобнее устраиваясь и делая себе гнездо из одеяла. Киллуа тяжело глотает один раз, а потом — еще один, для лучшего эффекта. Приятно спать рядом с кем-то, но он не ожидал, что все это будет ощущаться настолько важным, гораздо более значимым, чем есть на самом деле. Если бы он был более опытным, он бы понимал, что это просто совместное использование пространства с другим человеком и все. Но здесь было нечто тянущее, томное и очень личное. Он практически слышал тихий сигнал тревоги глубоко внутри себя и понимал, что ему предстоит еще многое понять. Но Киллуа слишком устал для исследований, и он явственно чувствует пульсирующее тепло, исходящее от тела Гона, совсем как жар, исходящий от солнца, и осознает, что давно накопилось гораздо больше одной причины перестать думать, или так зависеть от всего этого, или что он там, черт возьми, делает. Он слышит, как Гон зевает, чувствует его, шуршащего одеялом и пытающегося улечься удобнее. Потом Гон, тихо посмеиваясь, зовет его по имени, и Киллуа резко дергается, будто его подстрелили. Моргнув, в темноте он поворачивает свою голову к нему. — Что?  — Ты прилип к стене, как букашка. Киллуа ухмыляется, понимая, что Гон не соврал — он действительно распластался по стене, и почти не занимает места на кровати. — Я пинаюсь во сне, — ворчит он. — Я тоже. — Нет, Гон. Я имею в виду, что пинаюсь во сне. Не маленькие детские толчки. Я могу отправить тебя в полет через всю комнату, — сказал Киллуа, одаривая Гона многозначительным взглядом. Гон пожимает плечами. Киллуа видит его светящиеся золотые глаза и опять задумывается о солнце.  — А я могу впечатать тебя в стену, — говорит Гон повседневным и бодрым тоном. — Так что мы похожи. Киллуа думает об этом мгновение, а потом понимает, что Гон прав, и медленно отделяет свои сплющенные и скорчившиеся конечности от стены. Он опять позволяет себе расслабиться в мягкой и теплой кровати Гона и, вздыхая с облегчением, чувствует, как тело, подрагивая, дюйм за дюймом оттаивает. Гон издает очередное счастливое жужжание. — Сегодня был хороший день, да? — восторженным шепотом спрашивает он. Киллуа забавно фыркает и ведет плечами. — Ага, — говорит он, засовывая руки под голову и глядя в потолок. — Это точно. — Что тебе больше всего понравилось? Киллуа смотрит на Гона уголком глаз и видит его, повернувшегося в его сторону и выжидающе смотрящего своими головокружительными круглыми глазами. После секундной паузы Киллуа возвращается обратно к созерцанию потолка и бормочет: — Быть нормальным, наверное. В тишине он практически слышит, как Гон улыбается. Его лицо начинает гореть. — Плюс, твоя тетя хорошо готовит, — быстро добавляет он. — А вообще, да, это мне понравилось больше всего. — Даже лучше, чем в торговых автоматах с едой? — Гон подвигается немного ближе к Киллуа, натянув одеяло до подбородка. — Ну, я не знаю, не могу поверить, что тебе может нравиться хоть что-то, кроме шоколадных роботов. — Это потому что нет ничего лучше шоколадных роботов, — говорит Киллуа самым серьезным тоном, на который способен. — Ничего в мире. — Даже сегодняшний ужин? — с улыбкой спрашивает Гон. Киллуа надувает щеки, задумавшись, а потом, тяжело выдыхая, признает поражение. — Ладно, они равны. Не заставляй меня выбирать. Гон слегка толкает ногу Киллуа под одеялом теплыми пальцами ноги, и Киллуа толкает его в ответ. Начинается маленькая сонная битва, и тишина разрушается этим задорным детским смехом, когда тела утомлены, но разум бодрствует, и все кажется гораздо более смешным, чем обычно. Опять же, может быть, все потому, что это именно Гон — именно он делает Киллуа счастливым. А люди смеются, когда они счастливы, верно? Он опять думает об этом слишком много. Черт. Пора бы остановиться. Киллуа прислушивается к тому, как хихиканье Гона, затихая, превращается в веселые вздохи и отмеряет время между ними, стараясь запомнить это, просто потому что. Он чувствует этот взгляд на себе опять и прямо смотрит на Гона. — Хм? — Просто задумался, — шепчет Гон. — О чем? — Я так люблю смеяться с тобой. Глаза Киллуа расширяются, и тогда Гон улыбается этой своей солнечной улыбкой, что всегда потрясает Киллуа, и он снова начинает таращиться на потолок, наверное, в тысячный раз за этот вечер. — Я думаю, тебе просто нравится говорить вещи, которые выбивают меня из колеи, — бурчит он, краснея сильнее.  — Нет, нет, мне правда нравится это, — искренне и ласково говорит Гон. И это делает краску на щеках Киллуа еще ярче, что, к счастью, скрывает тень. — Я имею в виду, ты стал больше смеяться в последнее время. И это замечательно. Мне нравится видеть твою улыбку… Потому что тогда я знаю, что ты счастлив. А если ты счастлив, то и я буду. — Хорошо, это. Эм… Это… — слова тонут в тяжелом дыхании. Они не смогут дополнять друг друга в правильном смысле. Он снова глядит на Гона, видит его честные глаза и немедленно краснеет опять. — Ну, это то, как работают все эти «дружеские штучки». — Я думаю, мы все делаем правильно. — Мы слишком неопытные для того, чтобы говорить о таком. Гон пихает ногу Киллуа вновь: «Ага». И Киллуа пихает его в ответ: «Точно». — Хотя, на самом деле, я не хочу какого-то постороннего опыта, — произносит Гон, вытягивая руки и давая косточкам похрустеть прежде, чем закутаться обратно в одеяло. — Мне нравится узнавать новое с тобой. Я люблю нас. «Я тоже люблю нас», — хочет сказать Киллуа, — «Я люблю тебя очень, очень сильно» — но вместо этого он отвечает кивком и тихим гулом, который даже близко не стоит к тому, что он на самом деле думает и чувствует. Наступает комфортная тишина, и они оба задумываются о разных вещах, разделяя общее теплое пространство. После долгих и мучительных размышлений Киллуа поворачивается лицом к Гону и закрывает его одеялом по уши так, что только глаза остаются видны. Это заставляет Гона улыбаться по какой-то причине, но тогда Киллуа опять решает, что любой из этих причин чуть больше, чем достаточно. — Эй, — шепчет Гон. — Могу я кое-что спросить? — Валяй. — Ты же из… из богатой семьи, да? Киллуа беззвучно кивает, не желая думать о своей семье. — А у тебя были когда-нибудь, ну… мишки Тедди и другие игрушки или прочие штуки, с которыми ты спал? Киллуа снова кивает.  — Ага, много. Моя мама любила баловать меня и думала, что убедит меня быть тем, кем она хотела. Это было довольно забавно. Чем больше она боялась того, что я уйду, тем больше игрушек она дарила. Если так подумать, она была права, — он останавливается, чтобы перевести дыхание. — Почему ты спрашиваешь? — Не знаю. У нас всегда было недостаточно денег, чтобы покупать такие вещи для меня. Но все нормально, не думаю, что это мне было так уж необходимо. И если я хотел что-то обнять, у меня были подушки и прочее, так что… Киллуа следит за тихим и едва слышимым дыханием Гона. Взгляд Гона отстраненный некоторое время перед тем, как он выдыхает и глупо улыбается: — Извини, это, наверное, странная тема. — Это не странно, — говорит Киллуа, не смотря на это-определенно-странное ощущение в груди. — К чему ты ведешь? Гон невинно пожимает плечами: — Я просто смотрю на тебя, и ты выглядишь как что-то плюшевое. Киллуа просто давится вздохом. Он не уверен, стоит ему улыбнуться, усмехнуться или сделать и то, и другое. — Гон, — решительно говорит он. — ты видел, на что я способен. Это далеко не «плюшевые» вещи. — Это так, но… — Гон опять пожимает плечами, улыбаясь. Затем он высвобождает руку из-под одеяла, и его пальцы касаются волос Киллуа, и Киллуа перестает дышать, — У тебя пушистые волосы, совсем, как у котенка, знаешь? Вообще-то много что в тебе напоминает мне котенка. Киллуа нервно глотает. — У котят зубки острее, чем ты думаешь. Это больно, когда они кусают тебя. — Они все равно милые. Рука Гона нежно поглаживает небрежно растрепанные волосы Киллуа. Прикосновения его пальцев невероятно чуткие и легкие. Киллуа чувствует вырывающееся из груди мурлыкание, так что ему приходится сглотнуть, чтобы не дать Гону понять, насколько тот был прав насчет него. — Иногда я хочу быть таким же маленьким, как кот, — Гон задумчиво смотрит, как пряди волос Киллуа проскальзывают между его пальцев. — Коты изящные. Они делают вещи тихо. — Но собаки тоже крутые, — бормочет Киллуа. — Они, по крайней мере, дружелюбнее котов. — Может быть, ты просто встречал только плохих котов. — Может быть, я просто один из них. — Неа, — говорит Гон с нежной и теплой улыбкой, — Ты не плохой, Киллуа. Киллуа ощущает, как его веки начинают тяжелеть, и он медленно закрывает глаза, пока рука Гона продолжает играть с его волосами. — Это тоже то, что делают друзья? — тихо спрашивает он. — Хм? — То, как ты трогаешь мои волосы. — Ох, ну, я так думаю. Это весело, — рука Гона останавливается на секунду. — Но я могу остановиться, если это надоедает тебе. — Нет, — отвечает Киллуа слишком быстро, поднимая голову, чтобы посмотреть на Гона. — Это нормально. Я имею в виду, это не надоедает мне, нет. Гон облегченно улыбается и опять возвращается к ласковым поглаживаниям, которые заставляют Киллуа чувствовать тяжесть и краснеть. Он опускается назад и касается горящей щекой холодной поверхности подушки, зарываясь пальцами в одеяло просто ради того, чтобы было за что держаться. Гон издает один из своих заботливых, тихих звуков. — Странно видеть тебя спящим, — шепчет он. — Так непривычно. — Мне тоже, — соглашается Киллуа. Его рот растягивается в широком зевке, и он слышит добрый смех Гона, гораздо мягче его ласкового дыхания. — Буду спать весь день, прям, как какой-нибудь старик. — Многие люди думают, что спать — это скучно, — говорит Гон. — Они лучше будут бодрствовать, и делать разные вещи или гулять. Они считают, что сон — это просто трата времени. — Ты такой? Гон застенчиво улыбается, как будто сделал что-то, чего не стоило делать. — Ну, может, чуть-чуть. Киллуа опять закрывает глаза и трется головой о руку Гона, призывая его продолжать ласки. — Я завидую таким людям, — шепчет он. — Должно быть, приятно находить обычные вещи странными. — Не пойми меня неправильно, иногда мне нравится спать. Особенно когда я не был в своей постели долгое время… — Я не обвиняют тебя ни в чем, — добавляет Киллуа. — Просто… Неа, не хочу думать о таких вещах сейчас. — Ты о своем возвращении домой? — выждав несколько секунд, спрашивает Гон. — Ага. Не стоит называть это «домом», — коротко вздыхает Киллуа, встряхнув головой. — Но я не хочу таких мыслей в голове, пока я здесь, с тобой, пытаюсь быть нормальным человеком. Они все испортят. Глаза Гона, спокойные и наблюдающие, поблескивают в немом понимании, и это заставляет Киллуа чувствовать себя так, словно он был взломан, и все его секреты и отвратительные мысли вылились на Гона, который словно просеивает их, пока не найдет сокровище. «Ты не найдешь тут сокровищ», — думает Киллуа. — « Только плохие вещи. Только грязь и угли. И кровь». Но затем Гон гладит его щеку и улыбается, и Киллуа спохватывается: « Ладно, хорошо, плохие вещи и ты. Ты лучшая вещь для раздумий». — Я думаю, ты прекрасен таким, какой есть, Киллуа, — говорит Гон, касаясь белесой челки самыми кончиками пальцев. — Те плохие вещи, о которых ты думаешь, ну знаешь, они ведь часть тебя, верно? — Только ты мог такое сказать, — невесело усмехается Киллуа. — И мы замечательно ладим, разве нет? Я знаю о тех вещах, которые ты считаешь ужасными, но они ничего не меняют. Не изменят то, что я думаю о тебе. — Это потому что ты чертовски странный, знаешь ли, — улыбается Киллуа. — Ты даже не моргнул, когда я рассказал тебе о моей семье убийц или о том, что я обрывал жизни людей. Ты просто принял это как нечто абсолютно нормальное и не беспокоишься. — Я не боюсь тебя, Киллуа, — пожимает плечами Гон. Смех Киллуа тотчас же со свистом вылетает из груди, и его место занимает что-то слишком большое для него; нечто горячее и ошеломляющее, нелепое, нечто, лишившее его дара речи и заставляющее смотреть на Гона широко раскрытыми глазами, словно ожидая добычу. Но когда добыча не является, а Гон все еще сохраняет уверенное, серьезное и полное теплоты выражение лица, Киллуа ощущает себя полностью разбитым и чувствует необходимость спрятать свое лицо или зарыться в одеяло и никогда больше не показываться. — Почему ты прячешься? Разве я сказал не то, что ты и так знал? — спрашивает Гон, с улыбкой наблюдая, как Киллуа с тихим стоном зарывается лицом в одеяло. — Я знал, — подтверждает Киллуа приглушенным голосом, — но это… это совсем по-другому, если услышать, а не просто знать. Я не знаю…! Гон только еще сильнее смеется своим чистым и мелодичным смехом, и тогда Киллуа чувствует руки, обхватывающие его поверх импровизированного кокона и сжимающие в объятиях. Это так приятно, словно ты в полной безопасности. — Ты иногда такой глупый, — продолжает хихикать Гон, сворачиваясь в клубок рядом с завернутым в кокон Киллуа. — Это не так, — ворчит он, чувствуя, как румянец покалывает щеки. — Я серьезно. — Я тоже! — Чудак. Гон продолжает по-летнему смеяться, а Киллуа слушает и счастливо улыбается в своем безопасном логове из одеяла. Сейчас он может улыбаться и краснеть, и Гон не увидит этого. По крайней мере, так было, пока Гон не оттягивает одеяло и не начинает извиваться под ним, и их тела начинают ощутимо чувствовать друг друга, хоть и не соприкасаются. Киллуа резко втягивает воздух, когда видит, насколько близко их лица друг к другу, и то, насколько сонные глаза Гона все еще чистые и сверкающие, такие, каким Киллуа никогда бы не смог стать. Лунный свет, льющийся из окна, выглядит на лице Гона так невероятно и чужеродно, он огибает его плечи и падает на не дрогнувшую улыбку. Это темное пространство, к которому принадлежит Киллуа, лунный свет и тьма, изголодавшаяся и дышащая холодом ему в спину. Гон — это свет. И он никогда не должен познать эту темноту. — Эй, Киллуа, — выдергивает его из раздумий Гон мягким и тихим голосом. — Чего? — сглотнув, медленно спрашивает Киллуа. — Я очень рад, что ты здесь. Киллуа может ответить на это шуткой или просто начать отрицать все, но жар на его щеках стал постоянным напоминанием, что он уже не сможет обмануть никого, включая себя. — Я тоже — тихо говорит он. Эти ласковые слова так странно ощущаются на языке, это самое мягкое, что он когда-либо говорил. Самое глупое, прекрасное и правдивое. Он чувствует, что ему не нужно прятаться. — Я уверен, мы решим, что будем делать дальше, — шепчет Гон, закрывая глаза и уютно устраиваясь на подушке. — Что-то невероятное. — Я надеюсь. Киллуа смотрит, как Гон сонно трет глаза. Он хочет протянуть руку и дотронуться до его лба, переносицы, его красных щек — чего угодно. Их руки очень близко, и он думает, что мог бы прикоснуться к ней. Даже просто кончиками пальцев — этого бы хватило. Но затем Гон затмевает его, когда без предупреждения обнимает Киллуа за плечи и притягивает ближе. Вздох застревает в груди, но его тело сдается, и Киллуа неосознанно скручивается в его объятиях так, что его лоб касается чужой щеки, и их ноги сплетаются под одеялом. Незапланированный вздох облегчения слетает с губ Киллуа и касается теплой кожи на ключице Гона. Он сдвигается немного и кладет голову на пушистую макушку Киллуа. — Не хочешь побыть мишкой Тедди сегодня? Киллуа сглатывает. Его горло такое сухое, а вздохи слишком слабые и тяжело даются. — Ладно, — хрипло соглашается он. Это все на что он сейчас способен. Гон издает счастливый вздох. Если бы в мире был звук, который Киллуа бы мечтал связать невидимыми нитями и никогда не отпускать, это, скорее всего, был бы он.  — Гораздо лучше, чем обнимать подушку, — сонно смеется Гон. — Как думаешь? А катушки в разуме Киллуа пытаются превратить мысли в слова. — Мне кажется, это… — Нет, неправильно. Еще раз, — Я просто… — Все еще не то. — Это… — Что? Рука Киллуа трясется, словно он пытается поднять нечто слишком тяжелое для человека, словно он пытается управлять своим собственным телом в первый раз. Когда он перебрасывает руку на сторону Гона, она, едва касаясь, лишь парит над ним. — Это неплохо, — шепчет Киллуа.  — Только неплохо? — Я … Никто со мной никогда такого не делал, я не знаю. — Не делал что? — Не прикасался ко мне так мягко, — лицо Киллуа горит, словно на исповеди, но Гон даже не вздрогнул; он просто держит голову на макушке Киллуа, прижимая его сильнее к груди, и этой поддержки достаточно, чтобы продолжать. — Или даже просто… Дотрагивался ласково. Все запуталось, словно… словно это не то, что должно происходить со мной. Словно это все не реально. Гон молчит несколько мгновений, задумавшись о чем-то, и Киллуа сонно думает, что это не в его стиле, ведь Гон должен быть простым. Он — тот, кто движется и действует, а Киллуа — тот, кто думает и рассуждает. Но затем Гон возвращается к своему естественному состоянию и отвешивает Киллуа удар в предплечье, заставляя того вскрикнуть. — Видишь? Это значит, что все реально. — Сообщает Гон, как только Киллуа открывает рот, чтобы потребовать объяснений. — Не обязательно было бить так сильно…! — Мы столько всего пережили, а ты говоришь, что простой пинок — это больно? — Весело щебечет Гон. — В тот раз у меня был охранник! — фыркает Киллуа, зарываясь лицом в грудь Гона опять. — Не делай такого больше, ясно? Хихиканье Гона заглушается волосами Киллуа. От чужого дыхания бегают мурашки, а по телу разливается неудобный жар, но Киллуа чувствует, что если начнет двигаться, все между ними разрушится и будет потеряно, поэтому он остается на месте, обнимая рукой Гона за талию и цепляясь пальцами за тонкую, изношенную майку мальчика. Они оба молчат, пока Гон, засыпая, не шепчет: — Это нечестно. Киллуа поднимает голову и видит обратную сторону подбородка Гона, он хмурится. — Я что-то сделал? — Шепчет он в ответ. — Ничего, — говорит Гон, слегка кивая, — Я о том, что другие люди делали с тобой. Это нечестно, что тебя никогда раньше ласково не касались. Чтобы избежать еще одного прилива смущения, Киллуа просто пожимает плечами и ныряет обратно под подбородок Гона. — Ничего такого в том, что меня не обнимали раньше, — бормочет он, закрывая глаза. — Так было с самого детства. Это не большая проблема. — Это раздражает меня, — спорит Гон. Киллуа чувствует, как рука обнимает его крепче на мгновение, и ему нравится, он хочет больше. — И я собираюсь восполнить это. Киллуа мгновенно распахивает глаза. Все, что он может видеть, — это майка Гона и его голая кожа, которая слишком близко, он слышит мягкий и тихий гул сердцебиения в пространстве между ключицами. Было бы очень легко поцеловать это маленькое пространство, но Киллуа не знает, как делать такие вещи, а также не знает, как контролировать себя, если бы он решился; поэтому он крепко держит себя в руках. Потому что он хорошо понимает, как легко он может утонуть под натиском желания и никогда не вернуться назад. — Как тебе идея? — медленно спрашивает Гон тяжелым голосом, едва проснувшись и находясь на самом краю сна. Киллуа наблюдает и наблюдает, и наблюдает за биением на горле Гона. Под этой кожей — свежий поток крови, полной жизни. Киллуа рвал такие глотки голыми руками, но это первая за всю жизнь, которую он хочет поцеловать. Его тело горит, а глаза — слезятся, так что он устало закрывает их и медленно выдыхает. — Да, — шепчет он. — Неплохо, Гон. — Здорово, — сонно говорит Гон, широко зевая, — А теперь перестань смущаться и обними меня, как я обнимаю тебя. Пойман. Губы Киллуа дергаются в трепетной улыбке, слезы смущения горят на глазах, пока он крепче обнимает теплое тело Гона и сильнее прижимается к груди, чтобы лучше слышать биение его сердца. — Не смущаюсь… Гон дарит ему тихий смешок, но ничего не говорит, чтобы опровергнуть слова Киллуа, только прижимает его ближе к себе и выпускает длинный выдох — предшественник его быстрого падения в сон. Киллуа подсчитывает длину каждого его вздоха, пока она не начинает увеличиваться, и Гон не соскальзывает в дремоту, оставляя Киллуа догонять его. Но тело Киллуа гудит и горит, его кошачьи чувства сосредоточены на том, чтобы лучше чувствовать руки Гона, обнимающие его, и мягкий жар его тела, исходящий невидимыми волнами и проникающий в тело Киллуа. Он думает о том, как солнце греет землю. Он думает о маленьких росточках, изголодавшихся по свету, тянущихся к яркому небу, чтобы жить. Он думает о себе как об одном из этих растений: тянущийся к Гону и жаждущий тепла, чтобы выжить. В темноте Киллуа открывает глаза, чтобы посмотреть на бьющийся пульс на горле Гона. Там, под кожей, кровь — свежая, горячая, красная кровь. Киллуа познал кровь, как познал самого себя, очень близко, ощутил ее теплоту и запах. Лицо Гона такое мирное, когда он спит. Его руки так приятно обнимают Киллуа за плечи. А эта кровь под его кожей. Черные дыры отвратительных глаз Иллуми вспыхивают в воспоминаниях Киллуа, как ночной кошмар, но он отбрасывает это, упиваясь жаром кожи Гона и близостью их тел. Сжигая воспоминания этого взгляда в своем воображении, Киллуа сжимает Гона крепче в объятиях в ответ на обволакивающий холод, каждый раз набухающий в груди, когда Иллуми вторгается в его разум. Картина лица его брата задерживается на мгновение, ничего не выражая и пассивно дразня, а затем рассеивается бледным туманом, оставляя тихий шепот после себя. На лбу Киллуа появляется пот. Он капает на лицо, течет по щеке и падает на наволочку, теряясь в ее складках. Его грудь болезненно вздымается, а накопившийся воздух ноет при выдохе. Его тело дрожит. Киллуа наклоняется к мягкому участку горла Гона, прямо туда, где его кровь бьется в видимом пульсе. И вместо того, чтобы разорвать его, нежно целует.