Саюри

Матовый дневной свет, проникающий сквозь пропитанную маслом бумагу, натянутую на рамы раздвижных дверей, делал длинные распущенные волосы госпожи похожими на продолжение многочисленных теней – они так же свивались кольцами, выглядели гладкими и тонкими, а призрачный этот свет, кажущийся после яркого солнца улицы тусклым, делал прекрасное лицо матери ещё бледней. Маленький Кита-но-вака, которому через много лет предстоит сменить детское имя, данное ему по расположению покоев, в которых он родился, на звучное «Гинрей», решительно раздвинул двери, не обращая внимания на нянек, спешивших за ним по пятам. Да разве можно угнаться за мальчишкой, вспыльчивым своим характером известным даже сейчас? Казалось, только госпожа может усмирить его буйный нрав. - Почему ты так врываешься в мои покои, Кита-но-вака? – мелодичный её голос было приятно слушать, хотя в нём сейчас появились мягкие нотки укора. - Я принёс матушке подарок, - торопливо ответил мальчик и, подбежав к сидящей на дзабутоне матери, тут же запустил руку в свой широкий рукав, стараясь найти тот самый подарок, ради которого измазал свежим соком трав дорогие одежды. – Вот! Это для тебя! Ярко-оранжевая лилия будто пышет огнём. Цветок, перемазавший маркой пыльцой пальцы мальчика, теперь гордо покачивается в крепко стиснувшем стебель кулачке. С изумлёнными «ах!» дамы, прислуживающие госпоже, отшатнулись – будто в руке у мальчика зажата ядовитая змея. Тот только недоумённо взглянул на них и нетерпеливо топнул ногой, пытаясь вручить матери цветок. - Почему ты даришь мне этот цветок, Кита-но-вака? – нежная ладонь ласково коснулась его щеки, но голос женщины звучал печально и подавленно. - Потому что он такой же красивый, как и матушка! – пылко воскликнул мальчик, влюблённый в свою прекрасную мать, явление совершенно естественное. – Он похож на огонь, а у матушки в покоях всегда темно и… - Этот цветок означает ненависть, Кита-но-вака, - женщина привлекла к себе сына, обдавая его ароматами своей благоуханной кожи. – Неужели ты хочешь подарить мне его? - Но он такой красивый… - огорчённый, он выпустил смятую оранжевую лилию из рук, прижимаясь к матери в очень собственническом и ревнивом жесте. И хотя она потом пояснила ему, какие цветы приличествует дарить любящему сыну, но пламенные оранжевые лилии, дерзкие и непокорные, всё не шли из мыслей мальчика. Гинрей уже давно сменил детское имя на гордое и звучное, но вот его вспыльчивый характер и крутой нрав если и изменились, то лишь в дурную сторону. Несмотря на то, что все силы и время он вкладывал – по настоянию старшего брата, сменившего почившего отца на посту главы клана – в изучение шести искусств, которые должен знать молодой аристократ, даже это не могло усмирить непокорный дух Гинрея. Казалось бы, он прекрасно усвоил наставления «Ши цзин» о важности ритуала, слагал строгие стихи на китайском – как и пристало мужчине, ведь японская поэзия в то время пусть уже и не полностью, но считалась уделом женщин, прекрасно владел счётом и письмом, но… - С дороги, - надменно цедил Гинрей сквозь зубы, и челядь рассыпалась перед ним с поклонами, зная, что гнев молодого господина опасней, чем степной пожар. Старший брат Гинрея, возложивший на свои плечи бремя обязанностей главы клана, закрывал глаза на то, что тот носит в качестве украшения оранжевую лилию, значение которой на языке цветов было предельно просто и понятно – ненависть. У покоев Гинрея садовники взрастили полыхающие пожаром рыжие саюри, не позволяя себе ни слова проронить о том, что молодой Кучики, кажется, с каждым днём становится всё вспыльчивей – так же, как и лилии напитывались цветом, разрастались пышно и дурманили воздух своими ароматами. - Ты станешь воином, - однажды вынес своё решение глава клана Кучики и Гинрей склонился в поклоне. - Я прославлю благородный род Кучики на поле боя, возлюбленный старший брат. Не сомневайтесь в этом, - ответствовал ему Гинрей. И уже через три дня в поместье прибыл учитель – сухонький старичок, который, казалось, от одного дуновения ветра может рассыпаться прахом. Так началось обучение Гинрея. Воинские искусства помогли Гинрею не только усмирить свой норов, но и обратить гнев и ненависть в страшное оружие. -«Те, кто говорят, что сражаются ради того, чтобы защищать кого-то – дураки», - резко судил молодой человек, выполняя изнуряющие упражнения с фанатизмом паломника, отбивающего поклоны святыне. – «Если погибает тот, кого надо защищать, то источник внутренней силы мелеет и иссякает. Я – черпаю силы в ненависти, её у меня достаточно, уж будьте уверены» Старик-китаец только поводил седой бровью, поглаживая жидкую бородку, и молчал, позволяя вспыльчивому юноше совершать ошибки и исправлять их самостоятельно. Любимый цветок Гинрея, казалось, цветом своим предопределил его воинские качества. - Тигр не хитрит, не отступает. Его тело жёсткое, но дух – гибкий, - старик даже не пытался говорить по-японски. Изъяснялся исключительно на родном, говорил редко и мало, а бил – нещадно и больно, и как только в нём столько силы оставалось в таком возрасте? – Тигр никогда не останавливается, он двигается вперёд, на врага, а встречные атаки его не пугают. Когтистая лапа повергает на землю. Пока что землю своим благородным лицом приветствует именно Гинрей, в ярости вскакивая на ноги и отплёвываясь от крови, обильно сочащейся из разбитых губ. - Слишком много думаешь, - спокойно замечает китаец и отмахивается от него, как от мошки. – Тигр не думает, он действует инстинктивно. Не сознанием. Глубже. Поверхностный мальчишка. Может быть, но рычание, вырывающееся из глотки Гинрея – вполне себе тигриное. Старик-китаец выжидает. Тигр ведь – хладнокровный, расчётливый стратег. Этот тигр просто ещё совсем юный. Двадцать седьмой глава клана Кучики – Гинрей Кучики – смотрит холодно и надменно. Но тигриный взгляд смягчается, стоит ему коснуться своих детей. В тигрином логове нынче весело и спокойно, отпрыски подрастают, а у покоев цветут прекрасные стрелитции, а вовсе не оранжевые лилии. Стрелитции тоже яркие, пусть их цвет и мягче, легче, воздушней. Они похожи на ярких пташек, они шепчут на своём тайном, цветочном языке – всё получится… Гинрею не хочется больше ненавидеть, он счастлив. - Гинрей. - Оставьте меня, Ямамото-доно. Генрюсай, помедлив, убирает ладонь с плеча своего самого верного соратника. Плечо это будто вытесано из камня, кажется, даже отдавало холодом. И хотя главнокомандующему хочется сейчас сказать главе клана Кучики – и просто человеку, некогда бинтовавшему его раны, чтобы не допустить чрезмерной потери крови – что ему очень жаль, он молчит. Избитая фраза о том, что родители не должны переживать своих детей, сейчас уместна настолько, что это вызывает лёгкое отвращение. Тигр похоронил сына. Генрюсай понимает, что что бы сейчас он ни сказал – до Гинрея, одурманенного, оглушённого болью, эти слова не дойдут. Потому он ждёт. И когда срок положенного приличиями траура подходит к концу, Ямамото-сотайчо вовсе не удивляется, увидев, что камелия – символ дома Кучики – исчезает с одежд Гинрея. Ей на смену приходят оранжевые лилии, похожие на обезумевшие солнца над пустыней, выжигающие всё на своём пути. Тигр вышел на охоту.