Семь лет спустя

Я снова читала какую-то лекцию. Не имеет значения: о чем бы я ни рассказывала притихшему залу, мы с тобой шутили и болтали глупее и лучше всех. Ты вообще помнишь, сколько их было, этих высоколобых блестящих встреч, куда меня так настойчиво приглашали? История безумия в классическую эпоху – все началось давным-давно, когда ты только ещё отрастила длинные волосы и была больше занята ими, чем моими попытками внести ясность в культурологический мир. И хотя меня окружал, как всегда, десяток внимательных лиц, я смотрела украдкой на совершенно не слушающую тебя и бесилась. Потом ты, конечно, скажешь, что восхищаешься мной, я пробурчу что-то смущенное и невнятное и уйду прочь дочитывать очередной материал на завтра, а ты так и останешься любоваться собой, в комнате, квартире, вселенной - отделённом от меня пространстве, куда мне никогда не пробраться. То, что мои мысли и чувства для тебя – такая же бетонная стена, меня не утешает. Я спасаюсь успокоительными, молоком с сахаром и заказом новых книг. Даже пить не могу. Противно. Чаще всего мне казалось, что я тебя выдумала. Но если бы это было правдой, то ты вся оказывалась бы в моей власти - а так твою реальность вполне живо подтверждали радостные возгласы, компании и пара-тройка свежих тёмных следов у тебя на шее. Засосы, потому что тебе одиноко. Потому что я всегда такая занятая и убитая своей работой. Потому что список "потому что" уже не умещается у тебя на ладони, и поэтому ты протягиваешь её кому-то ещё для быстрого поцелуя и убегаешь навстречу дню, ночи и любому достойному приключению. У меня нет права винить тебя – сидеть со мной в квартире, пока я роюсь в десятом трупе чьей-то статьи, дело гиблое. Я вполне тебя понимаю, я - тот ещё стервятник, кружу над телами невинных текстов и бессовестно препарирую их, когда ты в гробу видела все это, хочешь танцевать и жить, а ещё – обратно в Лондон, и новое платье, а лучше два. Ты совсем не поверхностна: тебе даже нравятся мои речи, хотя порой, похоже, в них ужасно душно, и хорошо, что все твои друзья служат эдакой спасительной форточкой. В неё ты и прыгаешь от меня. А однажды не возвращаешься. Это случается само собой: я не нахожу нужных слов, чтобы поговорить с тобой. Если честно, я испытываю сильнейший дискомфорт от того, что нужно обратиться к тебе первой. Все перечисленное не делает меня хорошим человеком, сильной личностью и существом, достойным любви – да и наша с тобой история похожа на скомканную бумажку. Хоть бы ее гнал ветер – но она лежит на дне мусорного бака, пока мимо бежит яркий, смешной и неописуемо добрый мир: место, в котором я бываю не так уж и часто. Ты вытаскивала меня, как могла, отрывала от нудных записей, пела мне песни, пока я не начинала смеяться, но в итоге все заканчивалось тем, что я снова отдалялась от тебя. Потом мы, конечно, мирились, и я тысячу раз говорила тебе, что ты – моя единственная и самая хрупкая нежность, но я не знаю, сколько месяцев назад ты перестала в это верить. Все предсказуемо и все ожидаемо. Семь лет. В этом году наша с тобой любовь идёт в школу. Я сижу в пустой комнате и хвастаюсь сама себе публикациями, отзывами и свеженьким профессорским местом. Лето такое жаркое, что мне совсем не хочется выходить на улицу. С тех пор, как ты ушла, ничего не изменилось. Если бы мы жили вместе, то я бы наверняка наткнулась на какую-нибудь забытую вещицу и начала судорожно рыдать, прижимая её к себе. Но вышло так, что мы всегда виделись странными урывками, до неприличия мало целуясь, хоть даже и в общественных местах: негодование толпы отдавалось ласковой смешинкой, пока ты бесстыдно лезла языком мне в рот, а потом ещё и рассказывала, что все считают тебя слишком настойчивой. Я говорила - делай со мной, что хочешь. Мне и правда хотелось, чтобы ты что-то со мной сделала. Если бы наши порнографические письма друг другу разбились на миллион заглавных и строчных букв, мне кажется, мы бы могли купаться в этих нескончаемых фразах — при всём нашем литературном воображении ты никогда не прикасалась ко мне так, как описывала в своих сообщениях, летящих и вибрирующих ко мне со всех краешков света, где оказывалась ты или куда поспешно улетала я. Пара твоих похабных фотографий - ты в каких-то совершенно неприличных и оттого смешных белых чулках - и у меня замирало дыхание, как у старого развратника, но я по стыдливости тут же удаляла их, как и не снималась в таком виде для тебя. Вся моя блондинистая прилизанность, строгие костюмы и неприязнь к шпилькам были твоими и так - никакого труда, чтобы раздеть меня. Впрочем, тебе разрешалось все, включая отсутствие. Хорошо, что мы не делали этого по скайпу. Иначе, обсуждая с кем-нибудь лысым и важным новый Очень Умный и Революционный проект, я бы не думала ни о чем, кроме твоих рук, ключиц и губ, улыбка которых мертвой цифрой кривилась на моем старом телефоне, и хорошо, что я его потеряла. Твоя чувственность казалась серьёзнее самой ответственной моей работы, и если ты говорила даже о своих незадачливых подругах, даче и родственниках (спасибо твоей маме, она незаслуженно хорошо ко мне относилась), я все равно не могла сдержать рвущегося наружу восторга, царапающего мне легкие: тут хоть кричи на всю улицу о любви, или уткнись в книгу, или начни кидаться стульями - беспощадный восторг превращал мой взгляд в ещё более сумасшедший, а то, что у меня всегда тряслись руки, было уже общеизвестным фактом. Я пила таблетки и говорила, что люблю тебя, я пила таблетки и говорила, что люблю тебя. А потом снова уходила в своё отчуждение, алиенэйшн, детачмент, и да хранит твой сон оксфордский словарь со всеми его литерами. Я рада, что ты держалась так долго. Мне жаль, что я не сказала так много. Мы перешли на английский язык, когда совсем перестали верить всему, сказанному на родном. Родном: если бы ты легла на меня, быть может, твои артерии узнали бы мои, и биение крови понеслось бы ещё бешенее, пытаясь поприветствовать находящиеся на страшном расстоянии в целый миллиметр жилы. Если бы ты легла на меня. I will miss you so much. Или давай так, как мы говорили раньше. Черт с ним, с иностранным. I want you more than anything in my life. Сколько раз мы бросали друг друга, и, не находя сил, возможности и смелости в десятый раз примириться и успокоиться, трогали сами себя. Ты могла попробовать нечто новое с кем-то из знакомых, через пару недель весело рассказывая об этом мне. Какая глупая жестокость. Какая жестокая глупость. Я так и представляла тебя, насмешливо и презрительно обнюхивающую собственные пальцы, и мне хотелось заплакать, закричать и вцепиться тебе в рукав, чтобы ты никогда не уходила, чтобы целовала меня так жадно, как можешь только ты. Мне хотелось сорвать с тебя все, залить тебя слезами и слизать непрекращающуюся соль с твоей исцелованной другими шеи, но все, что я могла, это опускать свои руки и закрывать глаза, думая о тебе, о твоей груди, от желания прикоснуться языком к которой я была готова умереть, о твоём дыхании, когда я дотронулась бы до сосков и начала легонько покусывать их. Как-то раз ты со всей присущей тебе прямотой сказала мне: "Я хочу тебе отлизать". Но ведь и я бы отдала все, чтобы иметь возможность покрыть несмелыми и робкими поцелуями твою промежность, постепенно обретая уверенность и припадая губами все сильнее, пока моя слюна не смешалась бы с влажностью у тебя между ног. Меня всю потрясывает, когда я представляю, какими быстрыми и нежными движениями можно гладить тебя и запускать пальцы туда, где так горячо, и я уже не в силах сдерживаться, прерывисто дыша и не видя ничего, кроме твоего лица. Размазанная красная помада. Губы, мягкость которых я почти не помню. Я всхлипываю последний раз. Одиннадцать вечера. Мы не увидимся. Ещё таблеток. Три. Четыре. Я не планирую ничего страшного, у меня много работы и мало времени, не переживай за меня, не смотри на меня. Пять. Мне будут сниться добрые, ласковые сны, где нет боли, и я не помню ни о чем, кроме тёплого ветра и скопища облаков над твоим домом. Шесть. Все хорошо. Я проснусь, и все покатится дальше, со слезами и истериками, и с тобой, пишущей заметочки где-то за тысячу километров, но пока все хорошо, так, как может быть у любого чувствующего существа. Семь. Семь лет нашей с тобой любви.