взрослые травмы

Дино молчит, когда Ромарио, вновь ни о чем не спрашивая, обрабатывает его раны: промывает перекисью водорода довольно глубокие порезы и аккуратно обматывает после левое запястье марлевым бинтом, — потому что просто не знает, что люди говорят в таких случаях. И говорят ли вообще? — Спасибо, — он пытается размять кисть, но каждое движение сопровождается болью. Однако со временем это начинает приносить какое-то странное, граничащее с мазохизмом удовольствие, и юный Каваллоне ловит себя на мысли, что не может остановиться, продолжая сгибать и разгибать пальцы. — Ты... ты ведь не расскажешь никому, да, Ромарио? — а голос хриплый и тихий. И Ромарио рад бы поставить начальство в известность — только вот не привык перекладывать свою работу и свою ответственность на других. // Далеко не возражение и далеко не отрицание, как ни странно. «Сомневаюсь, что у меня когда-нибудь получится», — вот первые слова, которые произносит Дино новому репетитору, за что получает хороший, увесистый, — но заслуженный ли? — пинок. Парень, к слову, вообще не хочет становиться частью жестокого мафиозного мира, только вот кого это вообще волнует? Ромарио тяжело признаться, но ему тоже отнюдь не хочется, чтобы Дино втягивали во всё это. Мальчишке бы кошек да собак лечить, или в хоре петь, или детей обучать грамоте, но не играть, черт возьми, в мафию. Скоро-то это и игрой не назовешь, потому что функция «начать сначала» отсутствует; потому что если дыхание твое остановится, то это уже навсегда, ведь «game over» в данном случае означает — по-настоящему — конец. Только вот приказ есть приказ. И Реборн вроде бы кажется славным малым, невзирая на репутацию хладнокровного убийцы. Ромарио смотрит на синяки и ссадины, на разбитые коленки и локти парня и с удивлением отмечает, что все они получены в ходе упорных, но отнюдь не желанных тренировок. Никакого самоповреждения. Похоже, думается мужчине, так даже лучше. Всё, может быть, обойдется? // — Ты идиот, — репетитор даже не бьет его, потому что руки, ватные и налитые свинцом одновременно, опускаются. Запястья наследника семьи Каваллоне вновь испещрены кровоточащими полосами, воспалёнными и относительно недавними, но уже успевшими загноиться. Снова. В который раз. Это очередная его ошибка (а ошибка ли?). Реборн рисует мысленную характеристику своего подопечного: мягкий, отдаленный от жестокости, практически ни на что не годный... с суицидальными наклонностями. Если с предыдущими особенностями можно было хоть как-то попытаться ужиться и справиться, то насчет последнего прокрадывались просто огромные сомнения. — В наказание — тысячу отжиманий, — выдавливает он из себя наконец подавленно. Дело в том, что не обошлось. Ничего, черт возьми, не в порядке. // Дино смеётся, когда Ромарио вместе с Реборном врываются в его комнату в самый неподходящий момент, — однако кто знает, как бы всё обернулось, если бы этого не произошло. — Я же говорил, — шепчет он с хрипотцой, стирая с лица застывшие капли окровавленными ладонями, делая лишь хуже и растягивая багровые полосы по впалому лицу, — Что из меня ничего хорошего не выйдет. Ромарио, никогда не боявшийся крови, еле сдерживает рвотные позывы. // Лето пахнет жарой. Пахнет раскаленной землей и пылью, от которых в носу свербит. Пахнет холодными напитками и мороженым. Пахнет сумасшедшими, радостными прогулками. Пахнет счастьем. А боль имеет совершенно другой вид. Она похожа на море, на целый океан, на триллионы кубометров солёной влаги, в любой момент готовой выплеснуться из раскрасневшихся глаз и затопить всё вокруг, устроив чёртов Апокалипсис. И только смерть состоит из одних страданий. И отдает дешёвым металлическим послевкусием, отпечатываясь багряными разводами на собственной — или уже практически чужой? — коже. Стоит ли вообще говорить о том, что все эти ингредиенты, смешавшись воедино, создают неповторимый коктейль отвратительной и почему-то безрассудной ничтожности? Дино с трудом вытягивают с того света, хватают грубыми пальцами, спрятавшимися в обработанные тальком медицинские перчатки, буквально за душу, пытаясь спасти глупого мальчугана от практически неминуемой гибели. Если бы вечность имела запах, то она походила бы на больничные дезсредства и на удушающий аромат медикаментов. Она была бы невзрачной, как стены, и потолки, и койки, и даже стерильное белье. Шершавое покрытие белёсого гипсокартона — первое и самое острое воспоминание воскресшего будущего босса. Он смотрит на левую руку — это становится вторым воспоминанием в новой жизни — и еле сдерживается, чтобы не начать скулить. Я настолько неудачник, думается Дино, что даже сдохнуть нормально не могу. Реборн бы двинул ему со всей силы и выбил бы всю эту дурь из головы. Однако к чёрту. Репетитор лишь молчит, раздражённо поглядывая на циферблат настенных часов. Что же должно твориться у человека в голове, если он так сильно и отчаянно хочет поскорее свести счёты с жизнью? Киллер соврёт, если скажет, что это его ни капельки не волнует. Но приказ есть приказ. На тумбах мирно покоятся букеты из каких-то непонятных цветов, слишком ярких и пёстрых. Их нежный аромат плавно заполняет просторную, но относительно пустую комнату, и это становится третьей деталью, въевшейся в воспалённую память. Ромарио говорит, что лучший подарок, который только может быть, — это вновь увидеть молодого господина живым и вроде как здоровым. — Если бы ты умер, Дино, — тихий и сухой голос перебивает беспощадный гул в чужой голове, — Я бы никогда себе этого не простил. Репетитор смотрит не на мальчишку — в потолок, разминая пальцы рук, однако характерный хруст почему-то не раздается. Замечая краем глаза, что Дино пытается аккуратно — виновато? — улыбнуться, он добавляет: — Как оправишься, начнём тренировки повышенной сложности. И возражения не принимаются. // Молодой босс заслуживает уважение каждого из своих подчинённых, доказывающих ответно верность и преданность. Дино чувствует ответственность за жизни множества родных и близких людей, поделившихся теплом и уютом, подаривших надежду на счастливое будущее и стимул жить дальше. И ценность всех этих жизней перевешивала ненависть к собственному существованию. Однако проблема заключалась в том, что весь мир — не его семья, как это ни печально, а холодному и далёкому миру нужно соответствовать, чтобы не портить общую репутацию и не ставить никого под угрозу. Дино набивает тату, отказываясь от ошибок из прошлой жизни, чтобы скрыть свои шрамы и навсегда стать «нормальным». // — Японцы довольно милые, — отмечает, обращаясь к своему бывшему наставнику, Каваллоне. — Я бы даже сказал, что чересчур, — босс закидывает руки за голову и подставляет лицо навстречу солнечным лучам, из-за чего кажется, что его кожа, и без того достаточного белёсая, начинает светиться. — Посмотрим, изменишь ли ты своё мнение после знакомства с кохаем, — Реборн улыбается то ли многозначительно, то ли издевательски. // Дино предлагает передохнуть, прежде чем вновь приступать к тренировкам, оценивая свои — новоиспечённый ученик оказался весьма способным и хладнокровно упорным — и чужие силы и стараясь не растратить их раньше положенного времени. Получив в ответ раздраженный отклик-согласие, мужчина опускается на холодную траву, покрытую ещё не начавшей испаряться росой. И Хибари садится рядом. Задумчиво прищурившись, кохай молчит до определённого момента, — а после его наступления бесцеремонно начинает изучать взглядом тело своего наставника, объятого рассветным солнцем. Он не пропускает ни единой детали, и вскоре внимание парня привлекает одна забавная — для него самого, конечно же, — мелочь: что-то с этими татуировками явно не так. Только вот что? Бесстыдно проводя пальцами по чужой руке, проделывая ими путь от запястья до предплечья, прикасаясь грубыми ледяными ладонями к тёплой — даже почти горячей — коже, глава дисциплинарного комитета не может сдержать удивлённой усмешки. Молодой босс сидит как в воду опущенный, попросту не зная, что люди говорят в таких случаях. И есть ли смысл говорить что-либо вообще? // Кёя не походит ни на часть понимающей семьи, ни на суровый и беспощадный мир, готовый сожрать за любое проявление слабости, как стая диких волков. Только вот Хибари не принимает и не отталкивает — и Дино чувствует себя неожиданно спокойно рядом ним.