Зелеными языками адского пламени

Он ее не узнает. Смотрит на знакомую, родную фигуру и совершенно не узнает. Во взгляде у Серсеи металл. И кажется — только кажется, — что на губах у нее склизкая, противная ухмылка. Такая, которую хочется стереть оттуда. Убрать. По-хорошему. Или кровавыми следами. Кровоподтеками. Вокруг нее струится невидимыми линиями гордыня, обволакивает и окутывает. Он помнит, как она говорила, что мечтает стать королевой, когда они были еще совсем детьми. Когда ему подарили первый деревянный меч, а ей какое-то платье. Тогда она долго дулась и обижалась, а потом сказала, что станет королевой. Что свои глупые игрушки он может оставить себе. Вот и сейчас Джейме ощущает себя мальчишкой. Мальчишкой с деревянным мечом, который не знает, что делать. На улицах города стоит черный смог. Не позволяющий дышать, оседающий в легких. Клубится, застилает обзор. И улицы сожженные, выжженные. Уничтоженные за считанные минуты. В тронном зале на удивление тихо. Люди боятся. Люди знают, что произошло. Не могут и рта открыть, боятся сказать слишком громко. Боятся, что с ними случится то же самое. Серсею никогда не любили в столице. Первое время, если только. Пока она не начала проявлять всю свою натуру. Ту, которую Джейме всегда старался не замечать, списывать на амбиции и желание быть значимой. Теперь ее боятся. По-настоящему. И говорят, что королева безумна. Безумнее Эйериса. Безумнее того самого Безумного короля, перед которым дрожали в страхе. Джейме будто прозрел после стольких лет. Ему словно открыли глаза, которые он так яростно и долго держал закрытыми. Резко, без подготовки. Он смотрит на свою сестру и не понимает, куда делась та девочка с длинными золотыми волосами, бегающая по песку рядом с Утесом, заливающаяся звонким смехом и путающаяся в полах длинных красивых платьев. Сидящая на троне Серсея больше похожа на дракониху, выполненную из стали. На часть этого чертового Железного Трона, который она почти любовно поглаживает пальцами. Черное платье и металлические вставки. Статуя. Жестокая и безжалостная. Неживая. Его начинает трясти. Он уже видел безумца, сидящего в этом зале. И помнит, чем история закончилась. Из чего история состояла. Тот лишь грозился. Тот только грозился сжечь Королевскую Гавань. Серсея сожгла. Похоронила сотни и сотни людей. Нет, не похоронила. Выжгла. Спалила. Превратила в тот черный смог, который мешает ему дышать. Который забивает легкие. Оседает не только на доспехах. Впитывается в кожу. Впитывается в мясо. Он покидает тронный зал одним из первых. Потому что не может стоять и смотреть на все это. Потому что перед глазами картины сменяют одна другую: Эйерис, кричащий, что сожжет весь город; Серсея улыбается, целует его и говорит, что не нужно ей все это; люди срывают глотки, пока еще могут, пока не сгорают в языках зеленого пламени; его меч, разрубающий спину Безумного короля и противное хлюпанье крови. Ему хочется соврать себе. Хочется поверить в то, что Серсея не имеет никакого отношения к происходящему. В то, что та безумная женщина на Железном троне —не его Серсея. Чужая, совершенно чужая и незнакомая. У него гнилая честь. Его достоинство ничего не стоит. Но все эти невинные люди… Город пропах смертью насквозь. И этот запах стоит у него в самых легких. Стойкий и ужасный. Пахнет паленой плотью. Ему этот запах знаком с семнадцати лет. С тех пор, как он стал членом Королевской гвардии. С тех пор, как мальчишкой стоял и смотрел на сжигание людей в том самом зале. Не мог пошевелиться, не мог ничего сделать. Он убивал людей ради нее. Убивал ради того, чтобы она смогла убить еще больше. Джейме теперь уже точно знает, что было глупо полагать, что он вернется к ней после захвата Риверрана и все будет хорошо. Ничего больше не будет. Его сестра пропиталась ложью. Пропиталась ложью сильнее, чем он пропитался запахом смерти. На ее руках нет и капли крови. Серсея слишком умна для этого. И все равно он мысленно называет ее дурой. В своих целях она использует других людей. Сколько же в ней жестокости и ненависти. Он не знает, когда она стала такой. Когда родился Тирион. Она ожесточилась, когда родился Тирион. И готова была собственными руками задушить младшего брата за один факт его существования. А дальше — лишь больше. С каждым днем жизни. С каждым убийством, в котором она косвенно принимала участие. Со всеми дурманящими его сознание словами и ласками, с ярой готовностью сорвать с себя одежду и лечь под него. Ноги несут его в ее покои, Джейме даже не осознает этого. Он не может думать, не может соображать. Но двери ему открывают, совершенно не задавая вопросов. Серсея сидит на софе и крутит в руках полупустой бокал с вином. Не красным, нет. Бордовым. Таким практически черным. И при этом освещении кажется, что у нее там чистая кровь. Взгляд такой же металлический, отстраненный. Пугающий. Потому что, когда он смотрит в эти глаза, видит этот взгляд, ему хочется кричать. Срывать глотку до хрипов. До кровавых сгустков разорвать. Так, чтобы давиться кровью. Она давно мертва. Его сестра давно мертва. И что-то глубоко внутри него тоже мертво. Настолько, что хочется вытащить это из себя, выдрать. Выкрутить и выдернуть. С костями и болью. До кровяных пятен перед глазами. И когда она смотрит на него, ему становится тошно. — Джейме, — говорит она. Голос сухой. — Где наш сын? — получается почти рычанием. Рваным и жестоким. Так, как он никогда с ней не говорил. С губ Серсеи — горькая, почти злая усмешка. В глазах стоит вода. И руки у нее чешутся, чтобы разорвать собственную грудину. Расчесать кожу, которая зудит теперь почти постоянно. Разорвать ногтями плоть, выпотрошить все наизнанку. Вынуть себе сердце. Ей невыносимо. Лишь вливает в себя остатки тягучего на вкус, терпкого вина, слегка кисловатого, и ставит бокал на небольшой столик. Так, что стеклянная ножка, окутанная металлом, звонко ударяется о поверхность. Чуть трескает, но не разбивается до конца. Как и сама королева. Битая, но не разбитая. Есть колоссальная разница. Есть чертовски большая пропасть между этими понятиями. Она поднимается на ноги и делает несколько шагов в сторону брата. Он ведь ее близнец, часть ее самой. Ему не нужно говорить, как сильно она надломлена, как поглумились над ней, как выпотрошили все, что было ей дорого и нужно. Она касается его волос, проводит во щеке и улыбается безобразной, сумасшедшей улыбкой. — Джейме, — шепот почти отчаявшийся. И все это на резком контрасте с ним. Он перехватывает ее руку, крепко сжимая запястье в своей. И почти встряхивает, впивается взглядом четко в черные зрачки. В эти дыры, за которыми не осталось души. — Где наш сын?! — он орет на нее, мысленно отрицая все свои предположения. — Где Томмен, Серсея? Из глотки вырывается смех. Сначала тихий, а потом все более истеричный. Серсея облизывает губы и выдыхает медленно, тяжело. Через рот. Так, что его обдает винными парами. Так, что он может почувствовать, как много она сегодня выпила. От этого смеха Джейме отшатывается, почти безвольно выпускает руку сестры и чувствует, что ноги начинают подкашиваться. В горле комок. Дышать трудно. — Нет, — говорит он коротко и качает головой. — Нет, ты не могла. Я не верю. Ты бы не сделала этого. Ты бы не сожгла нашего сына заживо. Смех прекращается. И взгляд ее снова ожесточается. Она испепеляет его, будто уничтожить пытается и шипит так по-змеиному: — Не смей. Не смей так думать даже. А потом ее прорывает. Слезы начинают течь, она их не замечает, не контролирует. Губы трясутся. Серсея оседает, садится, сама того не понимая. Джейме ловит ее, удерживает под локоть, за руку. Сам не понимает, почему делает это. Кажется, он ненавидит ее. Кажется, впервые в жизни он готов назвать эту эмоцию именно так. Это чувство. И от этого еще страшнее. Потому что это Серсея. Та, которую он по определению не может ненавидеть. Ненавидеть ее значит ненавидеть себя. Он ненавидит себя. Он должен был быть в столице. Рядом со своей ломающейся сестрой. Рядом со своим сыном с такой подвижной психикой. Неуверенным и напуганным. Он должен был быть здесь, быть мужчиной. А не тем изувеченным созданием, которым он себя чувствует, инстинктивно пытаясь схватить сестру второй рукой. Той, которой нет. — Его там не было, — повторяет Серсея уже раз второй или третий, но только сейчас получается произнести это не одними губами. — Его там не было. Мой мальчик был в полной безопасности. Я практически спасла его, практически спасла его… Джейме помогает ей сесть обратно на софу. Она резко одергивает руку. Так, будто хочет избавиться от его присутствия. Будто прямо сейчас позовет охрану и бросит его в подземелья. Но в тот же момент она хватается за его руку и тянет на себя. Ей страшно оставаться одной. Ей страшно настолько, что она захлебывается этим страхом. И это ее состояние, этот страх — все это подчиняет его себе. Он опускается на край софы рядом с ней. И не может пошевелиться. — Мой мальчик, — говорит она, смотря себе под ноги. Вытирает слезы с щеки так ожесточенно, словно хочет сделать себе больно. Физически, ощутимо. Так, что на коже остаются краснеющие следы. И когда она поднимает взгляд на него, Джейме полностью теряет. Теряет себя и все понимание того, что именно он сейчас чувствует. — Он выбросился из окна своих покоев. Упал прямо на камень. Он был так похож на тебя, он был таким добрым. Ее руки обвивают его шею, и она прижимается так наивно, доверчиво. Раненная и слабая. Всхлипывает куда-то ему в шею, а Джейме не может пересилить себя. Словно в каком-то трансе. Он кладет руку — гребанный обрубок, оканчивающийся золотой ладонью — на ее плечо. Почему-то она убеждена, что все их дети были похожи на него. Ей так думать хочется — не более. Потому что он похож на нее, она похожа на него. И, наверное, они одинаковые. Он такой же как она. Монстр. Чудовище без совести и чести. Когда ее дрожащие губы, мокрые и соленые на вкус, касаются его губ, он не реагирует. Не может реагировать. Закрывает глаза, зажмуривает, стараясь не представлять труп собственного сына. Разбитый о камень череп. Сочащуюся кровь, жидкое вещество мозгов. Все то, что он столько раз уже видел в своей жизни. Но это было другое. Иначе. Кровь такой грязью запекается на золотых волосах, растекается лужей рядом. Рядом с телом, вывернутом в неестественной позе. Сломанными и разбитым. Искалеченным намного хуже и более явно, чем душа родителей этого мальчика. Серсея делает еще попытку. Притягивает его к себе, и податливо приоткрывает рот, когда Джейме на каких-то инстинктах отвечает, плотнее прижимает свои губы к ее. У нее на языке вкус вина. Дурманящий, пьянящий. И кажется, сейчас это единственный выход. Мять ее губы своими, впиваясь в эту мягкую плоть, стараясь ни о чем не думать. Ничего не вспоминать. Потому что иначе можно сойти с ума окончательно. И тогда уже не останется ничего. Кроме злости, ненависти и желания рвать глотки. Разрывать голыми руками, погружаясь в кровь и слушая чужие крики и вопли. Убивать, калечить, оставлять кровавые следы. Терять себя, остатки человечности. Превращаться в зверя. А что касается души… Она уже давно отмерла, осталась вкусом пепла и вина во рту. Яркими зелеными вспышками перед глазами. И тремя безжизненными телами их детей, обращенных в прах.