День похорон

Этот день наступает будто бы целую вечность. Медленно тянется, липнет черной мерзкой тиной, и наконец-то приблизившись, с дьявольской силой лицом впечатывает в проклятое дно. Джоанна открывает глаза и на несколько мгновений замирает, заставляя себя окунуться — осознать, что этот день все-таки настал. Он сегодня. Сейчас. Он начинается сию секунду, и ничто не сможет этому помешать. Сегодня день похорон. Похорон Финника Одэйра. Джоанна привыкла хоронить близких. Это уже вошло в привычку — видеть смерти раз в неделю. Иногда реже. Иногда бывают передышки и безразличные ей люди. Но как бы сильно не загрубела порочная душа, этот груз она все равно принимает нелегко. Колет что-то там. Тупыми ножами по скукоженной ткани. Мейсон молча поднимается с постели, придерживая голову, которая чуть кружится от резкого прилива крови. «Идти. Надо идти» — приказывает она себе и открывает дверь в комнату Кресты. Энни до сих пор спит. Если бы не едва заметно вздымающаяся грудная клетка, можно было бы подумать, что она мертва. Неестественная бледность умыла лицо, руки, охватила тонкую шею, худоба скрала всю девичью женственность, четче очертила выступающие острые ребра и лопатки. Единственное живое место — глаза, плотно закрытые, покрасневшие, где-то немного фиолетовые от бессонных ночей. Она носом уткнулась во влажную мужскую рубашку, почти выпустив ее из ослабевших рук. Джоанне не хочется ее будить. Рука так и тянется вколоть ей дозу снотворного, чтобы для той день пролетел незаметно, неощутимо, оставив после лишь одни сожаления о несказанном. — Просыпайся, — немного грубо окликает ее Джоанна, сбрасывая с дивана ненужные вещи. Креста дергается от громкого звука и сразу садится на кровать. — Почему так темно? И почему зеркало накрыли? Небольшие провалы в памяти начали проявляться с первого дня потери. Джоанна не смотрит на Энни, делая вид, что сосредотачивается на складывании упавшей одежды. — Сегодня похороны, Энни, иди, умойся, — эта реплика звучит как между прочим, вроде: «Вставай, завтрак на столе». Джоанна произносит все на одной ноте, но слово «похороны" больно цапает внутренности. В ответ — ни эмоции. Креста спокойно идет в ванную, попутно напевая недавнюю песню, звучавшую по радио. Мейсон слышит, как включается вода, еще пару неверно вытянутых нот, и пение резко обрывается. Удар молчания разрезает звук струящейся воды. «Дошло» — прикусывая губу, отмечает про себя Мейсон. *** Телевизионщики прибывают на несколько часов раньше. Задний двор весь усыпан розами. Над головой висит черный шатер, изнутри золотыми буквами вышито слово «Панем». В углу поставили богато украшенный стул, больше похожий на трон, а вокруг несколько камер. Подле столик, на котором располагается микрофон и стопка бумаг. Джоанна медленно обходит помещение, и взгляд падает на несколько плакатов, где во всей красе изображено место событий смерти. Темные коридоры труб, белые переродки, утопающие в собственной крови, и он — с разорванной грудью, отброшенный к стене, обгоревший, почти утонувший в воде, благодаря которой не видно, что осталось от рук и ног. Джоанна останавливается, разглядывает страшные картины, и внутри осколок подтаявшего льда больно клацает о стенки неровно бьющегося сердца. В голову приливает кровь, и ярость прорезает путь наружу сквозь обожженные ребра. — Что это такое?! Что. Это. Такое?! — орет она так, что начинает хрипеть. Из-за занавесы появляется умиротворенное лицо капитолийки. Она улыбается на столь бурную реакцию и произносит: — По-моему неплохо, как считаете? Мы думали еще прикрепить плакаты с надписью «Герой революции», но как назло краски не хватило. Джоанна задыхается от возмущения, слова застревают в сухом горле, словно она проглотила ком наждачной бумаги, которая при любой попытке что-то сказать царапает опухшие от крика голосовые связки. Она сжимает зубы, резко наклоняется за горстью песка и швыряет его прямо в лицо воодушевленной женщине. Без лишних церемоний она хватает ее за рукав, игнорируя болезненные возгласы, подтаскивает за розовые рюши к себе и шипит: — Чтобы через пять минут этого всего не было, только попробуй, тварь, ослушаться. Они не понимают, что если это увидит Креста, то тут будет еще один труп. А затем еще десяток, потому что тогда Мейсон выцарапает глаза всем, кто хоть как-то замешан в этом. Креста — единственное существо во всем Панеме, за которое Джоанна готова порвать глотки. У Мейсон то уже давно вырыты в душе катакомбы, бить по ним бесполезно. Там уже разбомбили все, что было возможно. Энни — все, что у нее осталось, единственный блеклый, едва живой свет среди всего этого цветастого ненужного хлама пороков и жестокости, который накрыл с головой всю страну. Капитолийка что-то неразборчиво пищит, пытаясь на ощупь найти хоть кого-нибудь, кто мог бы помочь. Джоанна грубо ее отталкивает, и тут же к ней подлетает Плутарх. — Ты в своем уме? — Это вы, сволочи, и ум, и страх потеряли. Какого хрена вы соорудили тут? — Тише, Джоанна, мы стараемся, чтобы проводы были достойными. Еще не все приехали, в Панеме много людей, кто бы хотел почтить память Финника. Эти плакаты для зрелищности, чтобы все знали, как именно он погиб, осознали масштабы потери, прочувствовали, понимаешь? — политик отводит ее, кладя тяжелую руку на острое девичье плечо. От пощечины Плутарха уберегает хлопок входной двери и легкие шаги, свойственные Энни Кресте. — Сорви плакаты, Плутарх, или я за себя не отвечаю, — сквозь зубы цедит Мейсон и спешит остановить вошедшую. Она ловит Энни прямо около входа. Слегка сжимает ее руки выше локтя, боясь, что если чуть увеличит хватку, то хрупкая кожа треснет и рассыплется, словно сухой осенний лист. — Стой, — она разворачивает Кресту на сто восемьдесят градусов, чтобы скрыть от ее взора суматоху внутри. — Пойдем, я помогу тебе одеться, — она тянет Энни за собой, но та ее останавливает. — Что там? Я хочу посмотреть. Дай, я пройду, — девушка делает шаг назад, случайно наступая на розу, — пусти. — Нет, нельзя! — Мейсон с ловкостью кошки ногтями берет ее за руку и тащит обратно. Уберегла. Но удастся ли спасти ее от того, что последует дальше? Джоанна уверена, что нет. *** Мейсон помогает Энни облачиться в черное, еле-еле уговорив ее снять рубашку Финника. Плутарх видите ли настоял на том, что без черного и похороны не похороны. Надо же уважать чертовы глупые традиции: созывать толпы народу, журналистов, желающих залезть тебе в рот. Необходима куча цветов, еды, фарса, и куда же без слезливых лицемерных речей. Джоанну трясет от мысли, что на похоронах будут присутствовать капитолийцы. Клиенты, которые крали свободу и личную жизнь погибшего человека. Девушка давно бы со всеми разобралась, обматерила с ног до головы и вышвырнула из этого дома, если бы не ощущение, того, что ее придавили к земле тяжелой бетонной плитой настолько, что кажется еще немного, и хрустнет грудная клетка. На сопротивление уже ее просто не хватает. Ничего не хватает. Ни сил. Ни нервов. Даже ярое желание уже совсем не так жжет, как прежде. Нервы, силы, эмоции. Все потрачено. Без остатка. Сперва в шатре собирается бесчисленное количество народу. Все встают в круг, а затем кто-то выходит и произносит поминальную речь. После — поездка в морг, где с Финником попрощаются самые близкие люди. Затем тело сожгут, а пепел развеют над морем. Мейсон стоит в кругу из людей, молча смотрит вниз поникшей головой, думая о своем. Все слова пролетают мимо, натыкаются на невидимый барьер, которым она себя старательно огородила. По привычке. Но в сердце все равно зудит, больно вибрирует, и так и хочется, чтобы все это закончилось. Быстрее. Слова периодически перебиваются музыкой из шкатулки. Энни сидит возле столика на коленях и заводит вещицу, смотрит на танцующую балерину внутри нее и тоже отгораживается от всего происходящего. Какая-то давняя история связана с этой шкатулкой. Вроде бы просто диковинка, привезенная из столицы вечно пропадающим любовником. Но, видимо, для Энни это нечто большее. Немного глупо. Мейсон никогда не понимала привязанности к вещам. Джоанна не знает, пугаться ли ей поведения Кресты или наоборот облегченно вздохнуть оттого, что потеря памяти появилась в самое нужное время. *** — Ей нельзя туда, — останавливает Мейсон Плутарха перед дверью морга. — Почему? — одна из капитолиек удивленно смотрит на Джоанну. Девушка пропускает вопрос мимо ушей и преграждает путь, вставая перед проемом. — Она должна попрощаться, Джоанна, ты не имеешь права решать за нее, — мягко возражает ей Плутарх. «Нельзя ей, нельзя!» — бешено крутится в голове. Мейсон уже жалеет, что не вколола снотворное. «Как они не понимают элементарного?» — уже в сотый раз она задает себе этот вопрос. — Пожалуйста, пусти, — тихая просьба Энни Кресты окончательно загоняет Джоанну в угол. Она оглядывается в поисках поддержки, но не получает ответа. Отовсюду на нее смотрят одинаково пустыми глазами, на их лицах лишь попытки отобразить сочувствие, скрыть за ним несмываемую личину равнодушия. Камеры снимают каждое действие, каждый шаг, и Мейсон жалеет, что у нее под рукой нет камня, чтобы уничтожить объективы. Смирившись с поражением, она крепко сжимает запястье Энни, и они первыми медленно подходят внутрь. Креста все сильнее тянет ее, убыстряет шаг, рвется, а Мейсон напротив — как можно дольше тянет, медлит. Она видела мертвых, видела разорванные части тела, видела смерть родных людей — ей не привыкать. Но закостенелая наледь внутри предательски таяла - остатки эмоций пробивали путь наружу. Финник Одейр.Союзник. Друг. Близкий человек. Брат. Может, человек привязанный к ней крепкими невидимыми нитями, которые сентиментальные люди обзывают любовью. Правда, с одной стороны. Наверное. Джоанна не знает научного объяснения этого термина. Поэтому рассуждать на эту тему не очень просто. Да и смысла нет. Уже нет. И самой страшно. Саму трясет. Джоанне стыдно признаться в том, что она боится. Уговорить себя принять смерть не очень сложно. Но окончательно убедиться и поверить повторно, вот так вот, глядя на останки… Невыносимо. Даже для Джоанны. Когда им открывают нужное тело, первые несколько секунд она не узнает Финника. Патологоанатомы с визажистами так перестарались, отчего кажется, что перед ними всего лишь кукла в человеческий рост. Вся кожа покрыта какими-то золотистыми блестками, волосы набрызгали лаком, а на шрамы наложили толстый слой пудры и тонального крема. Джоанна думала, что само тело превратилось в месиво от взрыва, и что увидят они лишь едва уцелевшие останки. Данное положение вещей немного успокаивает. И Мейсон не понимает, почему внутри стало пусто. Совсем. Как будто бы равнодушие пробралось под ребра, и чувство сожаления кажется совсем эфемерным. Ложным. Каким-то неправильным. А Джоанна и не помнит, когда что-то было правильно. Смотрит на Кресту, а та тихо села на край койки и сцепила свои пальцы с пальцами Одэйра. И молчит. Молчит, сжимает руку и не отрывает взгляда от закрытых век Финника. Тишина — худшее для нее. Для Кресты. Крик, плач, истерика — это лучшие исходы. Потому что если безмолвие овладело Энни, то это означает, что сейчас внутри субтильного организма все нити завязываются в тугие клубки узлов. И чем больше натяжение, тем страшнее. Тем больше вероятность, что они разорвутся от натуги. Раз. И все. Когда-то то были канатные веревки, а сейчас даже не нити — тонкая паутинка. — Почему он не сжимает руку? — интересуется растроенно Креста, крепче сцепляя пальцы. Как тут объяснишь? Она двигается ближе к нему, кладет голову ему на грудь, Джоанна даже не успевает ее остановить. — Сердце. Оно. Не бьется, — сообщает она обескураженно. У Мейсон ком встает поперек горла. — Почему? — Энни, — подруга берет себя в руки, — скажи ему то, что бы он хотел услышать, и нам надо идти, хорошо? Креста задумывается. — А если я ему скажу, что его руки самые теплые во всем мире, он будет этому рад? Джоанна чувствует, как сердце сдавливает. Кажется, что нечем дышать. — Да, — и голос пропал. Энни шепчет ему на ухо только что сказанные слова и тихонько улыбается, вновь пытаясь согреть свои пальцы в открытых ледяных ладонях. — Энни, ты иди, а я сейчас буду. — А он? Может, его разбудить? Зачем только тогда она заикнулась про потерю памяти… — Иди. Я сама все решу. Иди, — последнее слово Джоанна произносит с нажимом и угрозой. — А ты, что ты ему скажешь? Только не при ней. — Потом тебе расскажу. Иди. Она тихо уходит. — Ну, что, Одэйр, пошатался по канализациям, да? — с некой злостью и издевкой обращается к нему Мейсон. — Я не буду говорить много. Просто давай договоримся: ты не снишься Кресте, а я оттягиваю срок вашей встречи. Идет? Джоанна замолкает. Она никогда не умела толком прощаться, говорить что-то такое, что берет за душу. Некому было. — Прощай, Одэйр. И помни про договор, — Мейсон соскальзывает с койки и выходит из помещения. *** Самое страшное позади. Энни несет в руках урну с еще теплым пеплом. Странно это, гадать, при памяти сейчас человек или вновь вспомнить для него какое-либо событие уже непостижимая задача. Закат все ближе. Этот день наконец-то заканчивается. Пепел серым шлейфом переплетается с пеной грозных волн, оседает мелкой крошкой на просторах голубой глади. Камеры не перестают щелкать, фотографы дают вспышкам свободу в темное время суток. Как только весь пепел заканчивается, к Энни подбегает журналистка маленького роста и говорит: — Вот этот флакончик с пеплом оставили вам на память. Энни принимает подарок из рук капитолийки. — Вы еще забыли вот эту шкатулку, — она протягивает ей вторую вещицу. — Скажите, а откуда она у вас? Вам ее подарил ваш муж? Тут уже никакой песок в глаза не спасет. Ничто уже не спасет. — Да, можно, я пересыплю этот пепел туда? — спокойно спрашивает Энни, отчего Джоанна удивляется ее ровному голосу, но потом замечает дрожь в руках. Креста открывает флакончик и вытряхивает прах. — А расскажите… Под ногами Энни Кресты тонкий кружевной лед. Под ним бездна. И Джоанна, имеющая твердую почву под ногами, может… — Я помню… помню, как он… Не может. Ее берег слишком далеко. Удар. Под ребра. Ноги подкашиваются, и Энни с глухим плачем падает на сырой песок. Остатки пепла пачкают ладони, шею, девушка утирает слезу, и по щеке ползет серый след. Удар. В голову. Девушка закрывает лицо руками, роняя шкатулку, и винтик поворачивается на пол оборота. Джоанна обнимает Энни, что есть сил и отгоняет врачей со снотвормым наготове. Прячет ее от любопытных телевизионщиков и легко раскачивает вперед-назад, как делал когда-то Финник. Удар. В сердце. Мелодия сливается с плачем. Исступление сплетается с маленьким телом. Балерина, покрытая серым налетом пепла, послушно поворачивается под музыку.