Fucking lover

«Hold on to me Don't let me go Who cares what they see Who cares what they know?».

      Я затягиваюсь последний раз и отбрасываю сигарету в сторону, поднимая глаза на приближающихся Всадников. Перебрасываюсь дежурными шутками с Джеком, неумело флиртую с Лулой, выдерживаю твой долгий взгляд. Две гребаных недели, Атлас, я не видел тебя, и я не то чтобы собираюсь сейчас драматизировать, но ты закусываешь губу, и все мои мысли летят к чертям.       Тебе ведь нужно собирать огромные залы, сиять в свете софитов, улыбаться аплодисментам. Взмахивать пальцами, делая очередной фокус, так виртуозно, что твои фанатки из первых рядов начинали бы представлять эти пальцы в себе. Тасовать карты и самому от себя тайно тащиться, оглядывать зал и, словно спрашивая «ну что?», приподнимать одну бровь, как ты это, блядь, умеешь. Тебе нужно принимать любовь зрителей как данность. Как то, что мир даёт тебе каждую минуту в избытке. Тебе нужно принимать любовь людей как данность. На каждое «я люблю тебя» шептать «а был ли у тебя выбор»; целуя лопатки очередной любовницы представлять, как губами оставляешь автографы, которые в полуосвещенной одним лишь светильником в углу горят на коже как выжженные. А по утрам произносить «да, я позвоню тебе», разрезая при этом человека своей ухмылочкой, как Уайлдер разрезает картами воздух. Тебе нужно находить себе самых красивых ассистенток. Минимум мозгов, максимум желания быть развращенной тобой.       Но почему-то мы оба оказались не там, где должны были, и ты сейчас присаживаешься на обеденный стол в нашей временной квартире, смотришь на меня. Джек с Лулой поднимаются в свою комнату, оставляя нас, и ты, устраиваясь удобнее, разводишь ноги, словно приглашая. Я подхожу ближе, почти не веря, что спустя четырнадцать дней твоя задница, наконец, здесь. Уайлдер на втором этаже кричит что-то о том, что забыл внизу часть вещей, и я, подаваясь непонятному порыву, дёргаюсь к тебе, пугая даже себя; левой рукой надавливаю на затылок, притягивая, почти вжимая в себя, губами нахожу твои губы и не целую — кусаю. Один укус в нижнюю, ты дёргаешься, но раздвигаешь ноги сильнее, руки опускаешь на мою поясницу — ещё ближе. Я раздвигаю языком твои губы, проникая в рот и целуя по-настоящему — жадно, сталкиваясь с тобой зубами.       «Это кинестетический голод» — говорю я себе, пытаясь объяснить ноющее чувство внутри, и, не выдерживая, улыбаюсь в поцелуе. Ты отрываешься от меня и наклоняешь голову в сторону лестницы, я слышу шаги. Поднимаю брови, словно говоря «да и черт с ними», но ты отрицательно мотаешь головой, легко толкаешь меня ладонью в грудь, поднимаешься и, улыбаясь, уходишь.       Всё началось с того, что ты бросил пошлую шуточку в мой адрес, заставив меня обратить на тебя внимание. Ты захотел, чтобы я обратил на тебя внимание. Чтобы прошёлся по тебе мерзким, липким взглядом, это ведь ты и любишь, скалишься и сверкаешь глазами. В первую ночь стонал и извивался, приподнимался на локтях, чтобы принять мой член ещё глубже; в ту ночь, лежа после на пахнущих нашими телами простынях, я думал, что Око не ошиблось с выбором карты для тебя.       Через несколько дней после этого, во время второго в истории шоу, я смотрел на тебя, и мысли складывались в слово, которое я едва ли когда-то произносил относительно своих любовников: «красивый». Ночью мы пьяные ввалились в мою комнату, и я впервые со дня нашей встречи захотел тебя поцеловать. То ли это отвратительный на вкус «Ballantines», который мы втроем с Джеком распивали до этого, то ли твои расширенные зрачки, глаза, сверкающие ещё призывнее; то, как часто ты облизываешь губы, когда пьёшь. Я вжал тебя в стену, кусая за шею, провёл носом по кадыку, с удивлением замечая, что ты сменил одеколон. Пришлось даже на мгновение задержать дыхание. «Мне больше нравился тот запах», — вот, что я подумал. «Встань на колени», — вот, что я сказал.       Я помню ту ночь в деталях, хотя обычно едва ли могу сказать, чем завтракал: ты становишься на колени, наклоняясь, трёшься щекой через ткань брюк об уже вставший член, облизываешься, улыбаешься, даже нет: скалишься. Ловишь мой взгляд; не разрывая зрительного контакта тянешься пальцами, расстегиваешь молнию. Сначала самым кончиком языка дразнишь головку, обхватываешь губами, посасывая. Берешь глубже, смыкая губы сильнее, и мои ноги подгибаются, я опираюсь спиной на стену. Запрокидываю голову назад, ударяясь затылком, шиплю. Пальцы сами опускаются на твою голову, задавая ритм. Из последних сил стараюсь не застонать, прикусываю щеку изнутри, подушечками пальцев надавливаю тебе на затылок и кончаю, выдыхая со свистом. Ты сглатываешь, облизываешь губы и улыбаешься, словно сосать член — любимое из твоих занятий. Напиши об этом в резюме, вдруг кому-то нужен фокусник с особыми навыками.       В четвертую ночь я зачем-то сказал: «тебе не будет больно, не бойся», словно это первый раз. В шестую в порыве чего-то, не имеющего названия, я целовал твои выступающие позвонки, едва ощутимо прикусывая кожу, на десятой сбился со счета и оставил тебя спать с собой. В кромешной темноте я думал о том, настолько моя жизнь пошла по пизде, раз у меня в постели задерживаются смазливые фокусники.       В моей речи довольно быстро прижилось «Дэнни», и я чувствовал острую необходимость встретить лицо Уайлдера со стеной, когда он называл тебя так.       «Дэнни» нужно растягивать по ночам, пока голос не треснет льдиной где-то внутри, нужно шептать в трубку, когда на исходе вторая неделя, а между вами по-прежнему около тысячи километров, когда ты не привык быть сентиментальным и сбрасываешь всё на то, что у этого ублюдка не такое уж плохое тело. Влечение не делает тебя уязвимым, вот только в этом «Дэнни» слышится тот самый треск, и ты проклинаешь себя. «Дэнни» перекатывается во рту, язык дважды отталкивается от зубов; острое желание облизать губы. Имя — спусковой крючок. Имя — код.       Мы остаемся одни в квартире, и я варю кофе, а ты разбрасываешь по дому карты, учишь новые виды узлов, являешься самым охуенным человеком в радиусе пары миль, или чем ты там занимаешься на досуге. Неожиданно на моей талии появляются ладони, — бесшумный ты мудак — подцепляешь совсем легкий зеленый свитер, забираешься под него, гладишь живот, а через мгновение вцепляешься зубами в мой загривок, заставляя откинуть головы и выдохнуть: «Сука, Атлас». Нежность сочетается с полным неумением быть нежным — спасибо, Господь, за такого любовника. И я совру себе, сказав, что это не вызывает у меня восторг.       Разворачиваюсь к тебе лицом, а ты улыбаешься — конечно же — так, словно оказался здесь случайно, и совершенно случайно твой возбужденный член упирается мне в бедро. Наклоняешься к моему уху, прижимаясь щекой к щеке и рвано выдыхаешь: «Трахни меня»; по телу пробегают мурашки, и я подаюсь вперед, чтобы прикусить кожу на твоей шее, оставив багроветь след. Руками сжимаю твою нелепую футболку, резко дёргаю наверх, отбрасываю; не говорю, рычу: «На кровать», ты подчиняешься.       На ходу стягиваю свитер, откидываю в сторону футболки, расстегиваю брюки, резко выдыхаю сквозь сжатые зубы, задевая ребром ладони член. Ты падаешь на свою кровать обнаженный, и будь это другой день, не случись перерыва в две недели, я бы обязательно провёл языком по твоему адамову яблоку и пошёл ниже, оставляя влажную дорожку, но сегодня особый случай. Сегодня по твоему телу бегут мурашки от контраста горячей кожи и холодного покрывала, и я опираюсь локтями по обе стороны от твоей головы, ловлю губами твои губы и врываюсь в рот, прохожу по небу, кромке зубов. Ты в нетерпении кусаешь мой язык и гортанно стонешь в поцелуй, а затем берёшь меня за плечи, укладывая на спину. Приподнимаю бровь, но принимаю правила. Ты шепчешь: «Мерритт» и трёшься об меня, словно кот. Ты шепчешь: «Мерритт» и сводишь меня с ума. Ты шепчешь: «Мерритт» и без подготовки даёшь мне войти в тебя.       Надсаживаешься глубоко, принимая мой член до основания, шипишь, жмуришься, но терпишь, не издавая ни стона. Затем, привыкнув, начинаешь двигаться, открываешь глаза, а на губах опять, как и всегда, пошлая улыбочка; закусываешь губу и наклоняешь голову. Ты знаешь, что сверху не я, а ты.       Ловишь мой взгляд, определённо точно видишь, с какой доскональностью я изучаю твои губы, и откидываешь голову назад. Двигаешься то медленно, то быстро; с тобой никогда не угадаешь: то резко дергаешься, опираясь на мою грудь ладонями, стонешь в такт толчкам и улыбаешься-улыбаешься-улыбаешься, то замедляешься. Ты говоришь мне как-то, что знаешь все мои фокусы и что не ведёшься на них, но вот я слегка изменяю угол давления, и твои зрачки расширяются, ты шипишь.       Стонешь, и я ловлю себя на мысли, что это одно из лучших твоих умений: гортанно, иногда переходя на полухрип, ты выдыхаешь моё имя. «Мерритт» — не имя, просьба. Выхожу из тебя, чтобы сменить позу: укладываю на спину, впиваюсь руками в бедра и резко вхожу снова. Двигаюсь всё быстрее, запрокидываю голову и почти рычу, когда ты сводишь бедра, сжимая мой член. Я приподнимаю тебя, притягивая к себе, вжимая, не оставив и миллиметра между нами. Ты касаешься губами моей щеки и шумно дышишь, руками обхватываешь за спину, впиваясь ногтями в лопатки, и я шиплю, когда кончаю.       Выхожу из тебя, обессиленно падаю рядом; ты поворачиваешься ко мне, устало улыбаясь, и мне почему-то кажется, что именно в этот момент многое меняется. И мы с тобой, наконец, там, где должны быть. «Красивый», — вот, что я думаю. «Красивый», — вот, что я говорю.