Отпусти меня

Do you want to go to the seaside? I'm not trying to say that everybody wants to go, But I fell in love on the seaside...

      «Отпусти меня».       Он смотрел на короткое сообщение и не находил, что ответить. Да и предполагало ли оно какой-то ответ? Нет, наверное. Он кивнул, мысленно соглашаясь с самим собой, и убрал телефон в карман джинсов.       Он знал, она сейчас там, на их побережье, им, на самом-то деле, никогда не принадлежавшем. Не потому, что казенной землей не могут владеть двое людей, это все брехня и чушь, и не слушайте тех, кто рассказывает подобные нелепицы. Дело было не в кусочке суши. Дело было в отсутствии «их».       Перманентном отсутствии единого целого.       Каменистый берег и клочок мутноватой воды не могли принадлежать тому, кого не существовало. И от осознания сего факта становилось чертовски и очень по-детски обидно, будто ребенку постоянно протягивали большой красный шарик, но каждый раз, когда он наивно желал ухватиться за веревочку, отдергивали руку, оставляя его ни с чем. И маленький ребенок внутри уже давно и отчаянно бился в истерике, старательно всем им самим, оставшимся и до неприличия взрослым, игнорируемый.       Ребенок хотел тепла родных рук.       Взрослый хотел не получать напоминание из одиннадцати букв и одного пробела о невозможности этого. Взрослый, на самом деле, хотел того же, но упорно не подавал вида.       Нет, он не пойдет туда. Он не пойдет к ней. Совпадение это, ошибка, что оказались они в одном многомиллионнике в одно время! Не пойдет, отказывается, протестует! Сопротивляется из последних сил. Не поведется на уговоры надоедливого, наивного иррационального. Не в этот раз, не сегодня, не...       ...невозможно было не дышать здесь полной грудью. Морской воздух окутывал с ног до головы, и Финский залив представал перед человеком, как на ладони. Волны бесшумно разбивались о сточенные водой камни, и от них поднимался к молочному небу плотный туман. Было промозгло и влажно, но в том была и магия этого места.       Он снова проиграл самому себе. Нужно было бежать, бежать и не оглядываться, пока были силы, а теперь – поздно, теперь он – в ловушке, и застыл, в последней надежде не быть замеченным. Только грудь тяжело вздымалась от быстрого шага и желания глубоко вдыхать плотный солоноватый воздух.       Он увидел ее издалека. Она стояла к нему спиной, устремив взгляд в сторону моря, туда, где через серую дымку можно было представить себе очертания чужой, холодной страны.       Она тоже казалась чужой и холодной. Не нужно было прилагать усилий, чтобы заметить на ее пальце кольцо, а в силуэте – не сочетавшуюся с умиротворением природы напряженность. Ему – не нужно было, он это и так знал, с десятков метров, с закрытыми глазами, да хоть связанный или запертый на тысячу замков в ближайшем доме, что за сотни метров отсюда. Его «рентген» по отношению к ней всегда работал безотказно: он слишком хорошо ее знал, и теперь это стало самым большим их недостатком.       Он помнил, и был уверен, помнила и она: здесь, на всеми забытом берегу, без единой души-свидетеля, они коротали их крошечные вечности наедине. Здесь они были свободны. Раньше. Она всегда была первой, и, наверное, в этом была их ошибка; она оборачивалась, стоило ему лишь заметить ее издалека – и улыбалась той самой широкой улыбкой, от которой по телу непременно разливалось тепло, несмотря на типичную петербуржскую погоду. Это было их традицией здесь, в Северной столице, когда их графики – неприлично редко и будто б раз в столетия – совпадали. Спасибо и на том.       Теперь же эта традиция уверенно летела кубарем с обрыва: потому что она – так и стояла спиной, потому что она – и не почувствовала, не заметила, а, значит, не ждала уже с трепетом, и все его надежды, что он осмеливался еще лелеять, в миг обрушились, как огромный карточный домик. Она казалась ему чужой, и на то, по его мнению, были веские причины.       Сейчас у них не было имен. Не было и «их»: была «она» – для нее, и «она» – для него. «Его» не существовало для обоих. «Он» будто наблюдал за всем со стороны, безмолвный зритель, купивший билеты на немой спектакль и не в силах прервать постановку и переиначить ее под себя. Потому что «нельзя» и «не по-правилам», потому что его тут же выставят из театра на улицу, за шкирку, как провинившегося кота, а он, глупец, слишком дорожил этим хрупким отсутствием «их», как последней ниточкой, привязывавшей прошлое к настоящему призрачными воспоминаниями. Как последней ниточкой, тянувшейся еще от нее к нему, что она молила безжалостно разрезать утренним сообщением. Не получится безжалостно, прости, милая, у него рука не поднимется – так, разом, и чтобы навсегда. Особенно – навсегда.       Она просила невозможное, а он собирался все с силами, чтобы исполнить ее полуприказ, на первый взгляд невыполнимый.       Только на первый взгляд, увы. Увы ли? – он не знал, не знал.       Он стоял на галечном берегу и с тяжелым сердцем смотрел на миниатюрную блондинку, сопротивлявшуюся пронизывавшему насквозь ветру, обнимавшую себя руками, пытаясь спастись от холода. Сколько она так пробыла, что в конец озябла? Ее бы в плед – и к огню, отогревать, проводя ладонями по предплечьям, и обнять затем – до полноты картины, бережно и со спины.       Вот только ей это вряд ли было нужно.       Помотал головой, отгоняя непрошеное наваждение будто б из прошлой жизни, но картинка все не желала растворяться, и он отчетливо видел, как его руки ложатся на ее ключицы, и как ее лопатки – к его груди, доверчиво, как обычно. И сердце неприятно укололо, а он рефлекторно потянулся ладонью под куртку, туда, к левой стороне.       Он был готов наплевать на все, на жениха-или-мужа, на свои-ее гордость и достоинство, что остались где-то в гостиничном номере, корчились сейчас на светлом ковре и выли от боли, на то, что она все еще стояла к нему спиной, – он был готов... Он был готов? – нет, он медлил, и что-то его останавливало. Удерживало на месте, но не давало отвести взгляд. Неприятное, скребущее чувство, что все это – напрасно, и он не мог отделаться от него, как ни пытался.       Там, у кромки воды... Совсем крохотная, она напомнила ему Ассоль, преданно ждущую своего Грея. Вот только, кто был для нее заветным капитаном, он не мог сказать. Он, если верить ее глазам и улыбке (и сердце предательски ускоряет темп). Не он, если брать в расчет кольцо на безымянном и одиннадцать букв с одним пробелом (и сердце ухает вниз в одночасье).       Но он не мог не прийти, слышите? Эгоистично не мог позволить себе не увидеть ее еще раз. Ему казалось, что он метался, как зверь в клетке, а на деле лишь стоял, онемевший не то от холода, не то от нежелания разрушить момент, и выдыхал часто и прерывисто, удивляясь, как она еще не услышала его.       Не прийти он не мог: это было сильнее него. А подойти? – не решался, и минуты медленно ползли вперед, отмеряя время их не-уединения, приближая сумерки и вечерний час, когда на взлетную приземлится его самолет. И от того так отчаянно хотелось выть на не взошедшую еще луну.       Но он не смел проронить ни звука.       Успеется?..       Так он думал до последнего, и сейчас на него, вместе с приливом, накатывало понимание, что отведенное для «успеется» время только что истекло песком сквозь пальцы, растраченное на пустяки. Мы ведь всегда наивно полагаем, что впереди у нас – вечность, а когда нас тыкают носом в застывшие вдруг песочные часы, мы рвем на себе волосы и начинаем от бессилия марать бумагу.       Но бумага ведь не виновата в том, что люди – глупцы, и пытаются постфактум наверстать упущенное. Он исписал сотни белых листов в никуда, пока не понял одну простую истину: самое подлое, что может сделать один человек другому – это прощальное письмо. Жалостливое, обличающее, обвиняющее в нелюбви. В нежелании. В нежелании увидеть неочевидное, потому что очевидным было бы признаться глаза-в-глаза. А в конце – поставить «вечно твой» – словно б уйти, развернувшись на каблуках, не давая возможности ни схватить за руку, ни оправдаться.       Нет, он не смог – в лицо. Смелости не хватило, времени не хватило, случая, быть может, не предоставилось – он нашел для себя тысячи и миллионы отговорок. Единственное, что он мог сказать в свое оправдание: ему хватило любви не пачкать бумагу. Ведь, так – правильней, так – гуманнее. И потому теперь он с жадностью упивался ее силуэтом, словно смотрел на ее в последний раз. Быть может, так оно и было, и ему, действительно, в последний раз повезло увидеть ее: абсолютно беззащитной, хрупкой и совершенно одинокой. Такую хотелось прижимать к себе и защищать от всех напастей судьбы.       Но он-то не справился и не уберег, не сумел закрыть своей спиной, и теперь было поздно. И он это понимал, и она – тоже – понимала. Даже довольное, ухмыляющееся и заросшее рыжим лицо ее-вскоре-мужа, оно – и то, все понимало.       Вы истратили последнюю жизнь, уровень провален.       Повторите попытку или выйдите из игры.       И он по собственной воле, малодушно нажимает на «выход».       Что он сейчас может сделать? Допустим, окликнет. Допустим, она обернется. Ее недлинные светлые кудри еще больше растреплет ветер, а в глазах не будет ни удивления, ни испуга; он поймет: здесь и сейчас он – долгожданный гость, но легче от этого не станет.       И он задаст заветный, терзавший его все эти месяцы вопрос:       «Ты счастлива?»       Избитый и предсказуемый, хоть на стенку лезь.       Он сделает несколько нетвердых шагов, чтобы перекрыть ветер, относивший слова в сторону, но ей это не потребуется, она и без этого поймет: неважно, прошепчет он, прокричит или лишь подумает. Она поймет. Потому что она слишком хорошо его знала, и это стало самым большим их недостатком.       И он будет ждать, как приговора.       Как эшафота.       На эшафоте.       А лезвие упадет: вместе с мокрой дорожкой – вниз по бледной щеке, и коротким кивком головы, преграждая ему каменистую дорогу к ней. И тогда он тоже кивнет, потому что, неужели, кто-то сомневался? – и даже не спросит, к чему здесь неуместные слезы. А его ладонь в светлых кудряшках, взъерошенных неугомонным ветром, станет его последним несбыточным желанием перед тем, как время переведет стрелки на мгновение назад.       И лезвие вновь упадет: на пару со свинцовой тоской в глазах и нерешительным покачиванием головы из стороны в сторону, – все так же отрезая путь вперед, оставляя отходные. И тогда он тоже мотнет головой, потому что, ну, кого ты обманываешь? – и он проглотит резонный вопрос, так и напрашивающийся в этой ситуации, начинающийся с емкого «почему», а до боли знакомые кудряшки мигом потускнеют, разбрызгивая влагу и его последнюю волю по сторонам.       И он едва устоит на вдруг подкосившихся коленях.       Он не поверит, она не пожелает его переубеждать, и, конечно же, оба будут знать, что этот разговор ни к чему не приведет.       Теперь.       Все было бессмысленно – теперь.       Уже собираясь уходить, он заметил, как белые кудри взметнулись вверх, и она обернулась: так просто, без окликов и позывных, руша все его теории одним движением, почти не забывая про их традицию и будто шестым чувством ощущая его присутствие. Словно б ничего не изменилось.       Ошиблась: изменилось. Не улыбнулась, не сказала привычного «здравствуй»; не подошел, не проронил ни слова в ответ, оставив ветер хозяйничать на десяти метрах между ними. Он хранил молчание, как самую сокровенную тайну, так не посмев задать тот самый вопрос, потому что заведомо и без нее знал на него ответ, и зачем же тогда зря сотрясать воздух.       Во всем этом просто-напросто не было смысла.       Он отвернулся, впервые оставляя ее одну на каменистом берегу, поджимая губы и запуская пальцы в карманы джинсов, пытаясь стать как можно незаметнее и меньше и, желательно, раствориться в сизой дымке. Спиной он ощущал ее тяжелый, умоляющий о чем-то взгляд, а в голове крутилась единственная фраза в шесть слов в ответ на одиннадцать букв с одним пробелом.       «Я отпускаю тебя, милая, будь счастлива».