‘у вас будет Мир перед глазами’ ‘вы будете жить на идеальной Земле’ ‘все будут целы’
И Лиам на миллион уверен, что именно последний пункт и оказывается полным дерьмом, потому что он уже оказывается один на один со своими проблемами, мерцающей лампочкой и идеально наточенным ножом. Пейн, на самом деле, до конца не понимает, как все выходит так, как есть сейчас: он один, без связи и с целой коллекцией обглоданных костей в закутке. Лиам не видит своего отражения уже целый год и два месяца и ему кажется, что взгляни он сейчас на себя, то совершенно бы не узнал. Сердце его изредка колотится громче и отчетливее, чем, наверное, должно, и Лиам перекрывает его стуком ножа о холодный пол (каменный) и это, на самом деле, немного упрощает жизнь. Пейн не слышит ничего о Земле почти девять месяцев, потому что в первое время, когда они только спускаются в «бункеры» (этакие поощрительные меры правительства) и пытаются обустроиться там к тому моменту, как все начнется, запасы продуктов были сложены на год вперед. По истечении трех месяцев на руках у Лиама умирает отец, а мать держится до последнего, и тогда Пейн почти перекидывает веревку через высокую балку, пятая из четырнадцати лампочек (с расчетом на одну лампочку в месяц) начинает мерцать и парень обвязывает веревку вокруг своей шеи, скрепляя ее в прочнейший узел. Трупный запах впитывается в кожу, забивается в каждую клеточку и одежда, драная и заношенная до дыр и потертостей, пропитывается им, сыростью и гнилью, и руки Лиама по локоть в крови и ничем, мать их, ничем не вывести эту вонь из него (Лиам считает что он – вонь). Когда Лиам шатается на узкой табуретке, одна из маленьких комнатушек закрыта на замок и единственная мысль, которая бьется в мыслях у мужчины – «как там Зейн?». Но мысли, легкий аромат ромашек на лугу, перебивается сильным ветром, так и в тот момент: единственная мысль – закончить все это. И вот, спустя еще девять лампочек, Лиам сидит на холодном полу, отстукивает ритм своего сердца по полу и пытается заставить себя закрыть глаза и не смотреть на мерцающую лампочку, которая создает единственный звук, говорящий о том, что здесь нет еще больше гниющих трупов и живности, которая сбегается на эту вонь. Но Лиам должен признать, что если бы не все это, то и он был давно подох здесь: одинокий, полуголодный и с единственной здравой мыслью в сознании «убить и выжить». Но Лиам ничего не может поделать с собой. Потому что он на самом деле гниет в той соседней комнатушке, где лежат его покойные матушка с отцом. И парень каждый раз пытается цепляться за мысли, которые были в прошлом; цепляется за карие глаза напротив, темные волосы и крепкие руки в татуировках, но каждый раз становится сложнее. Образы размыты, расплавлены и залиты кровью и гниющими трупами, и Лиама уже перестает тошнить от этих образов, напрашивающихся в голову, а еще он действительно свыкается с этой вонью. Лиам помнит о том, какие были его руки в первые три месяца заточения; Лиам помнит, как он целует его на прощание первые полгода, когда он остается совсем один; Лиам помнит его взгляд девять месяцев. В истечении четырнадцати он не помнит его и вовсе, может прикинуть только предполагаемый рост и, возможно, вспомнить, как звучит его голос, но это максимум. И имя у него красивое такое, тягучее и до боли сладкое, как и он сам. Зейн. И с мыслями о Зейне он засыпает почти каждый раз, надеясь открыть глаза и проснуться рядом с ним. Или хотя бы с очередной мыслью о неизвестном теперь уже парне, который, может быть, будет ждать Лиама там, наверху. И Лиам засыпает. Закончился 424 день, и мерцающая лампочка погасла. Запас закончился.***
Утро встречает Пейна цветочным ароматом и, кажется, чем-то сладковатым, что одурманивает и заставляет голову идти кругом. Парень пытается распахнуть глаза, но сделав это, понимает, что лампочка, та самая, которая перегорела, не была заменена и вокруг него лишь чертова темнота, которая поглощает его с головой и еще ему кажется, что вокруг собирается слишком много крыс. Лиам откашливается, пытается хоть немного ощупать землю под собой, чтобы понять, как ему пройти в ванную комнату (это сложно назвать ванной комнатой (там есть только маленькая раковина и крохотный туалет)). Ощупывая пол, Лиам не чувствует привычной твердости под руками, только рыхлую сухую землю и, честно, сердце его делает кульбит в груди. Пейн подрывается на ноги, чувствуя резкое головокружение и тошноту, подкатывающую к горлу, рукой сжимает резную рукоятку своего ножа и он делает осторожный шаг в сторону. Сломанной койки нет. Тогда где же он? Шаг в другую сторону – опять стена. Лиам останавливается, зажмуривается, словно его слепит яркий свет и пытается «пораскинуть мозгами», стоя в полной смятенности, не зная, куда ему двигаться и что делать дальше. Впервые за все эти четырнадцать месяцев приспособления он не знает, как ему быть. Слышит писк и на слепую замахивается карманным ножичком, чувствуя, как острие вонзилось в тонкую кожицу животного и парень бесполезно откидывает маленький трупик в сторону. Где его родители? Где хрустящие под ногами скелеты? Где все это? Может ли это означать то, что осталось совсем чуть-чуть и он, Лиам, «приспособившийся»? Может ли это значить, что еще чуть-чуть, и он вновь сможет увидеть тот самый таинственный размытый со временем силуэт, с чьим именем он засыпал на губах долгих четырнадцать месяцев? Может ли это значить, что пришел тот самый «конец»? Лиам решает начать двигаться вперед и поддаваться инстинктам, которые физически ощущаемо долбят его по вискам и приказывают идти и не сворачиваться, держать нож поближе и все же попытаться принюхаться, чтобы понять что происходит (под землей у него обостряется обоняние и осязание, а зрение угасает, чертовски угасает). Лиам опирается о стену, пальцами проводит по деревянной (как ему кажется) поверхности и постукивает по ней пальцами, отчетливо понимая, что за ней ничего нет, и он идет, словно по туннелю. Ногами путается в земле, но продолжает идти, не чувствуя своих рук и ног от холода, внезапно окутывающего его. Цветочный аромат, он цепляется за него, как за спасательную соломинку. Что он увидит там? Тот самый Мир, который им обещали? Не будет войн, проблем и голодовок? Не будет бессмысленных убийств? Лиам знает, что теперь-то он был, как одинокий волк – без своей стаи в виде семьи. Потому что Зейн тоже был призрачным. И, на самом деле, Лиам до конца не отдает себе отчета в том, что проходит четырнадцать месяцев как они видятся в последний раз. Еще шаг и глаз режет от слепящего света, Лиам отшатывается на несколько шагов назад и падает, расцепляя руку. Что происходит? Нож отлетает в сторону, когда Лиам сворачивается клубочком на рыхлой земле, и закрывает голову руками. Он не слышит в ничего вокруг, только резкие щелчки в своей голове, только гул ветра, своих мыслей и голос, который зовет его по имени, зовет так породному, что сердце сжимается. — Лимо, ты выжил, — и он клянется, что это, кажется, Зейн. Лиам отключается со звуком своего имени.***
Его лоб потный, когда Лиам распахивает глаза в полутемной комнате, и щурится, пытаясь хоть чуть-чуть привыкнуть к свету. Он рыщет руками по кровати рядом с собой, чтобы найти свой ножичек, но натыкается только на руку, чью-то теплую и до жути родную руку, от которой Лиам шарахается, как от огня. Парень не двигается, чувствуя, как вокруг его запястий и щиколоток овиты кожаные браслеты, не позволяющие ему двигаться. И парень мечется, чувствуя себя героем тупого фильма ужасов о психиатрической больнице, которые он никогда не любил. Лиам хрипит, потому что уже разучился разговаривать. — Где я? — шепчет он, срывая голос. — Ты дома, Лимо, — он видит очертания фигуры, худощавой и высокой, — ты рядом со мной. И, пожалуйста, скажи… Темнота.***
— Он делает это во сне. Это ничего не значит, — Лиам разлепляет глаза в тот самый момент, когда голоса над его головой становятся невыносимыми, давящими. Парень пыхтит, пытается вырвать руку из оков, но знакомый голос доносится сквозь вату и заставляет его притихнуть (лишь бы узнать ответы). — Он же… он же такой, как был раньше. — В нем живет монстр, — проговаривают строго, — тот самый, который погубит всех нас! Он – выживший, но он уже не жилец, Зейн. Он – подобие жизни, потому что он, черт возьми, сорвется рано или поздно и перережет всем глотки к чертям. Он отвык от цивилизации, а от «таких» мы избавляется. — Он даже не приходил в сознание, отец… — голос Зейна слабый. Лиам уверен, что раньше он был иным. Он вслушивается в интонацию, в манеру говора и он понимает, что да, это Зейн, тот самый Зейн. Он такой далекий. А Лиам будто из другого света, потерявший умение говорить. — Ты не можешь так говорить! — Он не будет прежним Лиамом, сынок. Он потерял себя под землей. И Лиам опять чувствует тошноту, подкатывающуюся к горлу. М О Н С Т Р. — Я забираю его домой, — проговаривает парень, кусая щеку изнутри. Лиам изгибается на кровати, глядя на молодого человека, который кидает опасливые взгляды в его сторону. Высокая спинка с прутьями скрывает лицо Лиама, но ему прекрасно видно Зейна: сосредоточенного, напряженного, — я присмотрю за ним получше, нежели все эти врачи. Со мной ему будет лучше. — Ты пожалеешь, Зейн. — Я люблю его, отец. Шесть лет не прошли даром, — молчание затянулось. — Не пожалей, сынок. — Он все тот же Лиам, — и Зейн, кажется, совсем не сомневается в собственных словах.***
Когда Лиам только переступает порог дома Зейна, его сердце бешено бьется в груди, и он почти не соображает, что происходит, когда проходит вглубь и присаживается в удобное кресло, которое так и манит к себе. Пейн садится на край, смотрит на Зейна, который проводит пальцами по щекам, едва покрытым щетиной, и улыбается медленно и тягуче. Лиам думает о том, что Зейн совсем-совсем не меняется, и он такой же красивый, каким и был раньше, но приблизиться он боится. Боится, что навредит. — Подойдешь? — Я, пожалуй, поспал бы, — выдавливает все так же сипло Лиам. Зейн соглашается и уходит, толкнув в его руки чашку с горячим чаем. Зейн расстилает постель медленно, почти любовно расправляет одеяло и подушку в постельных принадлежностях, готовя для Лиама как можно более удобную койку. Когда Зейн кидает взгляд на дверь, то ему кажется, что кто-то мнется за ней, но быстро отгоняет эту мысль: Лиам сидит в кресле, где он его и оставляет. Четырнадцать месяцев. Так много и чертовски мало в сравнении с пятью годами знакомства. И Зейн действительно верит, что все будет лучше. Должно быть лучше, если Лиам пережил третью волну. «Выживший»***
Зейн замирает, чувствуя холод лезвия у своего горла, когда Лиам, его Лиам, которого он знает столько времени, смотрит в его глаза, губы его растягиваются в безумной улыбке и впалые щеки пугают, придавая лицу больше "маньячности". — Лиам, ты не такой... — Монстр, Зейн, и меня не изменить, — отчаянно шепчет Лиам и вдавливает нож в мягкую податливую шею, а еще он чувствует, как тепло разливается по коже. Знакомое ощущение, которое появляется исключительно при данном действе, наводит на Лиама приятную, как ему кажется мысль. Молодой человек все еще щурится из-за яркого для его глаз света, когда Зейн сглатывает судорожно. — Ты просто хочешь таким быть, Лиам! И холодное лезвие все еще вдавливается в нежную шею Зейна. ...или помочь уже нельзя...