Торговец

Невидящим взором он обозревал полупустую площадь, простирающуюся перед ним, залитую ярким, таким рассеянным, спокойным и монотонным солнечным светом, что в душные августовские дни словно призывает повременить с делами и остаться дома, скучно обозревая его внутренности и ничего не делая. Погруженный в мысли, он воспроизводил снова и снова свои воспоминания, прокручивая их по кругу, как старую грампластинку с одной-единственной надоевшей ему песней, песней, которую он уже давно желает не слышать, но не слышать ему ее не позволяет весь разум, что при одной мысли отрицания взбунтовывается, как море перед штормом, заставляя вновь вставлять пластинку в проигрыватель и начинать все сначала. То же было и с его воспоминаниями, что давно стали для него мерзки, и, окажись они вещью, были бы протерты до дыр. Со стороны Он выглядел вполне недурно: черные жесткие волосы, зачесанные назад и ниспадающие несколькими непослушными прядями на лоб, тонкий аристократичный нос с нервными ноздрями, смуглая сальная кожа, рот, кончики которого причудливо поднимались кверху. Выделяло его лишь одно: потухший вгляд, словно у мертвой рыбы. Он искажал его благородное лицо, делая мертвенно-пустым и отчужденным. О таком человеке лишь можно сказать, что тот давно мертв внутри, а его пребывание в этом мире лишь попытка скоротать муки в своей же тюрьме, заключение в которой уже уже пожизненно. Телосложением он был крепок и широкоплеч, мускулы же его прикрывала плотная грязноватая холщовая рубаха, ноги венчали грубые сандалии из свиной кожи. Внешность его, такая тонкая и утонченная, была словно опорочена теперешней грубостью. Он выглядел бранящимся ребенком, его тонкая натура передавалась и через толстый слой налипшей на его душу грязи; и в манере его речи, и в самом его поведении и пристрастиях. Он сидел, оперевшись головой на поставленный на широко расставленные ноги локоть, беззащитно утопал в омуте своих воспоминаний....вот он, 16-тний помощник отца в его небольшом торговом деле. На нем чистая просторная белая рубаха, которая оттеняет его белоснежную жемчужную улыбку. Он был весел, улыбчив и легкомыслен. Жизнь казалась ему сладким нектаром, не предвещающим никаких трудностей и преград, который следовало испить до конца, наслаждаясь каждым граммом. С самой юности он любил наблюдать за людьми. Людей он любил, хоть и смотрел на них свысока: в его понимании они были слишком циничны, скупы и мелочны, чтоб жить счастливо и беззаботно, не уделяя внимания растлевающим их тонкое душевное благополучие и загоняющим в могилу собственных нужд материальным ценностям. Материальные же ценности он считал вещами для искреннего счастья совершенно непригодными и ярко демонстрировал свою убежденность, показывая твердость и непоколебимость в ней. С четырнадцати лет он, обладатель ясного, как чистое послегрозовое небо, ума, отказался от вежливой, но в то же время абсолютно законной опекунской заботы отцы, сочтя ее чересчур унизительной для себя и, решив закалять свой разум и тело, ушел из дома, ведя бродяжнический образ бытия.Каждое утро он, влекуемый невероятной силой своей любви к жизни и оптимизма, просыпался с пением птиц, лежа голой спиной на влажной от орошенной прохладной росой траве. Он глубоко втягивал носом влажный свежий холодный утренний воздух, насквозь пропитанный запахами трав и цветущей неподалеку розовой вишни, его широкая грудь высоко вздымалась над невысокой полосой травы. Он слушал заливающихся пением птиц, и, кажется, был абсолютно счастлив от открывающейся перед ним возможности, замечатальной возможности, которую, увы, остальные из-за любви к своей бренной оболочке упускают: возможности лицезреть, как мерно и тихо просыпается жизнь, раскрываясь, словно бутон, во всей своей красоте. Неспешно он вставал и, наслаждаясь полутеменью, через которую пробивались бойкие розовые лучи поднимающегося над горизонтом алого солнца. Они ласково облизывали его загорелое лицо, заползая в глаза и оттеняя его темные зрачки мягким розовым цветом. Он наслаждался, рысью мчась сквозь прохладный воздух, рассекая его своим складным телом, складным, словно тело какой-нибудь величавой гордой хищной кошки. Плавно и легко двигалось его юное тело. Затем он с разбегу с радостным криком прыгал в ледяную воду близлежащего озера, что своей плавной, словно шелковой водой окружало его, обжигая своим холодом. Он потирал свое мускулистое тело, глубоко нырял в воду, задерживая дыхание, а потом с шумом выдыхал его, затем, неудовлетворенный, вновь взбирался на возвышение над водоемом и ласточкой нырял в темную загадочную глубину воды. Затем, стирая свою простенькую одежду, он натягивал ее, приглаживал свои мокрые черные волосы и, обсыхая под яркими лучами палящего солнца, шествовал в близлежащий заброшенный сад. Там, цепляясь кудлатой макушкой колючих веток, вдыхая сладкий запах румяных персиков и яблок, он шествовал в самую глубь сада. Там располагалось его любимое место, где он зачастую предпочитал проводить вечера, лицезрея, как медленно садится солнце, погружая сад в мягкую полутьму. Ветки деревьев начинали отбрасывать темные мрачные тени, на небе царствовал месяц, он прикрывал глаза и засыпал, полный счастливого спокойствия и умиротворения.Сейчас же он собирался удовлетворить мучающий его голод. Голоду своему же он уделял мало внимания, предпочитая скудно обедать раз в день. Мясо же он считал вкушать унизительным, испытывая стойкое отвращение к трупам того, что было когда-то живо и жило вполне-таки счастливо. Он, обладая чуткостью и живым воображением, ярко представлял себе эмоции несчастного живого существа, ведомого на забой, ужас, страх и боль. Он подошел к раскидистому персиковому дереву, источающему сладкий запах меда и цветов, протягивал руку, отгоняя вьющихся вокруг плодов пчел, которые, впрочем, не чувствуя от него агрессии не представляли для него никакой опастности и, сорвав самый сочный, румяный и душистый экземпляр, широко открыв рот с чувством впивался в бархатистую сладкую плоть своими жемчужными зубами. Закончив с трапезой, он отправлялся в лавку к отцу. Работа его не тяготила, доставляя некое тонкое эстетическое удовольствие. Наблюдать за лицами, поведением и повадками людей было для него одним из интересных для него занятий. Он вкрадчиво и пристально всматривался в лица каждого, кто заходил к нему. Смотря на поведение того или иного экземпляра, он выдумывал ему прошлом и будущее, судьбу, управляя им, как марионеткой. Люди были так разнообразны... Злые, добрые, измученные и нервные. Обладая чуткой натурой, он сочувствовал отпечаткам несчастливости на лицах других и искренне радовался за чужую удачу. Он испытывал эмоции точно те же, что и эмоции своих посетителей. Счастье это или проклятье — он не задумывался, но со своей работы зачастую возвращался подавленным и пустым, словно лишенный другими своей энергии. Сам по характеру он был добр, легок и незамысловат. Он не считал нужным переживать из-за прошлого: что случилось, то случилось, а значит, не стоит из-за этого огорчаться и бессонными ночами заставлять свою совесть работать в поте лица, стоит лишь сделать выводы и дать себе контроль в другой подобной ситуации. Он жил одним днем и, казалось, никогда не задумывался о произошедшем или о том, что должно было произойти. Обладая совсем юным телом, он обладал мудростью.Лишь одно обстоятельство заставляло его сердце судорожно замирать в горестной муке. Смерть матери оставила на нем глубокий отпечаток. Хоть он и был мал, когда она умирала, ее пустые измученные глаза, осунувшиеся плечи и горькое чувство надвигающейся боли, очень большой боли, заставили его завсегда испытывать сосущее чувство под ложечкой. Он был легок снаружи, но был пуст внутри, словно был лишь оболочкой человека. Он был мухой, мухой, что тщательные лапки паука запеленали в липкие лохмотья боли, мухой, внутренность которой паук высосал до конца. Он имел возможность видеть смерть собственной обожаемой матери. Он видел её потухающие, скованные болью глаза. Пересохшими от жажды губами она еле слышно шептала ему ласковые слова. Он то утыкался в ее острое холодное плечо, то поднимал на нее взволнованные мокрые глаза, срывающимся голосом спрашивая о ее самочувствии. А она... Она неизменно отвечала, что ей хорошо и что все вскоре наладится, стараясь сдержать слёзы и проглотить холодный колючий ком, застрявший в горле. Наконец, ее умиротворяющий шепот прекратился. Он, некоторое время пролежав в страхе и оцепенении боролся с собой, заставляя себя поднять лицо от ее плеча и взглянуть на нее. Она была мертва. Горькая усмешка застыла на ее лице, глаза были широко раскрыты словно в испуге перед чем-то невероятным, тем, что постичь человек может лишь ценой своей жизни. У него помутнело в глазах. Обжигающая горечь заполнила его всего. На слезы просто не оставалось сил. Он не мог осознать, что его мать, еще несколько секунд живая и хоть немного теплая, теперь всего лишь пустая оболочка, что через несколько часов начнет разлагаться, а затем исчезнет совсем. Совсем. Сотрется, как кривая линия ластиком, сравняется с землей, и уже никогда не прижмет его кудрявую голову к своей груди и не заглянет ласково в глаза. Она мертва. Эта простая истина долго не доходила до него. Он сорвался с места и бросился ее будить, безумно веря в то, что она еще дышит. Он бил ее ладошками по отливающим синеватым щекам, кричал, рванул одеяло. Затем поняв, что попытки тщетны, упал в ее ногах и залился беспомощным и безудержным плачем несчастного случая брошенного всеми человека.С тех пор он стал нелюдим, предпочитая вкушать жизнь в гордом одиночестве. Он не хотел терять и доставлять кому-либо неудобство, прекрасно осознавая ветренность своего характера. Прелесть он находил в слиянии с природой. Именно в моменты, когда он, умостясь на мягкой траве, разжигал костер и вглядывался в сонное ночное небо, он испытывал истинное блаженство очищения своей души от камнем осевшего на нее воспоминания. Одним теплым летним утром он привычно вышел к своей помывальне, которой служило ему небольшое прозрачное озеро, что издали напоминало прозрачный сладкий леденец, кои продают детишкам улыбчивые пухлые тетеньки. Издали он, через темную завесу распростершихся над озером кудрявых ив заметил что-то огненно-яркое и по цветовой гамме очень непривычное для такого пустынного и покинутого места, в которое, разве что, иногда заходили голодные бродячие собаки, и то лишь тогда, когда озеро не замерзало. Спотыкаясь о высокую траву, он медленно и воровато зашагал к озеру, боясь привлечь внимание яркого пятна. Он уже было подошел к нему на уязвимое расстояние, как хрупкая тонкая ветка под его ногой хрустнула и он с треском обвалился в глубокую сырую яму прямо позади существа, к которому держал путь. Существо, в свою очередь, резко подскочило на месте и повернулось к нему, издав удивленный возглас испуга. О, как же оно было прекрасно... Про таких пишут пошлые писатели и поэты, называя их небесными созданиями и закручивая им лихие интрижки в своих слащавых романах. Ее светлое, словно у ангела, личико обрамляла белокурая копна волос цвета золотистого сена, теплого и душистого от ласковых весенних лучей. Меж нахмуренными в гримасе подозрительности бровками разбегались несколько светлых веснушек. В большие, светящиеся детской наивностью голубые глаза забрался игривый лучик солнца. Пухлый ротик был открыт в испуге и удивлении. Сама фигурка ее была тонка, как соломинка, худа и беззащитна.Он смутился своего неловкого, и, даже можно сказать глупого положения. Прекрасное создание вызвало в нем странное шевеление эмоций, коего при общении с другими особями женского пола не возникало. В груди у него потеплело, под ложечкой стало сладко посасывать, а сердце учащенно запрыгало в буйном танце. Он глупо улыбнулся и, стало быть, совсем не замечал, что в глазах незнакомки выглядел странно и глупо, не сводя с нее глаз вот уже несколько тягучих, как кисель, мгновений. Наблюдательность подсказывала ему, что дама, повстречаяся ему в столь неожиданном месте была не из пугливых: другая любая особь давно бы уже ретировалась, аргументировав свое поведение нежеланием иметь дело с идиотами, что сперва крадутся и падают в яму, а потом глупо и слащаво ее обозревают. Личико девушки сменило одежку на гримасу легкого удивления и сочувствия. Она протянула ему тонкую бледную и неожиданно цепкую руку, помогая выбраться из ямы. Ноги его неожиданно глубоко погрязли в мягкой липкой грязи, столь мокрой из-за недавнего дождя, и яму покинуть ему удалось с трудом и натугой. Незнакомец, что столь невежественным образом добился ее внимания, вызвал у нее странную вихрь чувств. Его темные глаза заставили небесное существо, что вот-вот собиралось прочесть ему поучительную лекцию о общении с дамами, забыть о своем испуге и словно подтопили теплыми солнечными лучами зиму ее негодования. С той поры они стали видеться все чаще, находя удовольствие в безмолвных прогулках друг с другом. Каждое утро встречались они у тихого озера, зеркальная гладь которого лишь изредка покачивалась от свежего прохладного ветерка.Он встречал её там, приходя за гораздо большее время, чем за то, на которое встреча была назначена. Делал ог это то ли из желания уединения, то ли из страха не собравшись с мыслями и поддавшись эмоциям, что так бушевали при тихих прогулках с ней, выглядеть перед нею глуповатым дурачком с алеющими от смущения щеками и застрявшими приторным комом словами в горле. Находя местечко с выжженной блеклой хрусткой сухой травой, он садился там, погружаясь, словно в липкий сладкий кисель, в долгие размышления, что окутывали руки его разума, мешая избавиться от навязчивых мыслей, как мешают двигаться кандалы заключенному. О, как же нравилась она ему внутренним своим миром... Она была нежна, как цветок розы, и наивна, как ребёнок. Она смотрела на жизнь широко распахнутыми глазами. В её понимании мир всегда был на рассвете. В её мире не было лжи, грязи, похоти и разврата, в её мире царил рассвет. ...вот он, порядочный мужчина 22-х лет, стоит, обозревая серое невысокое, словно приплюснутое чьей-то безжалостной подошвой, мышино-серое мрачное здание, натянув на лицо маску непроницаемости, жмется от холода и неприятного мелко накрапывающего колючими каплями дождя. С виду он изменился: стал более мужественен и мускулист, и, посмотрев на него бегло, можно было даже предположить, что он один из тех добропорядочных граждан, что приходят домой вовремя, обедают три раза в день и курят дешёвые сигары, и вообще представляют из себя ничто иное, кроме как серую погладистую массу, что беспрекословно слушается того, что вовремя взял их под уздцы. Если б не глаза... Глаза его были все теми же озорными глазами юного авантюриста с прыгающими по радужке бесенятами.Вот дверь здания с протяжным скрипом отворяется, и из её тёплой внутренности плавно, словно рыба, выныривает пухлая медсестра с глубоким отпечатком недовольства жизнью на лице, держа под локоть молодую белокурую девушку с болезненного цвета кожей и большими голубыми глазами с плещущимся в них стеснением и недоумением. В белых тонких пальцах она бережно сжимала миниатюрный белый свёрток. Медсестра вывела её из мрачного дома и исчезла, вежливо прихлопнув за собой скрипучую дверь, оставив их наедине. У него перехватило дыхание. Он, словно хищник, боящийся спугнуть добычу, медленно, на цыпочках, пошёл в сторону девушки. Сердце его заныло в предвкушении чего-то удивительного, нового, такого, что принимаешь со волнением и удовольствием, словно переезд в новый дом. Вот он медленно делает последний шаг, вмиг оказываясь у хрупкой девушки, что ростом достигает лишь его предплечья, из-за чего по сравнению с ним выглядит ещё более кукольной. Он, тяжело дыша от скутывающего его крепкой веревкой волнения, аккуратно, самыми кончиками, прикасается к верхней части свертка, заботливо сжимаемого девушкой; оттягивая его в сторону, обнажает розовое личико крепко спящего младенца. Он с изумлением смотрит на маленькое скукоженное морщинистое лицо ребёнка. В его больших цвета подогретого пахучего шоколада глазах плещется недоумение и страх, которое сменяет нарастающее сладкое чувство теплоты, такой славной душевной теплоты, что случается тогда, когда поздним зимним вечером распиваешь обжигающий чай у похрустывающего поленьями камина, глядишь в окно, что словно застывший леденец, за которым в вальсе обаятельности пляшут снежинки, и осознаешь всю сладость спокойствия и умиротворения. То же он и испывал к этому маленькому, совершенно неприметному мерно сопящему белому свертку. Он перевёл взгляд на бледное личико девушки. Их глаза — измученные долгим ожиданием, болью телесной и болью душевной, но полные до краев счастья встретились, слившись в неведомом поцелуе тихой спокойной любви....вот он, статный мужчина 25 лет, с залегшей меж бровей морщинкой раздумий, в чистой просторной рубахе, грубых штанах и с добрыми грустными собачьими глазами, сидит в глубоком обтянутом темно-бордовым мягким бархатом кресле качалке, в котором так приятно выпить чашечку горячего кофе дождливым пасмурным вечером. На широких коленях у него уместилось во истину ангельское создание: на маленьком, таком изящном кукольном личике расположились большие по-детски невинные голубые глаза. Волосы цвета теплого шоколада ниспадают на хрупкие плечи кудрявыми локонами. На нежной прозрачной белой коже расположился нежный розовый румянец, словно у влюбленного мальчишки, спешащего на встречу с полюбившейся подружкой. На маленьком тельце — платье цвета полевых васильков. Тонкие руки обвивают смуглую шею отца, маленькая головка прижата к его крепкой груди. Его глаза ласково скользили по лицу девочки, с удовольствием находя в ней свои черты. Тонкий нервный нос, тонко очерченные розовые губки, что словно бутон майской розы, под тёплым солнцем пахнущей так свежо. В груди у него нашло место сладкое чувство умиротворения и спокойствия. Он чувствовал себя маленьким ребёнком, что сидит на полу, уткнувшись лицом в длинный подол платья матери, пахнущий корицей и яблочным порогом, так тепло и сладко, и чувствует её добрые нервные руки с обломанными от частой стирки ногтями у себя на голове. Только это чувство было направлено неведомым потоком в сторону маленького нежного существа: он, кажется, был полностью и весь зависим от его состояния. Он был готов исполнить его любое желание, лишь бы то было счастливо. Он был счастлив, как никогда. Такого удовольствия он не получал прежде. Ни наблюдая отражение падающей ярким фейерверком звезды в тихой прозрачной глади озёра, ни глядя в потрескивающий тонкой соломой завораживающий костёр летним вечером, ни стряхивая кружево снежинок с густых волос он не получал такого славного спокойствия своей мучимой старым кошмаром души. Он был голодной собакой, нашедшей своего ласкового хозяина. Он был счастлив, умостившись с женой и ребенком в построенном им собственноручно домике из красного кирпича напротив того самого озёра, где он проводил каждое утро юношеского своего времени. Привычка вставать рано осталась при нем, и каждое утро, как въедливый соседский петух издавал громкую трель, он поднимался к кровати и направлялся к спокойной глади озёра, что неизменно приветствовала его тихим покачиванием склоненных над ней водорослей. Он садился, опустив усталые ноги в шёлковую воду, гонял пустые мысли в своей голове, неосознанным взглядом лицезрея простирающееся перед ним голубое полотно воды, затем направлялся обратно в дом, заставая комнату в прохладном полумраке. Садился на край кровати своей жены и разглядывал тонкие черты её уставшего лица, не веря своему счастью. Он был как маленький ребёнок, что долго выпрашивает у своих родителей вожделенную игрушку, а затем получает её, пройдя через долгий путь отказов, и от радости и заполняющей его детской непосредственной эйфории не может поверить в то, что наконец заполучил то, чего так сладко и долго желал. Так и он нашёл отраду своему сердцу в этом милом хрупко-белом теле с грустными прозрачными глазами.Одно лишь стало смущать непоколебимое спокойствие его внутренности: она начала чахнуть. Сначала с её уст исчезла ласковая улыбка, оставив за собой морщинки в уголках губ. Её движения стали медленнее, и она уже не вскакивала рано утром чуть позднее его, мчась на перегонки с девочкой к озеру. Первое время он просто утешал себя, приводя за успокоительную ложь такие пустяки, как душную погоду, влажность воздуха и атмосферное давление. Он чувствовал ложь самому себе через тонкую грань иллюзорной, выдуманной для самого себя сладкой правды. Осознавая всю свою жалкость, он с силой сжимал крепкие кулаки так, что белели костяшки, а на ладонях оставались глубокие следы от вонзившихся в кожу ногтей, пытаясь выгнать неприятную мысль из головы, но та лишь с ехидством все глубже заседала в плоть его мыслей, заживо поедая её и его терпение. Он ненавидел себя за более чем скромный заработок: он жил, уверяя себя в том, что деньги — не главное и, кажется, настолько привык к этой мысли, что поверил в неё всецелостно, внушив её и своей маленькой семье. Её шаткое здоровье временем его страданий все подкашивалось: она уже отказывалась от пищи, а каждый её приём сопровождался обильной рвотой. Плечи её осунулись, обнажив острые кости. Кожа посерела, под глазами вздулись тёмные синеватые мешки, а лицо запестрило морщинами. Он потух, опустив руки. Страшная боль его детства, одинокие слёзы и муки совести вновь нашли уют пребывания в его сердце. Он приводил врачей, но те лишь разочарованно разводили руками, называя ему огромные суммы и брезгливо обозревая скромное убранство его жилища. Её глаза потеряли краску, потеряли такой любимый им огонёк задоринки. Она сникла, днями лёжа в постели. Он, изнеможденный своим волнением и закравшимися в душу страхами сутками напролёт сторожил её постель, отдав девочку в руки своего отца. ...в воздухе пахло бедой. Он был буквально накален болью и переживаниями: казалось, в каждом углу прыгало по злорадствующему бесенку. Так накаляется воздух перед бурной грозой, когда электричество пронизывает небо, светясь желтоватым душным воздухом. Есть люди, что переживают внутренне. Есть люди, что беспорядочно мечутся в агонии надвигающегося страха. И он бы именно таким. Он метался, окрапляя её покрытое липкой испариной лицо водой, неустанно целуя ее холодные руки с обкусанными от боли ногтями. Он чувствовал безумную вину, лежащую на душе тяжёлым камнем. Ох, если бы у него были другие приоритеты в жизни, такие же, как и у всех, если бы он не кичился своим глупым отличием от остальных и имел деньги в запасе, то она была бы сейчас прежней, румянощекой, как спелое яблоко, и беззаботно весёлой, как ребёнок...Он смотрел в её глаза, пытаясь сохранять внешнее спокойствие. Иногда они, блекло-голубые и мутные, теряли рассудок, и её голова, обрамлённая когда-то светлыми кудрями, а теперь же серыми и тяжелыми от обильного кожного жира остатками волос, беспомощно падала затылком в мягкую глубь подушки. С её сухих губ срывался стон боли. Он внимательно наблюдал за ней. Ужас, заботливо припасенный в закромах его памяти, предал его пошатнувшийся рассудок. Неожиданно, для своей изнуренной плоти, она резко села в кровати. Яркий холодный луч ноябрьского солнца упал на её лицо, и он с ужасом лицезрел её запавшие щёки и искусанные губы в потеках крови. Сходство с той чудесной находкой, что он имел возможность найти девять лет спустя, провалившись в яму, было едва видимым. Что-то в нем отшатнулось в порыве брезгливости, порыве, что случается, когда свернув тёмным переулком, обнаруживаешь за углом трехдневный труп кошки. Но даже это изнеможденное, раздавленное и растоптанное существо он готов был терпеть и в таком облике всю жизнь по всей своей душевной любви к нему. Она заглянула к нему в глаза. Её взгляд, бывший до этого неосознанным, был на удивление ясным и чистым, каким был во время до болезни. Вернулась и задоринка, и та теплота, которую он искал, заглядывая ей в глаза. Она улыбнулась. «Ей полегчало!» — вихрем пронеслась безумная мысль у него в голове. Сердце забилось в сладостном предвкушении. Она просидела так, с чистой, детской улыбкой на искусанных устах ещё несколько мгновений. Он сидел, затаив дыхание и боясь спугнуть этот момент, как боятся потерять приятный сон сквозь пелену пробуждения. Он уже набрал воздух в грудь, как... Как она упала навзничь, звонко шлепнувшись головой о жёсткую подушку. Он бросился к ней. Бросился на кровать всем весом, не боясь сломать хрупких её костей. Он обезумел. Рыча от ярости, он крепко ударил её по лицу. Голова послушно мотнулась в сторону, замерев. Он с ужасом и отчуждением посмотрел на неё, его глаза широко открылись в ужасе. Он застонал от нарастающей в груди боли. Упав ей на грудь, он обессиленно зарыдал, как ребёнок. В крике боли рванул на себя хрупкое тонкое одеяло и вновь упал, заливаясь горьким плачем. Он был взрослым мужчиной, он был крупен и мускулиста, но сейчас он был жалким несчастным ребёнком, покинутым всеми. Плечи его вздрагивали, сердце обливалось кровью, утопая в соленых слезах....вот он сидит, оперевшись на локоть. Взгляд его выражает безразличие, такое безразличие, когда тщательно пытаешься приглушить то, что мучает тебя, надевая на лицо маску спокойствия, но внутри тебя рвет на части свора голодных псов. Холодный ветерок, что прорывался через густую, как кисель, жару, пошевелил его тяжелые волосы. Он медленно вышел из забытья, с удивлением и непониманием осознав, где находится. Лёгкая белая рука легла ему на плечо. Он судорожно вздрогнул и повернулся. Его глаза — темно-карие встретились с прозрачными голубыми глазами подошедшей девушки. Она была на удивление хороша: у неё была чистая белая кожа, розовые кокетливые губки бантиком и ровный носик. Лёгкий ветерок развевал её каштановые, цвета шоколада, волосы. — Пойдем, — велела она.