/spoiled/

Отпускать, вообще-то, неебически сложно. Ну прям пиздец. Ваня отпускать категорически не умеет. Засранец, уебок, машина для убийств. Слишком гладкий затылок. Слишком сухощавые узловатые пальцы, которые охуенно комкают простыни. Слишком резкий тембр голоса. Слишком его. Слишком настоящий. Слишком…чужой. Он, на самом деле, невероятно заебался будить этого бритого недомерка – гремлина, когда тому снятся кошмары – белые пятна на коже перемешаны с красными, похож на гепарда. Чудище, конечно, никогда не признает, что уже пора к врачу и что самому не всегда получается переломить ситуацию. Чудище чтобы проснуться сует голову под струю ледяной воды. Чудище, когда чем-то недовольно, кусает себя за руку – иногда до непривычных некрасивых синяков. Чудище смеется, когда примеряет его, Ванины, рубашки. У чудища покатые плечи и торчащие лопатки. Лопатки у чудища чешутся. Ване кажется, он должен был родиться пару миллионов лет назад птеродактилем – уродливое ископаемое, которое притягивает отвратительностью черепа и отсутствием оперения. А еще у чудища мерзкий смех и красивые глаза. Ваня думает, что миллиард Мироновых минусов могут дать плюс. «Минус на минус – цитирует он стиляг, глядя в глянцевый натяжной потолок, где отражаются они оба, мостящиеся на узком диване. – минус на минус – равно здоровая ячейка общества». К сожалению, и это не так – минус на минус равно черная полоса в Ваниной жизни и черная полоса на груди у Мирона. Ваня, блять, нихуя не умеет отпускать. Но и терпеть это дерьмо не всегда получается. Только вот слова ненависти, обиды, отрицания и отказа застревают костью в горле, когда он видит в дверной глазок знакомый бритый затылок. «Вот так мы и живем – думает Ваня, - и так мы и умрем». Между плотными серыми занавесками пробивается солнечный луч.