как Дориан Грей

… Всегда: во тьме ночной, холодной и унылой, На людной улице, при ярком свете дня, Передо мной скользит, дрожит твой облик милый, Как факел, сотканный из чистого огня: — «Предайся Красоте душой в меня влюбленной: Я буду Музою твоею и Мадонной!» Шарль Бодлер, «Цветы Зла», XLII

      Художник волен сам выбирать материалы: от густого масла, до жесткого грифеля карандаша; от вульгарного баллончика с краской, «изувечивающего» унылые серые стены советских многоэтажек, до классической пастели, мягко, как первый снег, ложащейся на бумагу; от кистей беличьего волоса, до простых пальцев своей же руки. Андрей редко думает над тем, чем писать, больше размышляя о том, что он хочет сказать своей работой, ведь это действительно важно — дать миру понять, что еще остались достойные служители живописи в этом мире, не потонувшие в бесчисленных, беспорядочно размазанных по холстам ярких красках; так называемое современное искусство. А что же на деле? Очередной «Квадрат Малевича», стремящийся стать «Апофеозом Войны» — претенциозный кусок дерьма, посыпанный блестками и сбрызнутый парой капель дорогого парфюма; претендующий на звание «гения», а на деле оказывающийся очередным распиаренным неудачником с богатым папашей. Додуманные маркетологами идеи и бездарное исполнение с нулевым посылом — вот чего бы для своего искусства он никогда бы не пожелал. Не пожелал бы он и вестись на поводу у моды, у заказчиков, у всего мира; ради них портить бумагу и тратить материалы, стараясь подстроиться под стандарты, под нужды, под требования. «Как я могу?» — восклицает он, разбирая полузасохшие тюбики с акрилом. «Как я могу отказать?» — проносится у Коновалова в голове, когда ему показывают очередного юношу для заказа.       Художник волен сам подбирать цвета для своих работ. Любые гаммы и оттенки: от глубоких синих, до кричаще красных; от пестреющей посреди холста фуксии, до умиротворяющей охры, обрамляющей по краям. Не важно каким ты видишь человека перед собой; ведь даже глубокий старец может казаться юнцом, если знаешь где разбавить белилами, а пухлощекий школьник — ожившим трупом, стоит лишь немного переборщить с плотностью теней. Андрей никогда не заботится о сходстве с оригиналом, прописывая все в точности по своим ощущениям, складывая образ не только из того, что он видит перед собой, но и магическим образом накладывая его отпечаток на личные домыслы, буквально заново собирая того самого _нового_ человека, изо всех сил стараясь явить миру чудо света под номером восемь. И когда ему почти кажется, что вот-вот получится что-то поистине великолепное, он в очередной раз видит перед собой унылую копию копии копии того, что созревало в его голове. Он пишет Тимура разными цветами: бледные кремовые и розовые для точеных скул и шеи, плавно темнеющие в тенях под ресницами и носом; иссиня-черные на брови и волосы, с мягкими рефлесами от окружающих его кувшинок: темно-зеленые листья и практически чисто-белые цветы, как маленькие звездочки выделяющиеся на фоне; даже блеск мутной воды, лишь немного затронутой тиной можно увидеть на том полотне. Коновалов ничего не домысливает, Коновалов даже не пытается сделать этого. Перед ним — законченный образ, новая Мона Лиза, ярчайшая звезда на небе, не нуждающаяся в доработках. Единственная вольность — он пишет его с закрытыми глазами. «Я хочу, чтобы блеск жизни не напоминал вам о нем слишком сильно,» — говорит он матери, показывая первые наброски.       Художник волен сам выбирать, каким способом писать свои работы. Быть может он решит плавно вести акварелью по листу, почти не давя на кисть и едва заполняя белое пространство; возможно он обратится к графике, украсив лист прекрасным пейзажем в пуантели. «На все Творца воля,» — неустанно повторяет Коновалов, затачивая карандаш, будто это копье война поря античности, — «Твоё оружие — техника». Он кладет фон широкими мазками, быстро выводя плавные линии зеленых листьев, наполовину погруженных в воду, бегло проходясь по едва подсохшим волосам парня на листе, а в голове мягко звенит голос одного из его старых учителей: «Андрюша, не забывайте о рефлексах, нигде нет чистых цветов». Тонкой кистью кажется синтетика-тройка он выводит его тонкие ресницы и подчеркивает алые чуть приоткрытые губы, как будто он вот-вот вздохнет, прямо на портрете. Обрисовывает маленькие цветки посреди мутно-зеленой водной глади, каждый раз поражаясь тому, каким же идеальным выглядел тот парень когда-то. Коновалов смотрит на замызганное фото Тимура и думает о том, что красота — вещь до одури страшная, раз такие люди живут каких-то жалких двадцать лет. Думает надеется о том, что возможно он оставит его образ в памяти других на чуть более долгий срок, чем отведено на поминальные службы. Что возможно он поможет ему жить вечно. «Как Дориан Грей,» — говорит Коновалов сам себе, в последний раз глядя на портрет почившего.