Неужели, так много?!

— Зачем ты это делаешь, если тебе неприятно это все, Клаус? — удивленно оглядывался в комнате Стефан, взъерошивая свои немного длинноватые рыжие волосы. Он за последний месяц впервые пришел в гости к другу, и его комната очень изменилась. Она была довольно необычной для пятнадцатилетнего подростка: никаких плакатов с известными певцами, никаких вещей, указывающих на его увлечения. На тот же футбол, например, от которого Николас был без ума. Вместо этого стены были заклеены вырезками из газет, статей о нацизме и войне с Россией. Статистика войны, хронология, все, что там происходило. Множество фотографий, которые сделал сам парнишка в лагерях смерти, на местах сражений. Когда это началось, Стефан уже точно не помнил, но факт в том, что его друг просто помешался на этой войне после того, как они вернулись с той экскурсии в СС Дахау, что был совсем рядом с их родным городом. С тех пор мальчишку как будто подменили. Он побледнел, похудел, практически перестал появляться на улице, а с учителями — особенно историком — старался общаться как можно меньше. Стефан мог понять то, как шокирован друг, который никогда особо не задумывался о войне, но такие резкие перемены не могли не поражать. В тот день многое произошло, и рыжий никак не мог понять, что именно так поразило Клауса. Возможно, потому, что сам он знал обо всем произошедшем семьдесят лет назад от дедушки, от родителей с самого детства, и это для него не открытие. Никто в их семье не скрывал того ужаса, что творили нацисты в то время. Никто не пытался преуменьшать их вину, вину их семьи, которая тоже принимала участие в войне. Но в семье Клауса все было иначе. Им было стыдно признавать, что именно немцы натворили больше всего бед. Он от родителей слышал только то, что немцам тоже жилось плохо из-за диктатуры Гитлера, но люди не желали никому зла, идя на войну. Как же, не желали! Они признавали, что Адольф Гитлер — чудовище, но и им тоже приходилось несладко. Они не хотели признавать всей вины. Слушая экскурсию, Николас вдруг понял, что у него дрожат руки, а в голове уже путаются мысли, и тот практически ничего не понимает из того, что говорит уже старенькая экскурсовод, кажется, чуть ли не времен войны еще. Она рассказывала о том, как в этом концлагере сжигали заживо людей, о том, что это лишь один из тех, что были созданы, и это далеко не самый страшный.А какой же тогда самый страшный? — В общей сложности в этом концлагере умерло около 188 тысяч человек, за период войны — 28 тысяч, остальные были казнены тут с 1933 по 1940 год. Из них… — Неужели, так много?! — упал на колени Клаус, не веря в то, что только что услышал. Лицо его стало бледным, как полотно, глаза с неверием смотрели куда-то в только ему видимую точку, а и без того растрепанные светлые волосы, казалось, стали еще светлее, и создавалось впечатление, что мальчишка поседел. Двадцать восемь тысяч человек умерло в этом лагере смерти всего за шесть лет. А если учесть, что он еще и безобидный… А их количество? Количество концлагерей? А там, где проводились медицинские эксперименты над людьми? — Да заслуживаем ли мы вообще прощения?! Руки дрожали, а сам парнишка трясся, захлебываясь в рыданиях и пытаясь вообразить, что же все-таки происходило в этом лагере смерти. Голова была опущена, слезы капали на землю с, кажется, слишком громким звуком. Вокруг все замерли и смотрели на Николаса, который теперь стучал кулаками по просохшей земле, на которой не росла трава. Он не мог себе представить, что когда-то на этом самом месте ходили люди, еще не потерявшие надежду выжить, ходили больные, исхудалые, уставшие. Некоторые из них, возможно, только и ждали смерти. Газовые камеры, огромные печи, да, и просто расстрелы и смерти от истощения. Все это… Оно происходило когда-то тут, в этом самом месте. А теперь, как ни в чем не бывало, сюда привозят учеников. Тишина вокруг давила. Давило и то, что вокруг Дахау выросли деревья, растут цветы, трава, тут довольно красиво. И это еще больше угнетало. — Ник? — подбежала к нему одноклассница и начала трясти за плечи. — Эй, успокойся, это все уже прошло. Такого больше нет. И не будет. — Прошло?! То, что это было… Оно навсегда останется в истории, и этого нельзя изменить! — резко дернулся Клаус, практически невидящим взглядом посмотрел на Габи, которая стояла рядом и все пыталась хоть как-то успокоить друга, но не получалось. Воображение упрямо рисовало картину, где маленький мальчик, попавший в плен, а потом — в этот лагерь, сидел на полу в этом самом месте, глядя на горы мертвых тел вокруг, пытаясь найти хоть одну травинку — от голода и не такое будешь есть. Как он, ломая ногти, пытается вырыть что-то. Почему-то в представленной картине у мальчонки выпирали кости, глаза были неестественно большими, редкие волосы были в крови и грязи. Но ведь именно так все и было, не так ли? — Крамер, — неуверенно позвала учительница, впервые столкнувшаяся с этим — ей раньше не доводилось водить детей на подобные экскурсии, хотя говорят, что такие срывы происходят довольно часто. — Ты не понимаешь, Стеф, не понимаешь ничего, — в отчаянии глянул на друга Николас и взмахнул рукой, указывая на все плакаты и записи, что были на стенах. — Ты знаешь, сколько всего мирных только жителей умерло в мире? А из них — из СССР? Сколько солдат погибло, чтобы остановить нацизм... Ты это понимаешь? — Я понимаю, — неуверенно проговорил рыжеволосый, внимательно наблюдая за одноклассником: кажется, это его не доведет до добра. Он и так уже на грани. А если и дальше продолжит изучать эту войну, то кто знает, чем все обернется. — Я не знаю, сколько точно, но… — Ты знаешь, кто понес наибольшие потери? СССР. Они не сдавались до конца, ты знаешь, что сейчас говорят? С каждым словом голос Клауса становился все громче, начинал дрожать, а руки — и так уже давно тряслись. Создавалось такое впечатление, будто сам подросток был на этой войне, сражался, видел все эти ужасы. Как будто теперь он пытается что-то донести до своих современников. — Ты чего? Я не знаю, мы такие темы не обсуждаем ни с кем. — Разумеется, не обсуждаете. Немцам стыдно за то, что они сделали, мне тоже стыдно за то, что сделал мой народ! Но я не стесняюсь признать свою вину. «Потерявшие человеческий облик русские солдаты до последнего сражались, защищая Ленинград». А кто их заставлял? Мы! Нацисты их вынудили, понимаешь? Он подошел к стене и, несмотря на то, что может испортить обои, сорвал вырезку из газеты с этой фразой. Датирована девятым маем прошлого года. Бросив этот лист Стефану, Клаус устало вздохнул и схватился за голову. Он до сих пор не мог принять того, сколько они людей убили на самом деле. Говорят о многочисленных потерях всех стран и Германии в том числе, но не называют точных ужасающих чисел. Никто не готов принять это все. Практически половина населения не знает о восточном фронте ничего. — Посмотри еще вот это, — уже тише проговорил Клаус, протянув другу еще одну вырезку из газеты, которая крепилась к стенке просто булавкой. «Солдаты СС были не готовы к суровой зиме в России, потому как рассчитывали на скорую победу за три месяца. Один из отрядов, состоявший из ста тысяч человек, вернулся лишь с шестью тысячами. Зима и свирепые русские воины уничтожили более 90% человек», — гласила эта вырезка из газеты несколько лет назад. Стефан беспомощно читал это, решив не спорить с другом. Разумеется, он знал все это от родителей, многое знал, но наверняка не так много, как Ник. Он излазил библиотеки, интернет в поисках того, что могло бы быть правдой о войне, а не то, как ее представляют современные немцы. — Люди, каждый взрослый человек, стесняется говорить о тех зверствах, что они творили в этой огромнейшей стране. Блокада Ленинграда. «Потеряли человеческий облик». А кто их вынудил? Кто?! Они поступали так, как должны были — они защищались. Мы нападали. И не можем обвинять их в том, что погибали наши солдаты. — Эй, Клаус, успокойся, — уже с едва уловимым страхом в голосе проговорил рыжий парнишка, откладывая листы с бумагой на стол, заваленный папками, распечатками, различными книгами из библиотек и какими-то ксерокопиями. Но это точно не было домашнее задание, которое, к слову, нужно было уже сдавать совсем скоро. — Я тебя понимаю, что люди стесняются этого — но это же значит, они они чувствуют свою вину, разве нет? Собеседник на мгновение замер, а потом, вздрогнув, обернулся к Стефану и посмотрел на него практически с отчаянием в глазах. Ну как он не поймет, насколько серьезными могут быть последствия того, что взрослые не говорят об этом, не рассказывают детям? Не все даже знают, что концлагеря вообще были. А если и знают, то просто не могут себе представить, какой ужас там происходил. — Даже самое страшное зло со временем забывается… — проговорил пугающим тоном Николас, опираясь рукой о свой рабочий стол. — Люди забудут, уже забывают! Представь, я рос в такой семье, что, если бы не был на этой экскурсии, вообще бы не знал обо всем, что происходило тогда. Представляешь, сколько еще семей таких, как моя? Твоя семья… Я правда уважаю твоих родителей за то, что они не стесняются принять свою вину. — Клаус! — повысил голос рыжий, глядя в ярко-синие глаза друга. А ведь он выглядел именно так, какими представлялись настоящие немцы. Высокий коренастый блондин с голубыми глазами. Но ему, кажется, это все только еще более отвратительно. — Прекрати. Я понимаю, что ты хочешь показать все это людям, заставить их вспомнить. Но разве это все будет не слишком? И ты сам… Ты-то выдержишь такое напряжение? Руки блондина потихоньку опускались, а взгляд приобретал какую-то затравленность. Совсем не похоже на него, Клауса Крамера. — Я не хочу, чтобы мы все безмерное количество раз извинялись, достаточно помнить. Просто помнить это все, чтобы ничего не повторилось, — совсем тихо произнес он. Недавно, порывшись в архивах в библиотеке, он нашел имя своего дедушки. Он был одним из комендантов лагеря смерти. Он до сих пор помнил то отчаяние, когда заявил об этом родителям, а те в ответ сказали, что не хотели портить жизнь ребенку такими фактами об их семье. Его тогда переполнял стыд и даже какая-то злоба. Чувство вины захлестывало с головой, и появлялось желание извиниться перед всеми, кто попал туда, в Кауэн, концлагерь, где работал его дед. Хотелось искупить свою вину хоть как-то. Он прекрасно знал, что их всех уже простили и ветераны, и просто жители тех стран, но все же… — Сколько неонацистов сейчас в всех уголках мира! Они же и представления не имеют о том, что это такое. Некоторые из них даже верят, что не было никаких концлагерей, и это только выдумки победителей войны, дабы очернить Гитлера. Последнее имя он буквально выплюнул чуть ли не с ненавистью в голосе и все никак не мог успокоиться. Но голова становилась невыносимо тяжелой от этих обсуждений. Хотелось, чтобы все знали о том, что произошло. Нервы у Клауса были уже на пределе. — Ложись лучше спать, Клаус, — вздохнул Стефан, понимая, что уроки в очередной раз придется сделать за своего лучшего друга. Но подросток не жаловался: он уважал то, чем занимается Ник, но хотел бы, чтобы и он давал себе хоть немного отдохнуть от этого, ведь постоянное напряжение и нервы рано или поздно скажутся на его здоровье. Глаза Николаса уже закрывались, он почти не слышал уже голос своего лучшего друга: сказывалась усталость, слишком большое волнение и напряжение. Это было больше похоже на то, что Клаус теряет сознание, а не засыпает. А возможно, так оно и было. Рыжий, мягко улыбнувшись, уложил его в кровать, но прежде чем выйти из комнаты, он подошел к стене, где висела статистика войны. Более двадцати семи миллионов человек погибло в одном только Советском Союзе. Кажется, теперь он даже разделял чувства и некоторые мысли Клауса. Если столько людей погибло лишь в одной стране, то во всей Европе… Семьдесят один миллион человек. Даже чуть больше. «Неужели, так много?!»