Десятиединые

Порочная старуха, затаившись, наблюдала за копошашимися в ее теле. Они появлялись и исчезали, выгрызая из нее куски и унося их куда-то в неизвестность. Она страдала и буянила, стараясь скинуть их, уничтожить. Иногда это удавалось, иногда – нет. И вот появились очередные «они» – похожие, как один. Десятиединые. Одна внешность на всех. Одни мысли на всех. Одни желания на всех. Она с каким-то мазохистским удовольствием наблюдала за ними: как они раздеваются перед тем, как лечь спать, как забираются в спальные мешки, как доводят себя до оргазма. Двое из десяти спали вместе. И это было еще интереснее. Наблюдать, как самец ласкает самку – тихо, осторожно, чтобы не разбудить других – целует ее груди, ласкает языком живот, пальцами забираясь внутрь... Когда-то она ничего не знала ни о самцах, ни о самках – это все «они»: появились, научили. И теперь она знает слова, не имеющие для нее самой никакого смысла. И наблюдает за тем, чего у нее никогда не будет. Как самец ласкает самку, как он медленно входит в нее, двигается, как еще восемь из десяти в это же время ласкают себя – пальцами, ладонями, одновременно обхватывая свои члены и погружая пальцы в вагины. Десять осколков мозаики. Когда их не было, было много интереснее: другие «они» были разными и вели себя по разному – ругались, мирились, выражали недовольство. А эти... Десятиединые – десять рук, десять ног и одно сознание. Когда до старухи дошло, что именно это останется с ней, она словно сошла с ума, в ярости принимаясь швырять гигантские глыбы, взрываться вулканами и гейзерами. Но «они» не обращали на ее ярость никакого внимания, продолжая вгрызаться в ее тело и вырывать из него кусок за куском. И тогда она убила их. Уничтожила. Поднатужилась и медленно, со скрипом, обрушила в себя кусок своей шкуры. Да, она была мазохисткой. Но сейчас... Сейчас она с садистским удовольствием слушала крики десятиединого. Кому-то она скалой разможжила голову. Тяжелой скалой – такой, которая с легкостью вскрывает защитную скорлупку, в которую «они» всегда прячутся. Это оказалось просто, но слишком быстро. Еще одного она медленно раздавила между плитами, наслаждаясь предсмертными криками ужаса и растертыми в порошок внутренностями. «Они» внутри оказались красными. Старуха заливисто расхохоталась и продолжила медленно, по одному, уничтожать десятиединого. Распорола очередную оболочку, с наслаждением наблюдая, как корчится, умирая, очередной десятиединый, вдыхая ее атмосферу, как замерзает уже бездыханное тело, и хохотала. Остальных она оставила напоследок, заперев их в себе. И довольно наблюдала за тем, как у «них» заканчивается газ для дыхания, как «они» хрипят, царапая камень ее стен, как, наконец, они затихают навсегда. Старуха довольно хохотнула, поднатужилась и обрушила на десятиединого всю тяжесть своих базальтов, окончательно уничтожая все следы их присутствия на себе. Она так увлеклась, что не сразу поняла, что один из «них» все же выжил. Она яростно и разочарованно застонала, но почти тут же успокоилась: выживший умирал. Он умирал снова и снова. Раз за разом. По одному – на каждого из своих отражений. Старуха с наслаждением наблюдала за его агонией, надеясь, что он все же умрет. Но нет – другие «они» не дали. Это было разочарование... Настолько сильное, что она выразила его в безумном танце, тайно надеясь таким образом навсегда избавиться от всех «них», но увы... А потом она узнала, что у нее будет новый многоединый. Новая игрушка. Старуха распахнула свою ненасытную пасть и расхохоталась. Двенадцать рук ласкают себя. Двенадцать ртов стонут от наслаждения. Двенадцать глаз в ужасе распахиваются, пока каменные челюсти медленно перемалывают хрупкие тела.