It began with stones

Все знают, что Мор начался в Ферелдене. Некоторые факты меняются от рассказа к рассказу: люди передают историю из уст в уста, пока та не теряет свой первоначальный облик, — однако в большинстве все соглашаются, что началось это в Ферелдене. Знай, скажет одна женщина другой, что первое воскрешение началось на северных берегах озера Каленхад, где на горизонте возвышается огромная, зловещая Башня Круга. Знай, что всё это началось из-за магов. Магия крови, понимаешь ли. Стоит в ней увязнуть — и начнёшь поднимать мёртвых из могил. А потом вторая женщина возразит первой, что, по слухам, первое воскрешение началось близ Орзаммара. Что эти мёртвые твари вылезли прямо из Глубинных Троп и принялись кусать всех направо и налево, а после и укушенные начали оборачиваться. Ну надо же, изумятся они обе, и когда они пойдут и расскажут всё следующему, история снова изменится. Истории всегда обрастают множеством вариаций. Хоук слышал их все. О том, что всё началось в сердце Диких Земель Коркари, где растут самые массивные деревья и рискуют жить только самые храбрые болотные создания. О том, что мёртвые когтями прорыли себе путь наружу, в жизнь, в Морозных Горах ещё много лет назад, но никто до сих пор не замечал их, потому что они медленно движутся на холоде. Внутренние земли, Глубинные Тропы, Пик Дракона... им никогда не узнать наверняка, где это началось. Время было тяжёлым. Люди умирали. Истории множились, менялись и переплетались вместе. Хоук не знает, где всё началось изначально. И его это устраивает. Но он знает, где всё началось для него. У него мало воспоминаний об этом времени, по крайней мере, чётких, но одно из них — это то, как он просыпается в гробу. Он помнит, как царапал деревянную крышку, как ломались и отрывались ногти, как чёрная кровь капала ему в разинутый рот. Он помнит, как выполз наружу в ночи, когда холм, на котором располагалось его кладбище, только начал извергать из себя ожившие трупы. Помнит, как обвёл взглядом раскинувшийся внизу Лотеринг, манящий яркими огнями и теплом теплом теплом. Он тогда не был собой, он знает это. Не был Гарретом Хоуком, отпрыском Леандры Амелл и Малькольма Хоука. Не был ни сыном, ни братом. Он не был даже человеком. Он просто был мёртв. Мёртв и голоден. Вот почему он не чувствует вины за то, что поковылял вниз по холму к этому манящему теплу неровными, спотыкающимися шагами, не ощущая, как с рук и волос отслаиваются комья земли. Он не может чувствовать вину за то, чего не совершал. Не может чувствовать вину за то, что порой даже мёртвые возвращаются в те места, которые любили при жизни. И за то, что порой любимые люди встречают их на пороге. Существо, не бывшее Гарретом Хоуком, ударило младшую сестру головой о дерево, на которое они забирались в детстве, и било до тех пор, пока череп её не лопнул и не раскололся надвое. А потом существо, которое не было им, запустило грязные переломанные пальцы внутрь её головы и поднесло кусок её мозга к его — своим — губам. Но это не его вина. Он болен синдромом частичной смерти, и то, что он совершил до реабилитации, — не его вина. Это та ложь, которую тебе внушают, когда ты по-настоящему пробуждаешься в своей второй жизни. Твоё тело холодное и незнакомое. Ты дрожишь ещё до того, как полностью осознаёшь себя. Это подсознательная реакция. Ты не чувствуешь — не так, как при жизни, — но сам этого ещё не знаешь. Твой мозг считает, что нервы работают, поэтому ты и чувствуешь соответственно. Тебе так холодно. Почему ты не можешь согреться? Первый вдох ты делаешь инстинктивно: воздух со свистом пролетает сквозь разомкнутые губы, диафрагма расширяется и сужается, наполняя воздухом лёгкие, — и вдруг ты понимаешь, что теперь это необязательно. В смысле, дышать. А потом ты замечаешь, что твоё сердце не бьётся. Если повезёт, то ты сам догадаешься, что мёртв. На краткий миг ты решишь, что очутился в посмертии. А потом целительница со светлыми кудряшками и широкой фальшивой улыбкой расскажет тебе правду. Комната, в которой ты находишься, полна сгустившихся теней; очаг прогорел до углей. По взгляду изнутри, помещение может оказаться чем угодно: поместьем, хижиной, палаткой. Всё, что есть в комнате — это кровать, стул и камин. И целительница, разумеется. У каждого по-разному: для некоторых проходят недели, прежде чем их настигают первые воспоминания. Хоук получает свои через пять минут после пробуждения. Губы целительницы размыкаются. Она облизывает их, по-прежнему улыбаясь, и говорит почти жизнерадостно: — Ты мёртв. Её зубы практически белоснежные. А затем Хоук вспоминает: улыбку на лице сестры, когда она открыла для него дверь. Как он поймал её, бросившуюся ему в объятия, и сжал её голову руками. Удар об ствол. Один. Второй. Хруст. Хоук выдерживает пять минут, прежде чем открыть рот и закричать. Должно быть, новый рекорд. * * * Клоака кишит такими, как он. Киркволл, оптимистично называемый Городом Цепей, заслужил это имя сполна. Когда мама рассказывала Хоуку и близнецам о своём бывшем доме, те всегда представляли просторный особняк с растущими по углам розами и нарциссами. Место, где не крошились каменные стены и не обваливался потолок. Где сияли начищенные балюстрады и очаг круглые сутки дарил тепло. Всё это оставалось правдой, но только если тебе повезло жить в Верхнем городе. В Нижнем городе жилось плохо. В Клоаке — ещё хуже. Краска для тела, которую выдали Хоуку для маскировки под живого после выписки из лечебницы, это густая оранжевая паста, застревающая в бороде и позволяющая обмануть окружающих только в полной темноте. Она не сравнится с амулетами, которые получают те, у кого есть деньги. Такие амулеты трудно раздобыть: они сохраняют иллюзию живого до тех пор, пока тебя кто-нибудь не коснётся. Тогда люди понимают, что твоё тело холодное. Мазь напоминает ту дрянь, которой высокородные аристократки и безродные шлюхи раскрашивают свои щёки. Хоук всё равно её использует. Добросовестно наносит на скулы, шею, руки — всюду, где может увидеть обычный, посторонний человек. Он каждое утро надевает линзы, чуть отличающиеся оттенком от его прежних карих глаз. И ходит на работу. На любую, какая подвернётся. Чаще всего работа оказывается в Клоаке. Здешним жителям абсолютно плевать, что у него кожа не того оттенка или что линза выпала. Они рады уже тому, что он их носит. Хоук берётся за каждую случайную работу. Наводит контакты. Ввязывается в драки. Он именно такой и представлял свою жизнь с тех пор, как ему рассказали, что единственный оставшийся в живых член его семьи теперь храмовник и живёт в городе, где Хоук никогда не бывал. А потом Хоук встречает Варрика. Варрика, у которого в планах есть для него настоящая работа. Экспедиция на Глубинные Тропы, в поисках сокровищ и древних ценностей. И всё, что требуется от Хоука — это немного грубой работы. Такой, которую могут делать только мёртвые. В награду, разумеется, золото. — Ходят слухи о целителе, живущем в самом сердце Клоаки, — говорит ему Варрик однажды вечером, кружа пальцем по кромке кружки с элем. — У него там своя лечебница. За свои услуги и медяка не берёт. — И какое мне до него дело? — равнодушно вопрошает Хоук. Взгляд его прикован к миловидной кокетке за несколько столиков от них, чья пышная грудь бесстыже выставлена на всеобщее обозрение. Варрик улыбается, опрокидывая в себя кружку. Когда он опускает её и вытирает пену с верхней губы, тон его становится тихим и уговаривающим. — По слухам, — говорит он, — этот лекарь такой же, как ты. Хоук неохотно отрывает глаза от девушки. — И? Варрик улыбается от уха до уха, сверкая белыми зубами. — И у него сохранилась магия. Хоук замирает. Моргает. Ставит на стол пиво, которое никогда не выпьет, и перестаёт думать о сексе, которого у него никогда не будет. Сведя брови, он поворачивается к Варрику и произносит: — Расскажи мне больше. * * * Когда Хоук впервые встречает Фенриса, сам он с ног до головы заляпан кровью. Он оставил за собой цепочку кровавых следов на щербатой брусчатке и, судя по взглядам окруживших их с товарищами мужчин, скоро прольёт ещё больше крови. Стоящий рядом Андерс переступает с ноги на ногу, незаметно перехватывая посох поудобнее. А потом... появляется Фенрис. Сияющий, опасный Фенрис. Который ненавидит таких, как Хоук. — Порождение тьмы, — презрительно кривится он на Андерса. Хоук облизывает губы. Он не думает о том, что в темноте эльфинажа, да ещё и с залитым кровью лицом, на нём трудно различить искусственную краску. Не думает о том, что Андерс никогда не скрывает свою внешность, перед всем миром обнажая своё лицо и расщеплённые зрачки в самом центре мёртвых серых глаз. Андерса даже в темноте невозможно перепутать с живым человеком. Хоук, однако, остаётся неузнанным. Пока что. Когда Фенрис просит о помощи, Хоук следует за ним, игнорируя взгляды Андерса и Варрика. — Рано или поздно он узнает, — шепчет ему Варрик краем рта. Хоук пожимает плечами. — Не сомневаюсь. — И что ты тогда будешь делать? — удивляется Варрик, вскидывая бровь. — Я уже тысячу раз видел у людей этот взгляд влюблённого щенка, Хоук, и, быть может, я никогда не видел его у тебя, но могу поспорить на твою холодную белую задницу, что я его узнал. Мгновение Хоук оценивающе пялится на задницу Фенриса и снова пожимает плечами. — Это будет мне вызовом, — ухмыляется он. — Люблю сложные задачи. * * * Капитан Стражи — это высокая, импозантная женщина. Её ошеломительно рыжие волосы деловито собраны, а осанка безупречна. Словом, она внушает ужас. — Между прочим, — говорит она, глядя на Хоука пронзительными глазами, — я знала твою семью. Хоук резко втягивает воздух; его сердце в долю секунды превращается в мякиш. Он не думает. Просто требует: — Как? Должно быть, есть что-то в выражении его лица — голод или жажда, знакомые самой стражнице, — потому что взгляд её смягчается. Расслабив плечи, она убирает руку с эфеса висящего на поясе меча. — Мы нашли друг друга во время бегства из Ферелдена. Когда мой муж пал жертвой... Когда моего мужа сразил Мор, мы вместе с ними прибыли в Киркволл. Твоя мать была чудесной женщиной. Хоук сглатывает, его кадык движется вверх-вниз. Ему отчаянно хочется расспросить эту женщину наедине. Подальше от пытливых глаз спутников, подальше от тёмной улицы со следами крови на кирпичной кладке под ногами. Он встретился с Карвером всего однажды, после того как упрямо последовал за ним через Недремлющее Море. Карвер бросил на него один-единственный взгляд — и плюнул ему под ноги. «Повезло, что не проткнул меня мечом на месте», — думает Хоук. — Как... — начинает он, но в горле встаёт ком, мешающий выдавить слова. Он не способен плакать. Его слёзные каналы высохли и опустели, и сейчас Хоук как никогда жалеет об этом. Он сглатывает и пробует снова, чувствуя затылком внимательный взгляд Варрика. Андерса. Фенриса. — Как умерла моя мать? Капитан Стражи удивлённо распахивает глаза. — Ты не зна... — она осекается и морщится. — Приношу извинения. Я думала, тебе уже рассказали. Она имеет в виду Карвера. Они оба это понимают, но ни один не называет его по имени. — Соболезную, — говорит она снова, и жалость в её глазах почти невыносима. Хоук предпочёл бы подозрение, с которым она взирала на него минуту назад, когда увидела неровный, нечеловеческий цвет лица и тут же поняла, кто перед ней. — Это сделал отступник. Он хотел вернуть к жизни свою возлюбленную и воспользовался ради этого магией крови. Хотела бы я сказать, что твоя мать умерла безболезненно, но, по правде говоря, мы не знаем. Хоук так сильно закусывает губу, что чувствует солоноватый вкус своей чёрной крови. — Но почему именно её? — спрашивает он. Обиженно, как маленький мальчик. Кто-то позади издаёт неразборчивый звук, но Хоук не смеет обернуться. Стражница сглатывает, закрывает глаза. — Леандра была на неё похожа. На его возлюбленную. Хоук кивает, мечтая, чтобы от правды ему полегчало. Но этого не происходит. Теперь, зная, как всё случилось, он не перестанет спрашивать себя, мог ли спасти мать, будь он рядом? Могла ли она спастись, будь с ней сын-отступник? Что было бы, не потеряй он магию после смерти, оставшись второсортным мечником? — Спасибо, — произносит он искренне, уставившись под ноги. — Спасибо что рассказали, капитан. — Прошу, — отвечает та с лёгкой, печальной улыбкой, — зови меня Авелин. * * * Иногда Хоук просыпается с криками. Не страшно, когда это случается дома: Нижний город привык к крикам. А дядя, с которым Хоук практически не знаком, редко бывает дома. Хуже, когда это происходит где-нибудь в лагере за пределами Киркволла. Хоуку не требуется еда, вода или дыхание, но по какой-то необъяснимой причине ему необходим сон. И это невыносимо: просыпаться, крича во всю глотку, под понимающими взглядами товарищей, со свежими воспоминаниями о плоти собственной сестры на своих зубах, о её крови на своих руках. Ещё хуже, когда спутники делают вид, что ничего не слышат. Лежат спиной к костру, притворяясь, что шум их не разбудил. На Глубинных Тропах это случается всего однажды. Крик разносится кошмарно громким эхом в тишине тоннелей, и ещё до того как полностью проснуться, Хоук уже дёргается от этого звука, молясь, чтобы его не услышали настоящие порождения тьмы — а затем чья-то рука резко накрывает его рот. — Тихо, — слышится над ухом голос Фенриса, отрывистый и взволнованный. Хоук содрогается под прикосновением и размыкает веки, косясь сначала налево, где, вытянувшись в струнку, лежит Варрик, затем направо, где Андерс уставился непонятно на что. А потом, запоздало, Хоук поднимает взгляд на Фенриса. Слишком поздно понимая, что на нём нет линз. И Андерс не поколдовал над его глазами. И на шее не висит амулет. Его глаза обнажены. Нужно быть слепым, чтобы после нескольких недель совместных путешествий до сих пор не догадаться о сущности Хоука. Фенрис не слепой. Он неделями наблюдал, как Хоук не ест вместе с остальными. Неделями замечал, как он принимает на себя удары, от которых ни один живой человек не оправился бы с такой быстротой. Неделями видел впопыхах размазанную по его векам и запястьям густую оранжевую краску. Но знать и видеть — это абсолютно разные вещи. Глаза Фенриса распахиваются, дыхание слегка учащается, но, к его чести, он не отшатывается. Он едва ли не всем телом нависает над Хоуком — бедро прижато к Хоуковой ноге, ладонь накрывает Хоуку рот, — наверняка ощущая его отсутствующее дыхание. Его холодные губы. Но он не двигается. Не убивает Хоука. Его татуировки не вспыхивают светом в темноте пещеры. Кажется, что они застывают так, в этом промежуточном мгновении, на целую вечность. Хоуку любопытно, согревается ли его тело теплом прижатого сбоку Фенриса, и сколько времени Фенрису придётся к нему прижиматься, чтобы Хоук сошёл за человека? А потом, наконец, Варрик делает дрожащий вздох. По всему лагерю слышны шёпоты нанятых Бартрандом работников. — Хоук? — шепчет Варрик, и, судя по голосу, ему явно не по себе. Хоук мычит в ответ нечто похожее на «да?» Фенрису в ладонь. Фенрис отдёргивает руку, будто укушенный. — Если не хочешь, чтобы меня удар хватил, — продолжает Варрик, — никогда так больше не делай. Хоук сглатывает, по-прежнему не отрывая взгляда от нависших над ним зелёных глаз. Убрав ладонь, Фенрис, однако, не отодвинулся. — Понял. * * * — Знаешь, — игриво замечает как-то раз Изабела, — могу поспорить, мы с тобой сумеем что-нибудь придумать. Они все собрались за столом в тёмном углу «Висельника» и, низко склонив головы, разговаривают, пьют и едят. Фенрис сидит справа от Хоука, обсуждая что-то несущественное с Варриком, но на этих словах резко умолкает. — О чём ты? — спрашивает Хоук, хотя уже догадывается. Ему нравится Изабела. Для пиратки, она очень честная. Она всегда знает, чего хочет, и не тратит время, блуждая вокруг да около, а просто берёт это. Хоук это уважает. — О нас с тобой, — мурлычет она, подбираясь ближе к Хоуку, пока не прижимается грудью к его плечу, и обхватывает его обеими руками за шею. — Не говори, что тебе никогда не хотелось попробовать. Изабела неглупа. Может, она и ведёт себя порой как дурочка, но она умна. И всё же Хоук обязан спросить. — Ты ведь понимаешь, что означает не бьющееся сердце? Фыркнув, Изабела прижимается ещё ближе, поднося губы к его уху. — Есть много разных способов, Хоук. Заинтригованный, он прищуривается, разворачиваясь к ней всем телом. Фенрис за его спиной неподвижно замер. Слушает. — И каких же? Изабела растягивает накрашенные губы в самодовольной улыбке и ловким, замысловатым манёвром седлает его колени. С такого близкого расстояния её карие глаза кажутся тёмно-зелёными. Кожа у неё смуглая, безупречная. И она такая тёплая, такая живая, будто прижавшееся к Хоуковой груди инферно. Изабела жарко дышит ему в рот, и когда она наклоняется поцеловать его, Хоук ей позволяет. Сидящий рядом Фенрис торопливо извиняется и встаёт из-за стола. Когда Изабела отрывается от Хоука, помада на её губах смазана. Однако глаза её сияют, как обычно бывает после жестокой расправы над обманувшим её глупцом. Они сияют гордостью. — Можешь не благодарить, — говорит она Хоуку, кивая на уходящего Фенриса. * * * На свою долю сокровищ Хоук покупает старый особняк Амеллов. Он добрые две недели приводит его в жилой вид, и только когда выходит на залитую солнцем улицу, осознаёт, что всё это время не покидал дома. Он отправляется в эльфинаж навестить Мерриль, которая необъяснимо рада его видеть. Затем он идёт в «Висельник», где покупает выпивку Варрику и Изабеле. И только потом, когда солнце уже закатывается за горизонт, Хоук направляется к разваливающемуся поместью Данариуса. Его появление здесь неизбежно. Фенрис сидит на кухне, вертя бокал вина в вялых пальцах. Он лениво поднимает взгляд, когда Хоук входит, и глаза у него полуприкрыты — от выпивки, усталости, а может и того, и другого. Вскинув бровь, он приглашающе указывает на кресло рядом с собой и протягивает: — Прошу, присаживайся. Я бы предложил тебе выпить, но мне говорили, что такие, как ты, не пьют. — Не пьём, — соглашается Хоук, убирая ногой с дороги куски разбитой мебели и садясь рядом с Фенрисом. Он не надел сегодня зачарованное кольцо, которое подарила ему Изабела две недели назад: специально оставил его дома перед тем, как отправиться на прогулку. Возможно, он сам себя записывает в козлы отпущения, но имя «Хоук» начинает приобретать в этом городе такое же влияние, какое прежде имели Амеллы. Так что пусть жители привыкают к тому, как он на самом деле выглядит. — И что же привело тебя сюда сегодня? — спрашивает Фенрис. — Очередная работа? Хоук ёрзает в кресле, внимательно разглядывая Фенриса. Тот бледный, потный и пахнет вином. К уголку его губ прилипла прядка белых волос, к скулам прилил румянец. Но несмотря на своё состояние, несмотря на очевидный раздрай в душе, он красив. Хоук хочет его. И глядя, как взгляд Фенриса опускается и задерживается на его губах, Хоук начинает подозревать, что не одинок в своём желании. — А мне обязательно нужен повод зайти? — спрашивает он мягко. Фенрис сводит брови и колеблется, поднеся бокал ко рту. — Нет, — отвечает он спустя долгое мгновение. — Полагаю, не нужен. * * * — Что ты делаешь, когда перестаёшь бежать? — спрашивает Фенрис дни, недели, месяцы спустя. Хоук сглатывает и сжимает руку в кулак, чтобы скрыть дрожь. Он облизывает сухие губы. И говорит, с улыбкой и робкой надеждой: — Строишь новую жизнь. END