Фиолетовое

      В комнате было темно, слабо горел ночник, заливая лицо Сильвии мягким золотистым светом. Тихо, шёпотом трепетали светлые занавески на окне, напоённые медовой тяжестью и жаром летней ночи, синевато-серебряной, звенящей, сладкой, по капле сочащейся в комнату и остающейся на губах густым яблочным джемом.       Серый кот, оправившийся и отъевшийся, но со всё ещё заметной багровой сетью шрамов на спине и ушах, уютным клубком свернулся на ковре в углу и чутко подрагивал кончиком хвоста.       Розовые волосы, разметавшиеся по подушке, солнечно поблёскивали в приглушённом свете, и беспокойно дрожали почти бесцветные ресницы.       Доминик зажмурился и склонился вплотную. Почти вздохнул запах – пряный, цитрусовый, который ни разу не чувствовал, но всегда представлял, так живо, что пересыхали губы, почти поцеловал разгорячённый лоб, которого ни разу не касался, осторожно поправил сбившееся тонкое одеяло.       И тихонько вышел, плотно притворив за собой дверь и машинально поднимая повыше ворот тёмной куртки, широкой ему в плечах.

***

      На вершине было холодно и фиолетово. Невесомо.       Где-то внизу, далёкие, острые, мерцали россыпи огней – в деловитых фарах, в мягких коврах и рукавах, тягучие и вишнёвые на вкус, по-разному дышащие и одинаково согретые теплом рук и глаз.       Над головой застыл океан, зыбкий, леденистый, мертвенно-мерный. На волнах покачивались золотистые рыбы, на миг застывали, глядя вниз бесцветными круглыми глазами, и снова скрывались в пучине, безучастно, стыло, трепеща тонкими плавниками.       И, казалось, оторвав ногу и ступив за глазированную и блёсткую грань льда, сорвёшься не в подножье, но в сливовую стынь, а океан подхватит и поглотит, схоронив в круговерти бледных боков и шей.       Доминик опустился на краю и медленно лёг на спину, глядя вверх, в безумную ледяную мертвь. Развязавшиеся на кедах шнурки тихо покачивались над бездной. Снег колко искрился, переливаясь от белёсой тусклости до синевы, забивался под куртку и поскрипывал под спиной.       И голодные рыбы просяще открывали немые рты.       - Чудное местечко, - едко фыркнули за спиной, и сливовая тишина на миг испуганно дрогнула, смешалась и пошла рябью под звонким голосом и пружинистым шагом. А потом затрепетала и заныла, больно и сладко, пульсируя где-то под прозрачными плавниками.       Алекс уселся рядом, сложив ноги по-турецки и насмешливо глядя из-под взъерошенной отросшей чёлки.       - Я так и знал, что ты откопаешь что-то такое, - заявил он сухим, потрескивающим от близкого смеха шёпотом, – холодное и омерзительно тоскливое. Хорошо, хоть не кладбище, и на том спасибо.       - Там слишком людно, - едва слышно обронил Доминик, чувствуя, как сердце лихорадочно стучит у самого горла и сводит пальцы, блаженно и забыто. Он зажмурился и осторожно нашёл рядом руку Алекса.       Любомирский тут же напрягся, поморщился и выплюнул в пепельный холод что-то хлёсткое и злое, пренебрежительно скалясь.       И, как всегда, не забрал руки, задышав вдруг тяжело и сбито.       Доминик медленно облизал кислые губы, зажмурившись крепче, высчитал мгновение – одно, другое, третье, тяжко набухающее на кончике языка, бьющееся в висках оглушительным и пьянящим мёдом, – и почувствовал на плечах чужие руки, торопливые и резкие, вжимающие в ребристый ледяной пик.       Рваное дыхание обжигало шею, быстрые нетерпеливые пальцы, бесцеремонно сорвав ворот, впились в запястья и спину, оставляя тяжкий свинцовый трепет и тягучую ломоту.       Под рёбрами билось что-то мерзкое и мёртвое, желчное, и давно не было ни пальцев, ни шеи. Доминик сглатывал тошноту и прижимался крепче, отчаянно и почти безнадёжно, губами и самыми кончиками пальцев ловя неверно рябящее мгновение, когда он чувствовал себя почти живым.       Сухо саднило прокушенную губу, насквозь промокшая футболка липла к спине и всё тело сводило от колючего холода.       Мёртво.       Невесомо.       Блаженно.       Доминик кратко выдохнул и сорвался головой вниз, раскинув руки и царапая лёд сношенными подошвами кед.       Океан колыхнулся, рассыпался пятилистниками ранней сирени и мягко сомкнулся где-то над головой. Рыбы широко распахнули бесцветные глаза, отчаянно забили плавниками и разом выдохнули одно-единственное имя.       И горькая пустота, засевшая крючками под кожей, проглотила его, свернулась клубком и стала на малую толику меньше.